Marauders: stay alive

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Marauders: stay alive » Завершенные отыгрыши » [12.03.1978] we have always lived in the house


[12.03.1978] we have always lived in the house

Сообщений 31 страница 35 из 35

1

WE HAVE ALWAYS LIVED IN THE HOUSE


закрытый эпизод

https://forumupload.ru/uploads/001a/c7/fc/174/531834.jpg

Участники:
Антонин и Анна Долоховы

Дата и время:
12 марта 1978

Место:
заброшенный дом в Херефордшире

Первый урок ментальной магии для Антонина Долохова: все самое страшное, что может с тобой произойти, произойдет в твоей собственной голове.

camille - home is where it hurts

Отредактировано Anna Counter (2021-04-26 12:57:03)

+2

31

Вот почему никогда не следовало возвращаться в прошлое. Она же это знала. Знала пятнадцатого марта пятидесятого года, ровно двадцать восемь лет назад, когда девочку — тогда еще просто плачущий сверток, а не Марию Долохову, — унесли из комнаты, когда ушел колдомедик, когда Анна Дмитриевна Долохова в последний раз осталась одна в супружеской спальне в парижском доме: уставшая, измученная, опустошенная, совершенно не готовая к путешествию, которое ее ожидало. Она знала, что вернуться в прошлое нельзя. Нельзя представить надолго, что чего-то в твоей жизни не было, потому что жизнь оседает на человеке постепенно, как стойкий запах. Въедается в переплетение нитей на одежде, остается на волосах, тонкой вуалью прикрывает кожу.
Можно закрыть глаза и захотеть, чтобы сейчас вошел Долохов. Чтобы он, еще не получив заранее написанного письма о рождении ребенка и похоронах, почувствовал сердцем, что должен быть со своими женой и дочерью. Осознал вдруг, идя поздно вечером из преподавательской в пустую дурмстранговскую спальню, что он был не прав, когда взял ее силой — потому что зачем брать силой то, что и так принадлежало только ему?
Можно закрыть глаза и представить, что дверь скрипнет, вот сейчас, вот-вот, и он войдет. Можно представить, что Антон сядет на край кровати, осторожно протянет к ней руку. Возьмет ее ладонь несмело, потому что будет ощущать вину за то, что он все пропустил. Можно даже представить, что она улыбнется ему в ответ и скажет то, что хотела сказать девять месяцев, — что она его любит, что он ей нужен. Вот прямо сейчас, когда из нее достали целого человека, он нужен ей особенно сильно.
Но даже тогда, двадцать восемь лет назад, все это было уже прошлым и оттого невозможным. Потому что Антонин Долохов уже взял ее силой. И уже отчеркнул свою жизнь до этого момента. Он сделал выбор за них обоих. И теперь настал ее черед. Только ей выпало делать выбор за троих.
Жалела ли Анна о нем? Никогда. Лучше мертвая мать, чем та, которая не любит своего ребенка. Лучше мертвая мать, чем та, что смотрит в глаза маленькому человеку, а видит — глаза взрослого, который не нашел иного способа утвердить свое право собственности. Лучше мертвая мать, чем такая, как она. Долгие годы Анне казалось, что это и есть ее крайнее проявление ответственности.
Хотя вот это как раз была ложь. Ей было все равно. И долгие годы она ничего не испытывала к ребенку, которого родила, поэтому если и понимала что-то про «лучше мертвая мать, чем такая», то исключительно головой. Разумом, а не сердцем, потому что сколько бы ни говорили о «материнском сердце», оно ничем не отличается от любого другого — обыкновенная мышца, точнее — полый фиброзно-мышечный орган.
В ответ на всю тираду Долохова — надо же, она и правда его допекла или просто попала в цель, — Анна молчит. Она просто возобновляет движение и идет в сторону паба, что недалеко от парка.
К маггловским пабам ее приучил Эндрю: он неловко чувствовал себя в мире волшебников, а Анне было, в общем-то, все равно. Ее высокомерное чистокровие осталось в парижских салонах — Теглевы в Бостоне вели совершенно другой образ жизни, и ценности исповедовали тоже совершенно другие. В маггловском пабе забавно наблюдать за Долоховым. И каждый раз настолько интересно, что на некоторое время — пока они ищут столик подальше, пока он разбирается с едой и выпивкой, — Анна забывает, что Эндрю научил ее еще кое-чему. Нести спокойную, непрерывную, постоянную взрослую ответственность.
Эндрю, сам того не зная, привел Анну к мысли, которую у нее едва ли выйдет донести до Долохова, потому что Долохов не умирал: у нее нет дочери, но она все равно родила ребенка. Двадцать восемь лет назад смерть была лучшим выходом. Равно как и не знать ничего о Марии Долоховой. Так было лучше для них обеих, потому что у Марии была мать, которая любила бы ее со всей нежностью, на какую только была бы способна; защищала бы ее от целого света; учила бы как быть русской дворянкой, эмигранткой, женщиной, женой, матерью, профессионалом — кем угодно. У Марии была идеальная мать. Лучшая из всех возможных. Мертвая.
И живой, кентавр тебя дери в зад, Антон, отец. Ты был живым. Она знала, что ты в Дурмстранге. Знала, что ты в Британии. Она знала, что ты есть, и всю жизнь жила с пониманием, что она тебе не нужна. Хотя она — это то, что ты сделал с нами. Это, видимо, момент, когда мы стали тебе не нужны. Когда «мы» стали не нужны нам обоим.
— Я думаю, я ее все-таки прокляла, — говорит Анна и смотрит Долохову прямо в глаза. — Я — это другое. И не потому, что я чем-то лучше тебя. Я сбежала от вас обоих. Дело не в этом. Я другое, потому что для нее я мертва. Я могу быть самой лучшей матерью на свете, Антон, понимаешь? Потому что меня нет на земле. Но ты… ты оставил ее жить с мыслью, что она не нужна никому, кроме твоего отца и матери. Тебе пятьдесят два, Долохов. А твой отец — до сих пор твой ночной кошмар. И ты оставил с ним ребенка. Просто потому, что у нее мои глаза? Она жила двадцать восемь лет с мыслью, что у нее нет отца, а потом ты появился и снова исчезаешь? Тебе не кажется, что эту дверь в родительство, — Анна морщится, — нужно открыть хотя бы когда-то? Потому что сейчас ты делаешь с ней то же самое, что ты делал когда-то со мной: ты бежишь. Как будто тебе двадцать. Потому что бежать проще. У меня нет дочери, — снова повторяет Анна свое заклинание, — и я не хочу ее видеть. Но и ей не стоит видеть меня. От тебя она может узнать историю об отце, который любил ее мать, который ошибся, но осознал ошибку, который может предложить ей помощь, защиту. Хоть что-то. А от меня — историю о двух идиотах, и о том, что она — не более чем нелепая случайность. Дитя насилия и ненависти. Что лучше, Антон? С чем лучше жить еще двадцать восемь лет? И не говори мне, что она не ребенок. Ты сам создаешь Британию, в которой женщине в двадцать восемь жить одной так же страшно и опасно, как девочке в десять. Своими руками.

+4

32

Он мог бы сказать, что как раз поэтому, наверное поэтому, провел с Марией весь последний месяц. Потому что надо было каким-то образом вернуть долг за спасение Каркарова, а может, и всего Лондона от чумы, и он сам придумал научить ее защищать себя. Потому что да, он своими руками пытался сделать магическую Британию «a better place», но пока что до этого было настолько далеко, что они еще были на стадии «the worst and most dangerous place ever». Он ведь попытался поиграть роль отца — Я уже поиграл роль мужа, мне хватило — но нельзя сказать, что у него что-то вышло. Единственное, что у него получилось, это немного рассказать ей о жизни до 1949 года, да убедиться в том, что у нее было нормальное детство.
Да, Аня, нормальное. Да, с моим отцом. Который оказался все-таки лучше меня.

Ужасно было то, что Анна снова была права, хотя эту истину о «лучшей матери» Долохов знал и так, и это было причиной, по которой он не хотел, чтобы его жена и дочь когда-либо в этой жизни встретились. Из тех непродолжительных разговоров с Марией он понял, что его родители все-таки идеализировали образ Ани в глазах девочки, что не дало ей повода скатиться в какую-нибудь вечную депрессию. Да, у нее был мудак-отец, зато была идеальная мать, которая наверняка ее любила, но, к сожалению, отдала свою жизнь ради ее рождения. Это было слишком красивой и правильной иллюзией, и Антонин никогда бы не позволил себе разрушить этот образ.

— Я и не прошу тебя с ней видеться, Аня. Я наоборот готов сделать все, чтобы вы никогда не пересеклись, поэтому я тебе и рассказал, где она живет и работает. Но считаю, что твои попытки заставить меня неожиданно стать ей отцом, тоже неправильны. Эту ответственность надо было нести с самого начала.

Долохов попытался представить, как же его жена видит себе эту ситуацию. Вот он снова появляется у Марии на пороге, объявляет, что признает свои ошибки и стремится их исправить? Доченька, предлагаю попробовать начать все с начала? Неважно, что тебе уже почти тридцать и что ты уже сформировавшаяся личность, мне очень нужно изобразить из себя раскаяние и защитить тебя, ведь я тебе сам говорил, что сейчас в Англии небезопасно. Доченька, ты же столько лет жила без меня, но сейчас ты точно не справишься, поэтому пусти-ка меня за порог своего дома и своей жизни, я в ней хочу обосноваться, поздравлять тебя с днем рождения, оберегать и вообще когда ты уже выйдешь замуж, твоя мать в твоем возрасте уже была не то то замужем, а даже успела родить тебя и умереть из нашего брака.
Представление получалось, естественно, такое себе. Он бы ни за что не пустил в свою жизнь такого человека, как он сам.

— И я ей уже рассказал про нас, — решил он все-таки продолжить. — Рассказал, как все начиналось, что было хорошо, что пошло не так. Без подробностей, естественно, — тут же он ее успокоил, потому что увидел эти слегка округлившиеся глаза и чуть приоткрытый рот, из которого почти звучало «Ты идиот, Долохов?!». — Как ни странно оказалось, что это даже было похоже на то, что ей говорили о нас мои родители: «по красивой легенде», я так сильно тебя любил, что не смог пережить твою смерть, поэтому перестал приезжать в Париж. Но при этом отец приказал убрать из дома все мои колдографии, кроме одной с нашей свадьбы, — тут он замолчал, в целом, понимая, что говорить как будто на эту тему больше и не о чем. Это было похоже на переливание из пустого в порожнее: Анна настаивала, что он должен наконец за что-то взять ответственность, Антонин не понимал, с какой стати он должен спустя столько лет этим заниматься, как будто ему заняться нечем.
Да и к тому же следующим вставал вопрос: «А что ты будешь делать, если понадобится сделать выбор?» Однажды кто-то из семьи окажется под угрозой ввиду его основного рода деятельности. Однажды кто-то найдет способ надавить на него, пригрозит жене или дочери. И однажды придется сделать выбор: ты — Антонин Долохов, русский чистокровный эмигрант с женой и дочерью, или ты — Пожиратель Смерти. Вторым быть было намного проще. Но как-то же удавалось его «коллегам» совмещать и то, и другое. Они же наверняка тоже задавались этим вопросом выбора. И кто на что поставил?
Как бы то ни было в этой ситуации проще было ставить на чашу весов себя и Анну, не вмешивая в эти дела дочь. А если пытаться наладить с ней отношения, войти в ее жизнь, занять в ней какое-то место, позволить ей самой занять какое-то место в его собственной жизни, то все становилось сложнее. Долохов еще теоретически мог представить заботу об Ане, но заботу о них обеих — едва.

— Почему ты думаешь, что это хорошая идея? Разве это не эгоизм, пытаться взять сейчас на себя ответственность за брошенного ребенка? Для чего? Очистки твоей совести?

+3

33

Нисколько не изменился. И ужасно изменился одновременно.
Анна никак не могла привыкнуть к тому, что Долохов то вел себя как и подобало взрослому человеку, то снова превращался в двадцатилетнего мальчишку, напялившего неподходящую по размеру маску старца.
Прошлое, которое было только маленькой трещинкой, когда Долохов думал, что она умерла, а она думала, что навсегда избавилась от Долохова, ширилось между ними, как ширится прореха на порвавшейся мантии, и постепенно превращалось в пропасть. Мост через пропасть уже был предусмотрительно переброшен проведенными вместе ночами и тем, что Анна увидела в его голове, но мост этот был такой ветхий и ненадежный, что она постепенно переставала на него полагаться.
Никогда не следовало возвращаться в прошлое. Потому что память, любая, даже самая хорошая, всегда сглаживала все плохое, а все хорошее делала ярче. Потому что шесть лет нельзя сравнить с восемнадцатью и преступно сравнивать с почти тридцатью. Потому что любовь, какой бы страстной, нелепой, неумелой, всеохватной она ни была, иногда тоже должна была оставаться в прошлом.
Они с Долоховым должны были остаться в прошлом.
Потому что ни того Антонина, ни той Анны больше попросту не существовало. Они были другими. Совершенно разными. Теперь они смотрели на жизнь по-разному. И жизнь вели тоже совершенно разную: Анна — вообще ту, против которой Антонин боролся в свободное от целительства время. Что за наваждение заставило их обоих поверить, что они могут друг с другом примириться спустя столько лет? Будучи уже совершенно чужими друг другу людьми?
Между которыми, впрочем, всегда будет Мария Долохова.
Анна вдруг осознала, что у этого разговора, который они неожиданно начали по случаю двух совпавших семейных праздников, нет и не будет ни начала, ни конца. Если им суждено прожить хоть еще полвека, каждый год пятнадцатого марта они будут говорить об одном и том же: об ответственности, которую они в молодости перепихивали друг на друга так быстро, что в итоге она досталась Роману Долохову и его жене; об очистке совести, пятна на которой уже никак не вывести; и о прошлом. О прошлом, которое просто должно было остаться в прошлом для всеобщего спокойствия. Let bygones be bygones. Давно пора.
Она снова слушает молча, пока Долохов говорит, говорит, говорит. Только округляет глаза и вскидывает брови, когда он заводит речь о том, что говорил с Марией о «них».
— Они обещали мне эту легенду, — слегка пожав плечами, отозвалась Анна. — Твой отец обещал мне, что у нее будет хорошая мать. Хорошая мать, очевидно, невозможна без любившего ее отца. Забавно, что он нашел в себе силы оправдать и тебя заодно...
Ничего забавного тут нет. Ничего, ебаный кентавр, тут забавного нет и быть и не может. Это было одолжение, которое у свекра хватило ума сделать невестке и внучке, но не более того. Анна кривится от этого и бездумно скользит взглядом по залу, цепляясь за неприметно, не особенно богато одетых магглов вокруг, которые, как они и с Долоховым, забрели на огонек, чтобы обсудить свои проблемы, перемыть косточки знакомым и, наконец, отвести душу после рабочего дня. Анне вдруг становится в этом пабе противно. Противно от того, что разговор, который должен был состояться в других условиях и в другом тоне, состоялся в маггловской пивнушке и предсказуемо — хотя не по вине пивнушки — ни к чему не привел.
— Я не знаю, как лучше, — наконец сказала Анна, потому что это, во всяком случае, было честно. — Но я думаю, если ты снова появился в ее жизни, ты не имеешь права исчезнуть. Я была только чуть младше нее, когда сбежала от тебя. Не такая большая разница. Но я бы все отдала за то, чтобы мои родители, между прочим, живые, тогда приняли мою сторону. А не сторону твоей семьи. Не это мерзкое «значит, сама виновата».
Она никогда никому не рассказывала, потому что всегда, целую жизнь спустя, это казалось Анне стыдным — ее родители не приняли ее сторону. Не простили этого, наверное, ни себе, ни Долоховым, но и ее сторону не приняли. Согласно сделке купли-продажи дочери, она принадлежала другому семейству. И это оно, это семейство, имело единоличное право создавать ей проблемы и привилегию помогать с ними справляться.
Никто не знает, как лучше жить, Долохов. Может быть, ты зря вообще появился в ее жизни. Может быть, тебе сейчас лучше вовремя уйти. Может быть, лучше сделать вид, что дочери у тебя нет и не было никогда, потому что она уже привыкла без тебя, и пусть по-прежнему будет умной стервой из аптеки в Лютном. Может быть, и нам сейчас лучше разойтись. Кто знает, как правильно? Кто знает, как надо жить одну-единственную, последнюю, жизнь?
— Я не знаю, как лучше, — повторила Анна. — Но мы с тобой старше, чем она. И, в отличие от нее, мы знаем правду, а не красивую легенду. Если кто-то здесь должен брать ответственность за прошлое — это мы. Но мы можем взять ее только твоими руками. А вообще... я завидую тебе, Антон. Потому что ты, видимо, считаешь, что твоя совесть и так чиста.
Она сказала это без всякого упрека и даже сама удивилась — спокойно и буднично, как будто завидовала тому, что ему, в отличие от нее, попалась не подгоревшая картошка. Может, прошлое должно оставаться в прошлом? Кто разберет?
Анна встала и вышла, коротко на прощание сжав плечо Долохова.

+3

34

Не понял. Долохов тряхнул головой и посмотрел ей вслед. И это я убегаю, Аня? Серьезно? Даже если это так, то могу сказать, что это у нас семейное. Семья беглецов, почему бы и нет. Ведь в итоге каждый по-своему сбежал из их брака и продолжал бежать. Ему потребовалось порядка пяти секунд, чтобы осознать, что он все-таки не понял, что это только что сейчас было, и что ему это узнать сразу и ровно в тот момент времени. Что за детский сад, Аня, решила уйти, красиво поджав губы, ага.
Ответственность. Ответственность, совесть, ответственность, мы, ты, обязанность, должен... Столько слов и все впустую. Поэтому Долохов обычно предпочитал не вести подобные разговоры — обычно они приводили как раз к таким ситуациям: когда проговорено столько много, что уже и не разобраться, что делать дальше. Бесит, Аня, что-то я устал уже.
Антонин бросил наугад какую-то мелочь на стол в качестве чаевых и вышел вслед за женой. Она не могла аппарировать сразу у выхода, так что шансы поймать ее еще на выходе были максимально высоки. Он подхватил ее за руку, тут же осторожно сжимая ладонь, как будто даже и с нежностью, чтобы это не казалось чем-то насильственным.
— Ну ты бы еще сразу в гроб полезла, — тихо сказал он, наклонившись и подстраиваясь под ее шаг.  — Я тебя услышал. И готов рассмотреть варианты, что можно сделать. И вообще, — он снова наклонился к ней и удобнее перехватил ее руку, — совести у меня, как ты помнишь, нет, но ее угрызения и сожаления я испытываю. Хватит уже обвинять меня, научись тоже прислушиваться.

Анна фыркнула и попробовала было вырваться, но Долохов волевым движением увел ее глубже в парк, после чего аппарировал их домой. Погуляли и хватит.
— Не смотри так на меня, все возможные и невозможные дырки ты во мне просверлила еще в восемнадцать, — Антонин отвесил свое пальто и машинально потянулся за ее. — И прошу в следующий раз без вот такой драмы, тебе не идет. Иди в гостиную, я все принесу.

Аня в ответ ворчала что-то в духе «Да что ты там принесешь», но он молча отлевитировал ей в руки ее книгу с полки, а сам ушел на кухню, попутно открывая нужные шкафы и заваривая чай. Кажется, жена кричала ему вслед: «Тебе меня не заткнуть, Долохов!», — на что он только тихо посмеялся.
Обычно — конечно, в том обычно из Парижа — вечером их всегда ждали чай в библиотеке и книги. Наверное, это была какая-то дань чему-то русскому, естественно, не французскому и ни разу не британскому: в доме Долоховых всегда вечером пили чай. А также воскресным утром. В общем, это стало семейной традицией, которая в своем роде перекочевала и в их с Аней семью, в том числе на время их пребывания в Дурмстранге. Просто несколько часов в одной комнате под звон чашек и шелест страниц. Иногда он читал ее монографии и другие работы, а Анна практически терпеливо ждала, чуть ерзая на своем краю дивана и пытаясь по его лицу угадать его мнение. Она, конечно, почти никогда не подавала виду и после говорила, что это самое мнение все равно не основополагающее, но на вычитку все равно продолжала отдавать. А Антонин продолжал максимально честно вычитывать и подогревать чарами ее чай, про который Аня всегда стабильно забывала.

— И ты снова решаешь все за нас, — закатила она глаза, но тем не менее подхватила чашку и уже держала в руках книгу.
— Да, — Долохов нагло улыбнулся, поцеловал ее и сел на другой край дивана. — Неожиданно, верно?

+2

35

Неожиданно? Неожиданно?!
Нет, Долохов. Это очень ожидаемо. Даже предсказуемо. В каком-то смысле — и вовсе неизбежно. Потому что от тебя даже в гробу не спрячешься — ты достанешь и там, хоть через двадцать восемь лет, хоть через двести. Ты же у нас некромант, знаток смерти, путешественник по преисподней.
Анна буквально кожей ощущала, что Долохов, пусть и побежал за ней, потому что ничего не понял, теперь воображал, что понял все. Он всю жизнь считал, что лучше нее знает, что она хочет, о чем думает и чем руководствуется. То есть нет. Не всю жизнь, конечно. Только шесть лет. Но с твоим раздутым эго тебе и этого хватило, Антон. Более чем.
Он наверняка считал, что она снова всего лишь беглянка, потому что убежать в очередной раз, конечно, проще, чем остаться и решать проблему. Но Анна не убегала — она разочаровалась в поисках решения вместе с Долоховым, потому что за восемнадцать лет с Каунтером привыкла к тому, что в браке в самом деле выстраивался диалог, и этот диалог шел на равных. Эндрю не был ни преподавателем одной из сильнейших магических школ в мире, ни талантливым магом, ни даже равным ей по чистоте крови и социальному статусу в магическом мире, но он все равно был сильным, благородным человеком, и уж точно — настоящим мужчиной. Это было единственное условие для их брака, его неоспоримое достоинство, склонившее чашу весов в пользу разочаровавшегося в магическом мире маггловеда.
Если Долохову казалось, что он сейчас вел с ней диалог и выражал свое мнение, то он горько ошибался: он высказывал мнение, которое считал окончательным. Озвучивал решение, которое принял, возможно, в ту же секунду, когда познакомился с дочерью. А может, даже в миг, когда виделся с ней последний раз в детстве. Жизнь у Долохова ровно поэтому была утлая, но все равно приятно простая: он принимал решения и считал их окончательными, потому что обсуждать ничего и никогда не умел.
Анна и уходила из паба ровно поэтому: ей представилась эта череда бесконечных, ни к чему не ведущих разговоров, когда они будут переливать из пустого в порожнее одни и те же слова — ты должен, я должна; ты можешь, я не могу; у тебя нет совести, да и у меня ее не так уж много; тебе нужно повзрослеть… все, что они могли друг другу сказать в последующие восемнадцать лет, на самом-то деле было давно для них написано. Как будто они были актерами, которые только произносили текст и все. Но свои лучшие роли друг с другом они уже сыграли за шесть лет предыдущего брака. Может быть, не стоит повторять это представление на бис?
И все же Анна позволила ему аппарировать их двоих в его квартиру. Позволила себе остаться, потому что время давно перемахнуло за комендантский час. Позволила себе, как раньше, взять у Антона чашку чая и книгу, и даже страницы книги по привычке перелистала, так и не зацепившись взглядом ни за одну строчку.
Это все так нелепо, Долохов. Ты же понимаешь, что это не работает? Что это, возможно, больше никогда не сработает, потому что дверь в супружество мы закрыли так же, как дверь в родительство?
— Нет, это очень предсказуемо, — усмехнулась Анна. Как и в первый раз в этой квартире, они оказались на разных концах дивана, и Анне показалось, что теперь между ними снова пролегало лет ничуть не меньше, чем тогда. — Но я отвыкла от этой предсказуемости, Антон. Потому что восемнадцать лет живу с человеком, с которым в самом деле легко решать проблемы. С которым вообще легко — я даже не помню, когда мы ссорились последний раз. Ты уж прости, но упасть снова лицом в семейную жизнь с тобой — это то еще приключение после Каунтера. От этого веселья иногда нужно брать паузы. Потому что я соскучилась по этой карусели, очевидно, меньше, чем ты.
Анна ожидала от Долохова чего угодно, но, пожалуй, но только не рассудительного:
— Поэтому мы решили это все делать постепенно. Меня качели вообще не устраивают, но работаем с тем, что есть.
— Ты не работаешь с тем, что есть, Антон. Ты просто делаешь вид, что все как всегда знаешь лучше всех, — вздохнула Анна и остановила все возможные продолжения этого бессмысленного диалога, снова опустив взгляд в книгу.
Анна заставила себя сосредоточиться на первой строчке, незаметно зацепила за нее вторую и третью, и только в конце четвертой страницы вдруг осознала, что это, вообще-то, была ее книга, а не Долохова. Ее собственная книга, которую она здесь когда-то оставила. И что теперь с этим делать, Анна Дмитриевна?..

Отредактировано Anna Counter (2021-04-30 10:23:36)

+2


Вы здесь » Marauders: stay alive » Завершенные отыгрыши » [12.03.1978] we have always lived in the house


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно