— Антонин!
Голос Романа Долохова гулким эхом разносится по этажу, заполняя собой каждую давно оставленную хозяевами комнату. Из этого дома даже лишняя мебель со временем ушла — осталось только то, что никто из жителей соседней деревушки не смог утащить. Но Роману Долохову невдомек — его не существует, и он вышагивает навстречу своему сыну по длинному коридору своего собственного, тоже не существующего дома.
— Почему ты вынуждаешь меня повторять, Антонин?
Антонин стоит рядом, только руку протяни. Но Роман Долохов не протягивает руку. Он сворачивает в последний момент, толкает ближайшую дверь и продолжает разговор с темноволосым мальчишкой, что сидит на полу, разложив вокруг себя как спасательный круг свои «взрослые книжки».
— Опять довел мать до слез, — сухо констатирует Роман Долохов. — Что ты за чудовище такое…
— Чудовище! Чудовище! Чудовище! — радостно вторит ему детский голосок. Въедливый, не то мальчишечий, не то девчоночий — в таком возрасте еще не разобрать. Голосок приплясывает вокруг Романа Долохова. — Дедуля, чудовище — это же плохонько, да?
— Омерзительно, — говорит Роман Долохов и поворачивается к Антонину. — Омерзительно.
Повторяет ему прямо в лицо.
— Софья, как ты могла? Я же дал ей слово. Ты дала слово мне. Аня умерла. Пусть в могиле и остается…
… земля под ногами холодная и сырая. В этом же вся идея могилы, да, Антон? Их же не бывает в гостиной? Или бывают?
— Нос можно вправить с помощью магии. Простейшие чары. На то мы и волшебники, молодой человек, — сухо говорит Роман Долохов.
— Ты же мне его сломал с какой-то целью, значит, пусть срастается, как есть. Или просто хотел причинить мне боль, зная, что я потом устраню ее магией? — Роман Долохов с размаху влепляет ему пощечину.
— Не вправишь себе нос сам, его тебе вправит она! Ты разве этого хочешь, никчемное ничтожество?
Спальня в Париже светлая, большая, с огромной вечно не застеленной кроватью, небесно голубыми стенами с оживающими картинами, с разбросанными по всем углам детскими игрушками, сажусь на кресло и натыкаюсь на плюшевого медведя с наспех пришитым глазом.
— Я ведь просила тебя написать, что ты скучаешь по мне! Скучай по мне почаще и получше! — Анна разворачивается на кресле, чтобы посмотреть Антонину в глаза. Может, хватит мозгов, чтобы прочесть по губам. От решительности и злости она сжимает медведя, которого вытащила из щели между спинкой и подушкой под спину. — Что тут непонятного? Ты бы приехал, мы бы сделали вид, что страшно скучали и не хотим ничего иного, кроме как закрыться в нашей спальне, а потом твои родители бы уехали, и у нас было бы свободное время! Свободное время, Долохов! Мы были бы втроем! Хоть раз! Ты вообще понимаешь, Антон, насколько это важнее вот этого вашего огромного семейного сборища? Почему ты всегда думаешь только о себе, когда я пытаюсь думать о нас всех?!
Беги, беги, беги отсюда прочь, Антонин. Коридоров в доме много, ты помнишь их все. Приоткрытая дверь тебя манит как ребенка — что там в родительской спальне? Давай за этим мальчишкой, а? У него вместо игрушки в руках — анатомический атлас с оживающим кровотоком, потому что мама поощряет его увлечение наукой.
— Он моральный урод, Соня! Он не заслуживает любви. Ни твоей, ни моей, ни ее.  Зачем ему семья? У него есть трупы в морге Дурмстранга. Там ему и место.
— Ты веришь в то, что ты говоришь?
— Как никогда!
Запальчивый, запальчивый Роман Долохов. Помнишь его таким? Куда только он прятал свою маску вкрадчивой интеллигентности? В шкаф! В шкаф в кладовке. Огромной кладовке, где по старой памяти хранили разносолы. А ты хранил Арно Рюэля. Помнишь, как он до отвращения похож на тебя, только даже у мертвого у него глаза поживее?
Куда пойдем дальше? Хочешь пойти в гостиную? Помнишь в гостиной музыкальную шкатулку матери? Там внутри была русская балерина. Этот Дягилев, даром что и магам, и магглам, — полукровка, что с него взять — но гений! Открываешь шкатулку, а там… Car sa Katia, sa jolie Katia // Vient de le quitter // Sa Katie l'a quitté А стройная фигурка кружится, танцует, смотрит кокетливыми, томными глазами. Твоя мать любит эту мелодию — ей нравится классическая музыка.
Ты такой дурак, Антон… Ты даже не сопротивляешься… Ты позволяешь мне достать из тебя все, что я хочу, как из той шкатулки с русской балериной. Ты что, хотел такой атлас? Или чтобы хотя бы мама поддерживала тебя в твоей маленькой «науке»?
В его парижском доме, в том, что у Долохова в голове, есть одна, которая манит Долохова закрытой наглухо дверью. Страшно открыть, да? Знаешь, что там? Конечно, знаешь, хотя я только посмотрела по поверхности…
— Думай, Антон. Думай, что здесь не так, — говорит Анна и вместо Антонина кладет руку на ручку двери. Чуть приоткрывает ее, чтобы они оба слышали возню. — Думай…
— Чудовище! Я бы сдал тебя жандармам, но мне жаль твою мать.
Не жену? Точно не жену? Антонин тянет руку к руке Анны, но она исчезает вместе с дверной ручкой, и он на площадке лестницы на второй этаж.
— Антонин!

Нет, нет, нет, нет. Так не пойдет, Долохов. Мысль, что ты заслужил этот кошмар, конечно, хороша и даже в каком-то смысле делает тебе честь, но только не тогда, когда ты внутри сконструированной кем-то иллюзии. Ты просто сидишь на том, что кажется тебе нашей старой супружеской кроватью, а я могу вытянуть из тебя все, чего ты боишься, и все, за что ты чувствуешь себя хоть немного виноватым. Потому что я знаю, о чем ты думаешь, Антон, — я существую сейчас только в твоей голове.
Анна вертит в руках нелепого мишку. Мишка до сих пор кажется ей хорошей идеей — Долохов во всем любил основательность и крепкий, “на века” (плохо это или хорошо) подход. Наспех он не стал бы чинить даже детскую игрушку, и в его воображении воспоминание или представление о такой несуразной вещи зудело странностью и тревожно звенело незавершенностью.
Нашел игрушку, молодец, Антон.
— Не всегда. Только если ты предусмотрел для сознания такую защиту. Или если менталист ошибся, — Анна смотрит на него внимательно, без улыбки и издевки. Это очень важный момент. Ключевой момент в том, что Долохову еще предстоит пережить, и необходимо, чтобы он понял или хотя бы попытался понять.
Это пустой дом. Здесь ничего нет, кроме никому не понадобившейся полуразвалившейся мебели. И Долохов даже не прошел дальше холла. Он сейчас стоит в темной маггловской передней и смотрит перед собой остекленевшими глазами. Я могу ударить тебя сейчас, Антон. Там. И ты ничего не сможешь мне сделать. В этом заключается твоя физическая слабость. Но это не самое страшное. Самая страшная слабость здесь другого толка. Самую страшную ошибку, которая однажды может стоить тебе жизни, состоит в том, что ты веришь, Долохов, что ты управляешь ситуацией.
— Сам как думаешь, сколько? — спокойно спрашивает Анна. Она не прерывает их разговор до того, как Долохов ответит. Это же обучение, в конце концов, а не изысканная пытка. Пытать тебя, правда, было бы забавно, Антон. Тем забавнее от того, что ты сам не понимаешь, как это легко.
— Антон! — голос Романа Долохова приближается к ним по коридору, а вместе с ним — звук его шагов. По-военному четкий, уверенный ритм. Он ровно так и ходил по своему парижскому дому — это были его владения, и Роман Долохов ощущал себя в них единственным хозяином. — Ты только вернулся, а уже все пустил в жопу кентаврам!
А что если он — это я? А, Антон? Что если он смотрит на тебя, и ты знаешь, что это твой отец, Роман Алексеевич Долохов, с его дворянской осанкой и резковатой манерой общения с единственным сыном, а смотришь на него — и видишь меня? Что если тебе кажется, что из нас двоих самое реальное, что существует на свете — это он? А он в могиле, Долохов. Думаешь об этом? Или в могиле на самом деле я?
— Папа! Папочка! Papa! — детский голос, не то мальчишечий, не то девчоночий, встревоженным колокольчиком звенит в коридоре.
— Видишь, до чего ее довел! — говорит твой отец-или-я. — Лучше бы ты никогда не возвращался. Я каждый раз надеюсь, что твой корабль утонет где-нибудь посреди моря. А ты все равно возвращаешься домой. Ты испортил жизнь мне, матери, жене. И ей испортишь. И ей, — говорит твой отец-или-я, — испортишь.
— Папа!
Анна проходит по краю собственного кошмара — дверь откроется, и ей придется достать из памяти Долохова пятилетнюю темноволосую девочку, ее главный, ее самый большой страх. Но она идет на это — все, кто забираются в чужую голову, проходят порой по краешке собственного кошмара, и иллюзия тогда чуть дрожит по краям. Будет полезно, если ты научишься замечать и это, потому что за такой край можно зацепиться и сдернуть полог. Но не сегодня, Антон. Сегодня просто посмотрим, сможешь ли ты это заметить.
— Убирайся из моего дома, — говорит твой отец-или-я. — Сдохни, наконец, Антонин. Освободи нас всех.
Ты же слышал такое раз-другой, правда? А если даже нет, какая разница? Твоего отца очень легко таким представить. Ты представляешь его себе таким слишком часто и слишком хорошо. Ты просыпаешься от такого посреди ночи…
… вот прямо как сейчас. А за окном — сонный сад и непроглядная темень. Повернись, я сплю рядом с тобой. Но ты трусишь меня будить. Трусишь признаться, что такой большой мальчик все еще видит страшные сны про папу.
Секрет в том, что сейчас ты стоишь посреди пустой передней и смотришь перед собой в пустоту, но чувствуешь страх. Страх покалывает на кончиках пальцев и кажется тебе трусостью. Страх — еще хуже чувства вины.
Беги, беги по ступенькам вниз, скорее. К единственной двери, из-под которой пробивается лучик света.
— Я получил письмо от Антонина, — спокойно говорит Роман Долохов и смотрит на невестку поверх своей утренней газеты, где на первой полосе оживают очередные новости о забастовке в министерстве. — Ты в самом деле собираешься провести время до весенних каникул в Дурмстранге?
— Почему нет? — спрашивает Анна Дмитриевна. Посмотрим теперь мое воспоминание, что скажешь?
—  Я не думаю, что это хорошая идея, дорогая, — осторожно говорит Софья Павловна и бросает взгляд на мужа. —  Там же… Там же еще холодно. И весна всегда задерживается. Мы с тобой могли бы съездить в гости к моей давней подруге, Доминик. У Доминик очаровательный домик в Марманде.
—  Прекрасная идея, —  так быстро и одобрительно подтверждает Роман Долохов, что никаких сомнений не остается — они обсуждали этот разговор и этот вариант накануне. Софья Павловна не способна на такие экспромты. Анна насмешливо улыбается.
—  Вы же просто хотите мне сказать, что полагаете, что мне не место в Дурмстранге, — все еще улыбаясь, говорит Анна. — Скажите это прямо, я не обижусь. Я даже не обижусь на то, что вы считаете, что мне не стоит так много времени проводить с вашим сыном. Вот только ваш сын еще, по случайному совпадению, мой муж.
— Мы все вынуждены жить в предложенных обстоятельствах, — говорит Роман Долохов и смотрит на невестку.
— Это точно. Вы тоже, Роман Алексеевич, — добавляет Анна и смотрит на свекра насмешливо и упрямо.
Я тогда поехала в Дурмстранг, Долохов, помнишь? Это была хорошая весна. Это была очень хорошая весна. Ты помнишь, как ты меня встретил тогда? Обнимал меня вот так, просто так, — как никогда не обнимал — целовал. Нам было хорошо, хорошо, хорошо в ту весну. Вот практически так, как сейчас.
Только никакого сейчас не существует. Нас не существует.
—  Так как долго мы здесь, Антон? — повторяет Анна свой вопрос. Ее голос гулким эхом разлетается по подвалу. Они вдвоем и больше никого нет. Это ты же тоже помнишь, правда? Как же забыть…

Отредактировано Anna Counter (2021-04-17 10:34:23)

Flamma subjecta из далекого прошлого разгорается на кончике волшебной палочки, еще немного, еще вот-вот, еще чуть-чуть и между мной и тобой, Долохов, вырастет огненная стена — ты ровно этого когда-то и добивался в этом самом подвале, правда? Пользуясь тем, что никого не было, чтобы тебя отвлечь и чтобы сказать тебе, дурья башка, что такие заклинания не тренируют дома, в подвале. Удачно, правда, что и подвала-то никакого нет? Или есть? Или нет? Узнаешь, когда пламя разгорится и снова лизнет твою руку. Помнишь еще, как пахнет человеческое мясо, когда оно горит? Я напомню. Я найду что-нибудь к случаю.
— Нет. Ты не потерялся, — говорит Анна и качает головой в такт своим словам. — Ты расклеился.
Ты еще очень далек от того, чтобы потеряться, Антон. Мы только начали. Ты ходишь по верхним этажам своей памяти, по комнатам, в которые тебе страшно, но не очень, заглянуть. По воспоминаниям, которые причиняют тебе боль, но баюкают тем, что где-то за ними тебе видится и радость, и счастье, и просто что-то другое — ты вцепился в спасительный рубеж 1949 года и все почему-то веришь, что если здесь не будет хорошо или так, как тебе бы хотелось, то жизнь можно отчеркнуть по линии одного-единственного года. Даже, возможно, одного-единственного дня. Говорю как человек, который однажды умер: жизнь непрерывна. И никакого рубежа, кроме самого последнего, не существует. Все и всё всегда живет в твоей голове.
— Дурак, ты поверил, что можешь вносить коррективы, — спокойно повторяет Анна мысли из его головы и делает легкий жест рукой в воздухе перед собой, будто она дает воздуху пощечину за то, что он встал между ними. Воздух уворачивается в последний момент, а Долохов — нет. Это раз.
— Ты ничего не можешь, — сухо говорит Анна-или-Роман, и иллюзия подрагивает там, где уживаются два сильных кошмара Долохова. Она повторяет жест рукой. Это два.
— Ты не достоин не то что места преподавателя в Дурмстранге, ты даже просто жизни не достоин, лучше бы сдох, — холодно говорит Анна и бьет воздух сильно и наотмашь. Это три.
— Чего ты добился? Ничего. Кто ты? Ты никто. Антонин Долохов, ты никто. Никто, никто, никто, — она повторяет это на разные лады, разными голосами, подражая то низкому тембру свекра, то мягкому, с округлыми гласными говору свекрови, то незнакомой, рубленой манере молодой женщины, которую Анна достает из его памяти, то резковатым, ломающимся мальчишеским голосам его дурмстранговских студентов. Это четыре.
Никто, никто, никто, никто. Чтоб ты сдох! Надо тебя заменить. А на что заменим, а, Долохов? На что заменим, когда ты останешься запертым в морге Дурмстранга до самой смерти? На Арно Рюэля? Как тебе такое? Он не такой уж никчемный. Дал бы ты ему шанс, он бы сделал вот так… наотмашь! Это пять.
Может, на Эндрю Каунтера? Он милый, Антон. Он умеет то, чего не умеешь ты, — любить кого-то больше, чем себя. А ты и себя не умеешь. Каунтер никчемный, но у тебя получится заняться самобичеванием. Наотмашь, сильнее! Это шесть.
— Ты боишься, — Анна снова стоит перед ним, скрестив руки на груди, и смотрит ему прямо в глаза. На кончике палочки по-прежнему тлеет смертоносное заклинание. А горелым мясом, кажется, уже запахло, да? Забавно, что изнутри люди очень похожи на животных. И мясо у них пахнет так же. И кровь. И внутренние органы любовника жены ничуть не отличаются от внутренних органов человека, имевшего несчастье умереть без имени и шанса на упокоение. Ты же это знаешь, правда? Ты получил от этого удовольствие? Думал, когда разделывал Арно Рюэля как барана, что его руки касались твоей жены, его губы целовали ее губы, его член… Думал? Думал о том, было это лучше или хуже, чем с тобой?
— Ты думаешь, что счастливое воспоминание предпочтительнее, чем пугающее. Но это не так. Ничего этого нет, Антон. Ты это знаешь. Но не понимаешь. А надо, чтобы понял. Пока не поймешь, как это, не поймешь, как долго мы здесь. Здесь — это где, кстати?
В огне, наверное? Вот же он уже соскользнул с твоей палочки, смотри! Ты боишься огня, Долохов? Ты все еще его боишься? А меня ты боишься? А того, что ты меня все-таки нашел? Слушал бы Игоря, Игорь правильно говорил. Не ищи. Не найдешь. Тебе будет больно, но в этот раз никто не придет. А что если я вообще никогда не приходила, как тебе такое, Антон? Ты здесь горишь в огне, а меня нет. Может, и не было. Может, была. Может, я в земле недалеко от этого дома, и мне все равно. А может быть, мне просто все равно, потому что я где-то очень счастлива с кем-то непохожим на тебя. А я тебя люблю, Антон? Или я жестокая сука?

Наконец-то ты начал думать головой, Антон. Наконец-то ты вообще начал думать и говорить то, что я хочу от тебя услышать. Вот только думаешь ты плохо. Очень плохо. Чтобы прогнать то, что тебя пугает, ты выбрал то, что ты любишь.
Это трогательно. Это так трогательно, Долохов, ты бы знал. Настолько трогательно, что я бы даже позволила тебе меня поцеловать. Но не буду. Успеется. Потому что цепляться за то, что ты любишь, когда кто-то роется в твоей голове — глупо.
И опасно.
А знаешь, есть шишки, которые все-таки имеет смысл набить. Хотя бы один раз, пока ты учишься.
— Petrificus Totalus!
Падать на этот раз не больно. Ты просто обнаружишь себя на полу, а меня  — сверху. Тебе даже понравится, Долохов, я так близко-близко-близко и похожа на себя. Только не блондинка, не как тогда. Но это не страшно, потому что тогда я тебя и не целовала так. Даже если мне и хотелось.
— Никогда не применяй к себе никаких заклинаний, если не уверен в реальности происходящего. Они оставят тебя дважды беспомощным  — и в иллюзии, и наяву. Тебе повезло, что я не хочу причинить тебе боль. Даже напротив,  — Анна склоняется к нему, щекочет распущенными волосами, упавшими на лицо, долоховскую щеку, целует его шею, чуть прихватывая зубами кожу, ненадолго поднимается к губам, втягивая его в короткий поцелуй, который нужен только для того, чтобы добраться до пуговиц его сюртука. Ты какой-то слишком одетый, Антон. Это не дело.
— Почему ты раньше никогда не признавался мне в любви? Не говорил, что боишься потерять? Не говорил, что боишься за меня?
Анна задает эти вопросы, но на самом деле только для того, чтобы Долохов на них не отвечал. Чтобы он молчал, придавленный собственным печально известным красноречием, и метался в мыслях от сути их разговора к сути ее поцелуев, спускающихся все ниже и ниже, к длинному тонкому шраму на боку, который снова, спустя двадцать восемь лет, можно прочертить сверху вниз дразняще легкими поцелуями.
С тобой все-таки хорошо, Долохов. Даже в твоей иллюзии, из которой ты только что с позором изгнал собственного отца. Ты молодец, Долохов.
— Ты молодец, Антон, — говорит Анна, поднимая на него взгляд. — Ты мыслишь в правильном направлении. И я не отказываюсь от своих слов — я буду любить тебя с каждым твоим шрамом. Всегда любила. Но, знаешь, что… Ты все еще слишком одет.
Мне нравилась наша парижская спальня. Мне нравилась наша большая кровать. Нравилась куча подушек. Нравилось, что утром мы все равно чаще всего просыпались вместе, и только для того, чтобы ты мог ворчать, что у тебя затекла рука. Как будто ты уже тогда был как глубокий старик, Антон. А еще мне нравилось, когда в этой спальне мы были вот такими — ровно никакой одежды, ты подо мной и, какое счастье, можешь двигаться, протягиваешь ко мне руки, переплетаешь наши пальцы. Смотришь вот так, как будто ты только что в самом деле спас меня от своего отца и как будто тебе в самом деле столько лет не все равно, потому что я в твоей голове все это время. Тебе это нравится, правда? Тебе же нравится, когда я с тобой не борюсь? Когда я тебе не сопротивляюсь? Когда все не так, как было в ту ночь?
В ту ночь, когда сверху был ты. Это было больно. Но ради того, чтобы ты кое-что  понял, я могу повторить. Знаешь, почему? Потому что я в твоей голове. И чувствовать ты будешь то же самое, что и я. А делать то же самое, что делал ты. Иллюзия — это изощренная месть.
Пусть тебе будет так больно, так больно… Так больно… Так больно, что ты провалишься в темноту. Темнота — как могила. Я мертва или жива, Долохов? Ты мертв или жив?
— Антон, — тычок в бок. — Антон, началось! Антон! Ах… merde…
Нет-нет-нет. Погоди. Начнем с начала.
За это дверью, Антон, я.
— Чтобы выбраться из иллюзии, нужно найти путь в реальность, — Анна стоит у него за спиной. — Открой дверь и войди. Ты молодец, правда. Ты справился с кошмаром. Но этого недостаточно, чтобы справиться с иллюзией.
Там, за дверью, я. И такой ты меня никогда не видел.
Это утро, которое ты не застал, потому что так и не приехал из Дурмстранга. Утро солнечное, пусть и холодное. Такое, что даже меня тянет на улицу, несмотря на то, что я страшно устала быть такой — большой, неповоротливой, неторопливой.
В то утро я жду тебя. Я жду тебя каждое утро, хотя не очень-то умею себе в этом признаться. Я жду, что ты войдешь в нашу спальню, пока я сплю, ляжешь на нашу постель, обнимешь меня, я прижмусь к тебе и наконец-то по-настоящему спокойно усну. А утром скажу, что люблю тебя, а Арно Рюэль просто попался между нами. Только потому, что был на тебя похож.
Я боюсь этих мыслей. Но иногда, утром, когда просыпаюсь, позволяю себе их подумать. Потому что пока я не вышла из нашей спальни, шанс, что ты в нее войдешь, все еще есть. Есть шанс, что я встану, поморщусь, когда босые ноги коснутся холодного пола, и пойду к зеркалу. Я проверяю ее каждое утро —  надеюсь, что она исчезнет. А еще надеюсь, что пока я глажу живот, представляя, что там на самом деле не маленький спрут, а наша настоящая, нормальная дочь, которую я смогу любить, потому что ты и я —  это же не только ненависть, Антон, это еще и любовь, ты войдешь в спальню, и я увижу твое отражение в зеркале.
— Ты все-таки вернулся, — скажу я, повернувшись. Улыбнусь мягко и виновато, будто это со мной сделал не ты, будто я забыла тебя предупредить. — Толкается уже. Хочешь?
Я делаю призывный жест рукой. Подходи, Антон. Это даже честно. Мы оба этого боимся. Просто я ее все-таки родила. И давно не теряю над этим страхом контроль.

Я так долго тебя ждала, что я знаю, как ожидание выглядит изнутри. Как шар, внутри которого ничего нет. Шар парит в нигде, которое всегда лежит за его пределами, а ты — лишь маленькая-маленькая точка на самом дне этого шара. На том, что кажется тебе дном, когда ты ждешь. Если бы шар был похож на колесо для белки, в нем было бы удобно бежать. Но шар ни на что не похож. Это просто шар. Он не двигается. Его не сдвинуть. Ты просто всегда на дне. И сначала ноги скользят, когда ты пытаешься бежать вперед, а потом ты просто перестаешь бежать — потому что маленький спрут оплетает тебя изнутри своими щупальцами и держит на месте.
Я так долго ждала, что ты войдешь в нашу спальню рано утром, что тебе нечем меня удивить, Антон. Я думала, я испытаю боль. Сожаление. Разочарование. Но я не чувствую ничего, кроме того, что маленький спрут снова во мне толкается, а ты снова ведешь себя как дурак — ты в моей иллюзии, Долохов, но свою иллюзию я беру из твоей головы. Ты должен был это понять быстрее.
Самое мерзкое состоит в том, что Анна понимает, почему до Долохова никак не дойдет, что нужно делать: между ними слишком много непроговоренного, оставленного не пережитым совместно, запрятанного в страхи и тайные желания. Иллюзия работает потому, что ты боялся, но немного хотел войти, а я боялась, но очень хотела, чтобы ты вошел. И она бы толкалась точно так же в действительности — тянулась бы к твоей руке. Потому что для нее ты не был монстром. Ты был ее отцом. Ты и есть ее отец, похоже, хотя по большей части, в твоей голове, тебе тоже все равно. Ты ее отец, пока ее еще не существует.
Я так тебя ждала, Антон.
Так ждала, что когда ты касаешься моего живота, я даже позволяю себе чувствовать — совсем ненадолго, чтобы не потревожить иллюзию, — твое прикосновение. Позволяю тебе осознавать, что о вечерах с тобой в то время я мечтала ничуть не меньше, чем об утрах. С тобой к тому времени уже давно было очень спокойно засыпать, Долохов. И спать. И я хотела тогда, чтобы ты разделил это со мной. Чтобы желал нам обеим спокойной ночи, чтобы целовал мой живот. Чтобы ты исправил то, что сам сделал, — чтобы ты полюбил ее и научил это делать меня.
— Пожалуйста, Антон, — ее рука ищет в полумраке спальни его руку, находит, сжимает, тянет к себе, — сделай что-нибудь. Пожалуйста. Очень больно. Я не хочу. Не могу. Боюсь. Больно…
Больно — это знакомо. Больно было и тогда, когда она появилась внутри. Больно  — это терпимо. Больно можно терпеть, когда сжимаешь чужую руку. Когда чужая рука твоя, Антон. То есть и не чужая вовсе. Страшно — страшно терпеть нельзя. Мне страшно, страшно, страшно, что она родится, и я ее полюблю. Что гормоны сделают то, что не смог сделать разум. Что я полюблю ее бесповоротно и навсегда, застряну с ней. Я же уже не смогла ее убить. Просто сказала себе, что это проклятие ты заслужил. Что будет слишком просто, если я сниму с тебя и эту вину.
— Боюсь…
Это последний вздох. Это последнее, что можно выдохнуть в чужие губы. Этого же не было. А может, было? Может, ты так это себе представлял, когда представлял, что все же вернулся к дате предполагаемых родов? Что рука, сжимающая твою руку до хруста, будет слабеть, а потом совсем выскользнет из твоей ладони. Что взгляд остекленеет в секунду, что женщина, которая родила тебе ребенка, вдруг станет похожа на женщин, которых ты разделываешь перед учениками в своем небольшом анатомическом театре. Может, ты думал, что тогда все станет понятнее и проще? Потому что в Смерти ты разбираешься лучше.
— Антон? Антон? Проснись! — проснись же ты, остолоп! Это больно. — Это кровь… Антон!
Ты не приезжал, чтобы я могла с ней что-то сделать. Но, знаешь, иногда не нужно делать ничего — иногда дети просто не хотят рождаться у таких как мы. Не хотят быть воплощением ненависти. Это кровь. Она такая же, ты к ней привык. Ты разбираешься в смерти, Антон. Скажи, что нам делать теперь?

Это ты все придумала, ты придумала умереть, ты приняла решение, это ты сдалась, не я!
Эта обиженная, отчаянная, но наконец-то отрезвляющая Долохова мысль звучит у Анны в голове, когда она позволяет ему выйти из спальни; когда вместо еще одного кошмара его окутывает спасительный полумрак; когда полумрак густеет, выпуская его из сумерек страшного сна в сумерки заброшенного дома.
Это не все, что Анна может с ним сделать. Это всего лишь то, что лежит в его голове ближе всего к поверхности, — то, что можно просто снять с полки, не выискивая вдали и даже не смахивая пыль. Это всего лишь то, что подняла в голове Долохова их встреча, и Анна, аккуратно беря его за руку, снова задумалась, так ли эта встреча была им нужна. Мы вот в такой опасности, когда вместе, Антон. Вот что мы делаем друг с другом. Мы вот это — страх, боль, ненависть, непроговоренная, тщательно запрятанная обида, дурацкие, мерзкие, отвратительные воспоминания… И еще, наверное, то, как ты молча сжимаешь мою руку за миг до того, как активируешь портключ.
Анна ожидала, что в квартире Долохов качнется, расслабится или попросту потеряет сознание: после ментальной магии с людьми случается всякое, особенно тогда, когда из их головы достают то, что, как им казалось, лежало на самом дне души. Но Долохов, конечно же, пытался вести себя как взрослый человек, что бы это ни значило.
На языке Долохова это значило молча стянуть сюртук, молча проследовать на кухню и молча налить себе полный бокал вина. Анна прошла вслед за ним, тоже избавившись от верхней одежды — она не планировала заранее, но совершенно определенно, что сегодня она останется в этой квартире, даже если Долохов возжелает остаться один. Им необязательно спать вместе, говорить и вообще как-то взаимодействовать. Анне просто важно убедиться, что утром Долохов проснется в более-менее адекватном состоянии, и что соприкосновение с изнанкой его души прошло без серьезных последствий.
Долохов положил ладони на столешницу и замер. Анна почти кожей почувствовала, как опрокинутый залпом бокал вина и спавшее в родных стенах напряжение заставили Антонина чуть качнуться.
Анна подошла к нему и хотела накрыть его ладонь своей, но тут Долохов до остолбенения удивил ее своим извинением. Извинение, которое опоздало больше чем на двадцать восемь лет забирается Анне под кожу неожиданным тянущим чувством. Похоже на боль в месте, о существовании которого она давно успешно забыла.
— Мог бы, — без упрека говорит Анна. Ее “мог бы” не подразумевает “мог бы, но не приехал!” или “мог бы, ублюдок”, или “мог бы, и я никогда не прощу тебя, что не приехал”. Мог бы. Но не приехал. Это просто факт. Сделанный выбор, за который они оба несут ответственность. — Пойдем лучше отдыхать.
Ее ладонь все же ложится поверх его руки. Анна прижимается к Долохову, заставляет его повернуться к себе, тянет на себя, на себя, на себя, к дивану — к точке, в которой они начали эту новую жизнь, не имея ни малейшего понятия, что она сложится таким образом. Долохов молча следует за ней, и Анна ведет его за собой так, чтобы он не терял чувства собственного достоинства.
— Ты молодец, — говорит она, когда они оба оказываются на диване. Она снова тянется к нему, целуя легко и нежно, просто чтобы знал, что когда молодец — тогда в самом деле молодец, и в реальности, разумеется, она его любит. Разумеется. Что ты за козел такой, Антон, что с тобой это вдруг стало в моей жизни “разумеется”?
— Это должно было быть больно. И я не могла тебя предупредить — иначе все это не имело бы смысла. Но ты молодец, — снова повторяет Анна и улыбается, чуть отстранившись. — И…
Анна неожиданно запинается, потому что это странно. Долохов, кажется, никогда не просил у нее прощения. Или просил так редко, что она благополучно об этом забыла. Поэтому прощать его очень странно. И Анна даже не уверена, что теперь, когда он на диване, она на диване рядом с ним, ему это прощение нужно. Не уверена она и в том, что Долохову нужно будет это прощение завтра, послезавтра, через месяц, неделю, год. Но…
— Я давно тебя простила, — тихо говорит Анна. — Очень давно. Я просто струсила тебе об этом сказать.

Анна беззвучно коротко рассмеялась, переплетая их пальцы. Если бы она тогда приняла предложение Долохова забраться в его голову, если бы могла практиковать ментальную магию на нем, если бы увидела и услышала хотя бы некоторую часть его тех, еще таких, в общем-то, детских мыслей… Арно Рюэля бы никогда не появилось в ее жизни. И вот это, пожалуй, в отличие от ее беременности, все-таки поставившей точку в их браке, было Анниным самым горьким сожалением. Это напоминало, что сожалеть о чем-то она на самом деле еще не разучилась.
— Такое заклинание тогда у меня бы не получилось, — ответила она. — Я могла бы разве что покопаться в твоей памяти и найти что-нибудь о том, что на самом деле ты меня все-таки любишь, просто как умеешь, а умеешь ты не очень, и слишком упрямая жопа кентавра, чтобы учиться. Тебе не кажется, что это приблизительно самый короткий путь к конвенциональному семейному счастью, который у нас был?
Вопрос практически риторический, потому что им никогда не нужно было конвенциональное семейное счастье. И что это вообще за зверь такой, это самое счастье? Оно похоже на то, чем сейчас живут они с Каунтером? Забавно, что из двух ее браков именно тот, что был задуман браком по расчету, стал самой непродуманной авантюрой в ее жизни, а брак, заключенный как будто бы по любви — тщательно продуманным планом на счастье “пока-смерть-не-разлучит-нас-по-настоящему”, в котором у каждого были свои роли, а у всей жизни — большой и нерушимый сценарий.
Счастье с Долоховым было другое. Она так часто это повторяла себе на разные лады и в разных ситуациях, что сейчас, сидя рядом с ним на диване, Анна вдруг задумалась: а какое это — другое? Что “другого” было в их счастье, что тащило ее сюда, к нему?
То, что они на самом деле не умели друг друга любить как нормальные люди? Да и не только друг друга. Вообще — тоже не умели. Они умели только впиваться, вцепляться друг в друга, как репейник, и жалить, как крапива.
То, что вся их жизнь, если обернуться назад, состояла из череды того, что у них не получилось, или того, что пошло “не так”? Но тогда как — так? Как “так” все должно было пойти, чтобы сейчас, тридцать лет спустя, они могли обнаружить себя в другой точке?
Ментальная магия этого показать не могла. Ментальная магия только показывала разом все то прекрасное и уродливое, что жило в них все это время, старательно запрятанное за мыслительными конструктами “нормальной”, “новой” жизни. Только жизнь — это Анна знала совершенно точно — всегда и у всех была одна. И все призраки в голове переезжали на новое место вместе с головой.
Она зачем-то показала Долохову всех этих призраков — всех запертых в их парижском доме призраков, которых она таскала с собой не только потому, что не могла по-настоящему от них избавиться, но и просто так, на какой-то неизвестный случай. Анна думала, что это причинит ей куда больше боли и разочарования. Боялась, что заставив его в иллюзии пережить то, что он заставил ее пережить в действительности, она вернет себе всю боль, которую тогда испытывала: физическую от того, что он с ней делал, и душевную от того, как и почему он делал то, что делал.
Но вместо боли и разочарования Анна обнаружила в себе что-то другое. Что-то тяжелое, тягучее, похожее на ощущение, прицепившееся к ней весной в Дурмстранге — словно все внутри нее потяжелело, хотя тогда она еще не была беременна. Почему-то по сложившейся привычке ей приходит в голову, что если рассказать об этом Каунтеру, он найдет причину и подходящее слово. А потом снимет с плеч этот груз. Вот только рассказать об этом Каунтеру, конечно же, было нельзя. Это была история про женщину, о которой Каунтер не знал ровным счетом ничего. А Долохов… Долохов знал все. Теперь, наверное, точно — все.
Анна задумалась над вопросом. Но не потому что не знала, что ответить. Ответ был у нее так долго, что снова кажется, что всегда. Просто ответ на такой вопрос ничего не поменяет в их жизни — они вместе, и это подразумевает, что прошлое между ними все-таки улеглось; они сейчас рядом в буквальном смысле, и это значит, что они доверяют друг другу сегодня; они не виделись тридцать лет, и это уничтожает значимость этого прощения — он никогда уже не приедет, когда она беременна; никогда не обнимет ее утром; никогда не попросит прощения тогда, когда оно было нужно, когда она еще не выросла из необходимости и желания его дать.
— За все остальное — еще когда была беременна, — наконец сказала Анна. — Мне бы хотелось сказать, что я тогда догадалась обо всем том, что сейчас увидела в твоей голове… Но, увы. Тогда я просто поняла, что у меня нет сил тебя ненавидеть. Вообще-то… Я поэтому тогда и решила умереть. Мне хотелось закончить раз и навсегда то, в чем я запуталась. Не просто развестись. Не просто разъехаться. Мне хотелось, чтобы не было соблазна. Вообще. Только тогда я думала об этом иначе. А потом поняла.
Пока она говорит все это, Анна не смотрит на Долохова. Смотрит за окно, где постепенно начинают сгущаться сумерки, отнимая у серого дня его последние краски. Но на “потом поняла” Анна наконец находит в себе силы на него посмотреть — спрашивай, Антон, если еще есть, что спросить. Пока все это лежит между нами, это оружие против нас. Оружие, которым мы и сами, без постороннего вмешательства, всегда умели пользоваться.
Она могла бы продолжать говорить: могла бы рассказать ему про то, что чувствовала, когда поняла, что любовь к Долохову на самом деле не осталась в их спальне в ту ночь, когда он ее изнасиловал. Могла бы сказать, что даже это — боль и унижение, через которые он заставил ее пройти, — в памяти сгладились на удивление быстро, еще до того, как снова сгладился ее живот. Не потому, что боль или унижение были недостаточно сильными. Анна, вообще-то, сама толком не знала, почему. Хотелось верить, что от того, что любовь к Долохову оказалась сильнее, но, скорее всего, потому что она слишком хорошо его понимала — монстр, который ее любил, не мог поступить иначе. У него просто не было никакого другого языка, на котором он мог бы ей об этом сказать. Но вместо всего этого Анна молчала и ждала вопросов — нельзя навязывать людям свою боль. Нельзя решать за них, что они могут, хотят и готовы услышать.

Анна некоторое время молчит, бездумно пробегая кончиками пальцев по руке Долохова, — вверх и вниз по уродливому, давно побелевшему шраму, с которого, наверное, что-то между ними и началось по-настоящему — и думает о последней комнате.
Было бы странно, если бы Долохов о ней не спросил. Но как рассказать, что именно там было ее, а что — его, если та последняя комната похожа на их общий, плотно упакованный в четыре воображаемых стены кошмар, который самым невероятным образом все равно сбылся наяву?
— Почти все, — наконец говорит Анна и снова переводит на Долохова взгляд. Есть вещи, которые можно говорить только глядя в глаза. И, пожалуй, это — одна из них. Тем более что смотреть Долохову в глаза и говорить правду всегда было просто — правда, как правило, ранила, а с тем, чтобы ранить друг друга, у них никогда не было проблем.
— Я узнала пол ребенка с помощью колдомедика подруги твоей матери. Надеялась, что это будет мальчик — у Долоховых будет наследник, наши обязательства перед твоей семьей будут выполнены, и мы сможем разойтись, — Анна начала откуда-то издалека, но ей почему-то показалось это важным. Кошмары же тоже появляются в голове не просто так: они приходят откуда-то издалека, меняются по пути и превращаются в то, что заставляет вскакивать в холодном поту посреди ночи, или в ключ, который запирает тебя в набитой страхами комнате. — Но это была девочка. И я подумала тогда.... Я до сих пор точно это помню. Я подумала — она всего лишь такая же как я. Она родится, вырастет, ее выдадут замуж. Она проживет такую же жизнь. И если ей не повезет, будет так же несчастлива и заперта, как я. А если не повезет мне — она проживет счастливую жизнь, в которой будет любить и любима. Я думала, хорошо бы, чтобы она не родилась. Я видела это во сне — эти простыни в крови, ребенок, которого больше нет и никогда не будет… А потом в этих снах появился ты. Днем я пыталась заставить себя думать об Арно. Арно казался мне гораздо лучше, чем ты. А потом я поняла, что я его почти и не помню. Что он весь сгладился в памяти до чего-то… что не имеет значения. А вот ты… Я так верила, что тебе достаточно просто приехать, чтобы все стало правильно, что со временем это стало причинять боль и наяву, и во сне. Я просыпалась вот так, как ты видел в этой комнате. Долго лежала и ждала, что ты можешь зайти. Ждала, что ты проявишь к ней… к нам… интерес. Что если ты сможешь ее полюбить хотя бы чуть-чуть, то я тоже смогу, потому что тогда она будет… Тогда она перестанет быть этим спрутом. Который внутри меня отнимает меня у меня и тебя у меня. Я не хотела, чтобы она родилась. Я уже говорила, наверное, — Анна ненадолго умолкает и ловит себя на мысли, что уже не помнит, что говорила, а что не говорила Долохову той ночью, когда кошмары в первый раз вернулись в их жизнь, и еще наяву.
— Я думала… она — это все, что мы с тобой можем. Ненависть. Что если она родится, а ты так и не приедешь, она всегда будет между нами. Что это будет не наш ребенок, а постоянное напоминание о том, что мы сделали. Я думала, я могу от нее избавиться. Я решила от нее избавиться. И не смогла. Потому что мне казалось, что шанс, что ты все-таки придешь, еще есть. И что мы, может быть, не только ненависть… Смерть в той последней комнате — это тоже мой кошмар. Но ты же понимаешь… Из этой жизни… Из жизни, которой я тогда жила… Можно было только умереть. Я видела то письмо, которое ты не отправил. Где тебе кажется, что ты бы меня отпустил. Ты до сих пор меня не отпустил, Антон, — Анна слабо, устало улыбнулась. — И я не хочу, чтобы отпускал.
Наверное, он спрашивал не совсем о том. Может быть, даже совсем не о том. Возможно, ей надо было начать с другого, найти другие слова. Может быть, наверное, возможно… Но Анне почему-то просто хотелось это сказать. Хотелось с практической точки зрения объяснить Долохову, что и откуда взялось в его голове, потому что этими мыслями, этими его страхами, можно было управлять, лишь чуть-чуть подправив их удобным образом.
Ей хотелось, чтобы он и спустя столько лет знал, что она никогда не держала на него настоящей, бесповоротной ненависти, и что спустя тридцать лет она отлично понимала, что она выбрала умереть, потому что струсила жить, даже если тогда ей казалось иначе.
Счастье — какое-то неправильное для нас слово, ты прав. Но когда-то так не казалось. Вот и весь кошмар.

Анна только с коротким смешком качает головой — что тут скажешь? Хочется вернуться назад, в прошлое, с помощью какого-нибудь ошеломительной силы маховика времени, и хорошенько встряхнуть восемнадцатилетнего Антонина Долохова, чтобы он и думать забыл о том, что его собственный идиотский отец зачем-то придумал его монстром. Немного, наверное, похожим на тех, что детское воображение обычно прячет под кроватью. Только под Антониновой кроватью, по всем детским заветам и канонам, в темной-темной бездне заодеяльной завесы, пряталось то, что было страшнее baby yagi, — он сам.
Когда она почти уже открывает рот, чтобы все это ему сказать, Антонин неожиданно удивляет ее до остолбенения: он смеется сам и передразнивает ее, из далекого прошлого. Анна не помнит, только примерно предполагает, откуда взялись эти слова, но из них двоих такое заносчивое и занудное нечто мог породить только ее мозг, и у Долохова получается так хорошо, что Анна вдруг тоже смеется — искренне и в голос, как обычно смеется в браке с Каунтером, потому что Антонин редко давал ей поводы для такого чистого, беспримесного веселья.
Он целует ее, как-то даже бережно притягивая к себе, и Анна подвигается ему навстречу — вроде и ближе уже некуда, но все равно хочется. С Долоховым, когда барьер был сломлен, такое почему-то давалось даже слишком легко: так, словно их личное пространство было просто предназначено для того, чтобы вмещать в себя другого.
— Я никогда тебя не боялась, — тихо говорит Анна. — Всегда любила таким, каким ты был. И есть, собственно, потому что ты нисколько не умнеешь, Антон.
И вот тут бы самое время бежать, откровенно говоря. Прошлое наконец осталось в прошлом: они проговорили, выговорили, обсудили и даже заново пережили, кажется, все или почти все, что никак не могло улечься между ними и бродило неприкаянным все эти тридцать лет. Теперь оставался последний шаг — оставить в прошлом и друг друга. Вернуться к жизни, где ему не придется думать, не приведет ли она, случайно или намеренно, авроров; а ей не придется размышлять, как втиснуть в собственную жизнь мысль, что Долохов убивал людей просто так, потому что смерть, как он и мечтал, наконец стала его основной работой.
Но Анна знала, что останется. И знала, что он об этом спросит. Она знала, что придет снова, еще раз, и еще. А потом в конце концов останется навсегда. Может быть, это на самом деле будет завтра, а может быть, через год. Может быть, это будет самой большой глупостью, которую она совершит в этой своей последней, окончательной жизни. Но если не совершит — все равно будет жалеть до самой смерти. «Один раз живем, Анечка Дмитриевна», говорил ей когда-то капитан дурмстрангских кораблей и добавлял, хитро улыбнувшись, «пойдемте же уже колобродить!»
— До того, как стать Каунтер, я, вообще-то, была еще Теглевой, — говорит Анна, устраиваясь поудобнее и прижимаясь к Долохову так, чтобы уже не думать о том, почему еще — или почему вообще — она должна остаться. Ей почему-то не хочется начинать с фамилии Каунтер. Все хорошее, интересное и смешное, что она может рассказать Антонину об этой своей жизни связано с Эндрю. И это едва ли подходящая тема для разговора прямо сейчас, в эту секунду. — И это было, наверное, в целом очень счастливое время. Я их любила. Алексей меня устроил в Салем. Он там читал курс по ментальной магии. И очень беспокоился, как я справлюсь с учебой после перерыва, родов и стресса. Но никогда не подавал виду — только все время заглядывал в аудиторию, где у меня были занятия, — Анна улыбается, возвращая в памяти простоватое, доброе лицо Теглева и его копну светлых, непослушных, как будто так и не поседевших до самой смерти кудряшек. — И после своих занятий он всегда делал вид, что ему еще нужно задержаться, чтобы мы вместе возвращались домой. Мы возвращались пешком, потому что жили недалеко, и нам нравилось гулять. А Ирина… Ирина всегда была к этому времени дома. Никогда не доверяла домовику ужин. Всегда хотела удивлять…
Эта жизнь, казалось, была от нее теперешней еще дальше, чем жизнь с Долоховым. Теглевы и умерли-то относительно недавно, все оставив ей, включая все научное наследие. Но, в отличие от старших Долоховых, даже в отличие от собственных родителей, Теглевых Анне было жаль. Она плакала. Она, наверное, считала их своими родителями. Они были домом. Крепкой рукой, которая поддерживала ее, когда на званых обедах приходилось сочувствовать самой себе: «Такая молодая, и, говорят, умерла в мучительных родах»; ободряющей улыбкой, добрым словом, разделенной на троих шуткой. Вот этим она могла бы поделиться с Антоном со всей щедростью — это была семья, которая, подвернись она им обоим, научила бы их другому. И сделала бы их другими.

Она умерла в этот день, пятнадцатого марта, ровно двадцать восемь лет назад. Кажется, это случилось из-за маленького спрута, который за девять месяцев изъел ее изнутри как ржавчина — такая молодая и умерла; очень жаль ребенка, вы не знаете, это хотя бы мальчик; так жаль Антонина, красивая пара; Роман, должно быть, быстро найдёт новую жертву… Первое, что узнаешь после смерти: скорбят о тебе недолго.
Все, что было в смерти о тебе, заканчивается, когда гроб опускают в землю. А когда земли уже столько, что не видно крышки, все просто продолжают жить. И все, что было о тебе, вдруг становится о них — о старших Долоховых, об Антонине Молодом Вдовце и о ней. О девочке, имя которой Анна не знала двадцать восемь лет. Маленький спрут.
Пятнадцатое марта не стало для Анны особенным днем. В череде из двадцати восьми пятнадцатых марта первое все равно побеждало: схватки начались утром, и родила она на самом деле легко, особенно в сравнении с тем, что предсказывал семейный колдомедик, а вот умирала тяжело — пришлось заставить его дать ей несколько очень сомнительных зелий, а потом еще убедить долоховского сквиба Петруся сопровождать ее к Теглевым. В первую ночь на новом месте Анна спала мертвецким сном. Но отлично помнила, что впервые в жизни по-настоящему чувствовала себя свободной — как будто все годы, которые у нее впереди, наконец-то принадлежать только ей одной и больше никому. Слышишь, Долохов? И больше ни-ко-му.
Пятнадцатого марта семьдесят восьмого года, собираясь утром на работу, Анна почему-то задумалась о том, что за эту свободу — и за двадцать восемь прошедших лет — она, наверное, должна быть свекру благодарна. Благодарна за помощь, за молчание, за вложенные в эту авантюру средства, за то, что из всех своих друзей он выбрал Теглевых, а не Ракитских или Де Мюрье, о которых недавно вспоминал Антон… Но чувство благодарности в ней, помнится, исчерпалось еще двадцать восемь лет назад: буквально на следующее после побега утро, потому что тогда Анна Алексеевна Теглева поняла две вещи. Во-первых, Долоховы окончательно остались в ее прошлой, загробной жизни. Во-вторых, она умеет безжалостно проводить черту, отделяя прошлое от будущего. Первое было просто фактом, который надо было принять к сведению, чтобы не обернуться где-нибудь случайно с заинтересованным видом, когда Долоховых поминают всуе; а вот второе необходимо было сделать жизненным кредо — умирать второй раз было бы слишком дорого, муторно и опрометчиво. Анна хотела жить. Как никогда раньше. Жизнь снова стала казаться ей тогда ценным подарком.
Если бы Каунтер знал, о чем она думает, он не стал бы за завтраком спрашивать, почему у нее такое хорошее настроение. Он спрашивал об этом, намазывая джем на тост, с беззлобным участием человека, который собирался разделить чужую радость, и это непривычно Анну обезоружило: словно то, что раньше казалось несомненным достоинством Каунтера, начало постепенно превращаться в недостаток. Постепенно — это с каждой новой ложью, которую она вынуждена была ему говорить.
— Снова задержусь вечером, — поправляя Эндрю галстук в передней, сказала Анна. Он уходил на работу первым, потому что до его работы ему нужно было идти пешком, в то время как Анне можно было просто шагнуть в камин.
— Жаль, — отозвался Эндрю и, бережно притянув к себе, коснулся губами ее губ. — Я тогда сделаю ужин. И потом откроем вино.
— Как будто праздник, — хмыкнула Анна. День смерти, разумеется. Эндрю улыбнулся и пожал плечами. — Хорошо, договорились.
Она старалась выдержать баланс между договоренностями с Долоховым и Каунтером. По расписанию первой на сегодня шла договоренность с Долоховым — встреча в маггловском парке, в районе, где маги если и жили, то такие, которые не могли знать ни его, ни ее. Анна собиралась поговорить о занятиях ментальной магией — о том, что пришло ей в голову, пока она размышляла о том, что творилось в долоховской голове все эти годы.
До парка ей пришлось еще идти пешком, и, разумеется, Анна оказалась на месте позже Долохова. Его фигуру, казавшуюся ужасно нелепой на лавке, уже понемногу обнимали сумерки. Анна подумала, что хорошо было бы позвать его куда-нибудь поужинать — довольно нелепо гулять по парку пятнадцатого марта, тем более одетыми так, как они, в старомодные для маггловского мира сюртуки.
— Так трогательно, что ты теперь спешишь на наши встречи, — хмыкнула Анна, подходя к Долохову. Было бы мило, если бы ты делал это много лет назад, вместо того, чтобы принимать экзамены в Дурмстранге. Но что есть, то есть.
Пятнадцатое марта, вдруг приходит Анне в голову, когда Долохов встает ей навстречу, еще день рождения их дочери. Вот дерьмо.

Всякий раз, когда Анне казалось, что с Долоховым уже можно жить спокойно, — все-таки двадцать восемь лет прошло, он должен был повзрослеть и измениться в лучшую сторону хотя бы немного — Антонин просто раскрывал рот и… И ей немедленно хотелось забраться ему в голову и поселить там какой-нибудь глупый, дурацкий страх. Например, страх божьих коровок. Или, еще лучше, — крови. Потому что нельзя спустя двадцать восемь лет быть таким же мудаком, Антон! Уж точно не в ту же секунду, как ты берешь руку жены и целуешь ее, как будто ты сопливый ассистент преподавателя Дурмстранга, утащивший жену целоваться в темный угол коридора.
Хотя вот как раз этого Долохов когда-то боялся как огня, и когда-то Анна находила это милым и смешным одновременно — они ведь не были школьниками (пусть школьный роман с Антонином наверняка был бы ужасно забавным), они были супругами, и каждый в Дурмстранге об этом знал, даже долоховские студенты. Анне, помнится, тогда казалось, хотя она никогда об этом Антонину не говорила, что лучше уж пусть его воспитанники считают, что у него все хорошо с женой и он не может отлипнуть от нее, чем что он задерживается вечерами в морге, чтобы трахать черепушки и хладные тела вместо живой, и, в общем и целом, вполне приятной наружности женщины. Не бразильская шлюха в цветастых юбках, конечно, но что уж поделать, Антон.
— Не так мило, как то, что твоя пунктуальность и спустя двадцать восемь лет носит крайне избирательный характер, — усмехнулась Анна в ответ. Долохов зубоскалил так вдохновенно, что все эти двадцать восемь лет словно разом с него слетели, оставив вместо вполне импозантного мужчины в маггловском пальто немного нескладного, не очень красивого, но невыносимо заносчивого молодого человека. — Если будешь продолжать в том же духе, я куплю тебе вместо этого пальто джинсы для наших прогулок. Вот такие, — Анна кивком головы указала вперед, туда, где шли, оживленно о чем-то споря, два паренька-маггла, — ужасные синие штаны.
Анну все еще тревожило то, что ей до сих пор ужасно нравилось дразнить Долохова. Ей уже не очень хотелось с ним состязаться и непременно одерживать победу (хотя это было очень приятно), но все еще было интересно немного выводить его из себя, провоцируя на какую-нибудь бурную реакцию, так явно теперь выходящую за рамки его обычного «взрослого» поведения. Справедливости ради, Долохову тоже, видимо, нравилось ее дразнить. И когда-то в Дурмстранге Кристер и Эбба считали это залогом долгого и крепкого союза, пусть и поглядывали на них со снисходительным умилением людей, которые уже тогда были по-настоящему взрослыми.
Надо бы узнать про них. Про всех. Анне когда-то, помнится, было жаль оставлять этих знакомых: жаль умирать для Лабри, который был к ней исключительно добр и щедр; для Кристера и Эббы, для Фриттьоффа, для Марка Денисовича, даже для директора Дурмстранга, который по щедрости души даже обещал им с Долоховым когда-то отдельный домик на территории, где жили другие семейные преподаватели. Анна, пожалуй, скучала немного по тому времени, когда жизнь в Дурмстранге казалась ей прекрасным обещанием того счастливого будущего, на которое, вступая в брак, она даже не рассчитывала. Это была всего одна весна, конечно. Но зато какая весна. В пятьдесят два уже можно сказать, что, возможно, лучшая весна в жизни? Или загадывать еще рано?
Анна собиралась вести Долохова куда-нибудь поужинать, потому что гулять мартовским вечером, пожалуй, все-таки не самая удачная затея. Но предложение пойти в паб Долохов наверняка встретил бы еще одной дурацкой шуткой, поэтому Анна не стала с этим торопиться. Они пошли по дорожке вперед, возможно, к выходу из парка, а возможно — просто на один кружочек по его территории. Когда мальчишки в джинсах остались позади, Анна задала серьезный вопрос, о котором уместно было говорить, пожалуй, только в квартире у Долохова и здесь, где их могли посчитать разве что парочкой умалишенных:
— Как ты после того занятия? — «занятием» это можно было назвать только очень условно. Это был скорее пролог к долгому обучению. Еще Анне хотелось спросить, раз уж она сама об этом вспомнила только что, поздравил ли Долохов дочь с днем рождения, но этот вопрос был опаснее, чем вопрос о ментальной магии. Потому что как бы ей ни хотелось обратного, дочь у них с Долоховым все-таки была общая, и ее день рождения по-прежнему был датой Анниной смерти.

В этих дурацких выходках — в соревновании в острословии, в стремлении во чтобы то ни стало уложить оппонента на лопатки буквально и фигурально, — они с восемнадцати лет, так уж повелось, как будто бы приближались к счастью. Приближались, если вдуматься, довольно беспомощно и жалко, потому что счастье, основанное на постоянной борьбе — это так себе, прямо сказать, счастье. На таком счастье не уедешь в “и жили они долго и счастливо, пока смерть не разлучила их”. Хотя, как ни крути, все, за исключением “долго” в их с Долоховым жизни когда-то уже сбылось. Все-таки умирать, а не разводиться, — это очень удобно. И, самое главное, как показывает время, тоже не вполне окончательно.
— Не заставлю? — усмехнулась Анна. — Мне кажется, я слышу в твоем голосе надежду, Антон.
Долохова слишком давно не было в ее жизни, а вместе с ним не было и потребности и необходимости кого-то кусать и укладывать на лопатки, поэтому Анна все никак не могла разобраться, выросла она из этого состязания с мужем в полной мере или все-таки нет. Следовало бы вырасти, конечно, Анна Дмитриевна. Но если ни с кем не позволять себе быть дурацкой, вспыльчивой девчонкой, можно лопнуть однажды. И это, между прочим, ей говорил когда-то Каунтер. От этой нелепой мысли Анне почему-то стало смешно: сами того не подозревая, и Долохов, и Каунтер за всю ее жизнь стали голосами в ее голове, которые звучали иногда против ее воли, просто потому, что что-то, что с ней происходило в настоящем, отзывалось в прошлом; в случае с Долоховым — выученным с болью уроком, в случае с Каунтером — долгой беседой или счастливым воспоминанием.
Анна, погруженная в собственные раздумья, дала Антонину время подумать над ответом, рассеянно и бездумно переплетая их пальцы. Забавно, что они могли спрятаться в маггловском парке от их с Долоховым знакомых из магического мира, но все равно оставались в блаженном неведении, видел ли их кто-то из гипотетических знакомых Эндрю. Впрочем, основной круг общения ее мужа все равно был, к счастью, в Оксфорде — в тесной, высоколобой академической среде.
— Удивительно, — согласилась Анна без всякой издевки. — Вероятно, никто просто не задумывался всерьез о том, что прошлое, которое может причинить тебе боль, у тебя вообще есть.
Возможно, это звучало обидно, зато честно. Долохова сложно было заподозрить в умении любить. Тем более любить так, чтобы это доставляло ему столько неудобства кучу лет спустя. В образе, который Долохов, видимо, создал, по случайности и заключалась его самая главная защита от любого менталиста. Но говорить об этом Анна не стала — ей почему-то казалось, что Антонин все это знал и так.
— Что касается ожиданий… Ты в этом не одинок. Статистически, большая часть волшебников, подвергшихся воздействию сильных ментальных чар, — практически цитируя одну из своих ранних работ, продолжила Анна, — считают, что с ними просто такого не может произойти. Люди очень твердо убеждены в своем крепком душевном здоровье. И зря, как ты мог убедиться.
Можно было, конечно, ткнуть Долохова в самое сердце его самолюбия и сказать, что все, что произошло в том заброшенном доме в Херефордшире произошло просто потому, что Антонин себя переоценил. Но это было не так. Антонин просто не умел сопротивляться магу-менталисту. В нем была сила воли, чтобы это сделать; был характер; был потенциал, но не было инструментария — против нее у него не было ни единого шанса, даже если бы Долохов знал с точностью до секунды, в какой миг она произнесет заклинание. Поэтому Анна не стала ничего говорить по этому поводу: она была не из тех преподавателей, которые сопоставляют собственный опыт с опытом ученика для оскорбления последнего.
— Ты почти прав, — кивнула Анна, вновь решив не глумиться над долоховскими умозаключениями. — Но для этого ты должен очень хорошо изучить этот дом кошмаров в твоей голове, Антон. Ты должен точно знать, что еще там лежит: в каждой комнате наверху, в каждом закутке подвала. Ты можешь положить одну-единственную детскую игрушку, которой у Марии никогда не было, и она выведет тебя обратно. Можешь поместить туда ее — пусть всегда ждет тебя у входа, например. Это должно быть что-то, что никому не покажется странным, понимаешь? Я могу знать, например, что ты бросил своего ребенка в детстве, могу знать, что ты не общался с ней до недавнего времени. Могу знать, что отношения в семье Долоховых в целом оставляли желать лучшего… но если я заберусь к тебе в голову и увижу, как к тебе бежит маленькая девочка, похожая на тебя, велики шансы, что я не заподозрю, что таким образом ты меня обманываешь — любой ребенок мог раз в жизни бежать навстречу своему отцу, а отец мог запомнить это на всю жизнь. Понимаешь, к чему я веду? Ты должен изучить свой кошмар. И ты должен уметь им управлять. Более того, чтобы чувствовать себя полностью защищенным, ты должен уметь управлять любым своим кошмаром. Даже тем, который ты нашел не сразу. Даже самым маленьким.
Анна не знала, почему привела в качестве примера дочь. Ее собственным проводником, в ее собственных кошмарах, как ни странно, был Арно Рюэль, причем такой, каким она его запомнила — римский бог, бессильно и бесстыдно распластавшийся на второй половине кровати. Возможно, все дело было в том, что Рюэль изучал кошмары — его завораживала природа чужого страха, и он рассуждал об этом много и азартно. Анна легко могла представить его в гостиной долоховского дома, притащившим очередную книжку с названием, которое никогда не существовало: “Экзерсисы сновидцев”. Никто на белом свете, кроме нее, не знал, что Арно Рюэль работает над этой книгой — это была его тайна, которую он доверил ей в одну из их последних встреч. В Анниной памяти эта книга была написана и принадлежала всегда своему автору, а ее автор вел ее по запутанному лабиринту ее собственного дома кошмаров уже очень много лет. Так много лет, что из мимолетного любовника и римского бога он превратился в римскую статую — в неодушевленный предмет.
— Нечасто, — согласилась Анна и улыбнулась, когда Долохов взял ее руку в свою. — Но по работе иногда приходится. Просто с тобой эти кошмары ощущаются иначе — в них сложнее найти рациональное зерно, потому что я переживала их за двоих. Но это прошло… Я слишком долго с ними живу. И слишком много работаю, наверное.

“Круг общения” Долохова, который заменил ему собственную семью, Дурмстранг, успешную жизнь наследника древнего чистокровного рода, не интересовался прошлым. И это было неудивительно — надо полагать, причина была в том, что прошлое у всех этих людей было. И в этом прошлом от случайных соглядатаев ДОМПа, от судей Визенгамота, от любопытствующих, подслушивающих и подглядывающих за чужими разговорами где-нибудь в пабе в Лютном переулке пряталось, наверное, все то же самое, что пряталось в прошлом Долохова — жены, родители, дети, оставленные дома, перекроенные заново жизни. Ворох проблем, который мешал пристраивать к миру новые лекала чистокровия.
— Разве дело в том, что оно никого не интересует? — уточнила Анна. Ее губы дрогнули в насмешливой тени улыбки. — Ты все еще недооцениваешь, какую власть имеет над людьми прошлое. Вам просто, вероятно, удобно думать, что оно лежит вне сферы ваших интересов, потому что тогда вам придется признать, что вашим прошлым можно воспользоваться друг против друга.
Забавно, но связь прошлого с кошмарами настоящего — это то, чем собирался заниматься Арно Рюэль. Более того, это то, в чем он разбирался недурно, даже — великолепно. То, к чему у него был несомненный дар. Не убей его Долохов когда-то давным-давно, Арно, вероятно, дожил бы до момента, когда сумел бы вручить Пожирателям Смерти кошмары из прошлого как драгоценное оружие, не знающее промаха. Еще более забавно, конечно же, то, что Арно Рюэль истово верил в примат чистокровия над всеми прочими формами жизни — с настойчивостью, на которую способны только ученые и радикальные революционеры.
Разговор, конечно, у них получался совершенно нелепый, и Анна предчувствовала, что таких разговоров у них с Долоховым будет еще очень много: как бы ни сложились их отношения, для ее собственной безопасности ей все равно предстоит Долохова научить закрывать свое сознание, чтобы избежать участи, которую он, строго говоря, заслуживал.
Анна много раз пыталась обдумать факт, который ей предлагалось принимать как непреложную и не подлежащую перемене составляющую их отношений: Антонин Долохов был теперь среди “Пожирателей Смерти”. Он носил на руке змею с черепом, он планировал убийства, он совершал убийства, в конце концов. И он дошел до крайности в бытовавшем в их прежнем “круге общения” убеждении, что чистокровные волшебники — это особая каста, хранители особых, единственно правильных ценностей. Из-за этого однажды уже развалилась целая империя, Долохов. Странно, что жизнь в одном доме с твоим отцом не заставила тебя извлечь из этого урок.
В этих мыслях, впрочем, Анна всегда ходила по замкнутому кругу: она же беспокоилась за Долохова, а значит, в каком-то смысле, теперь она беспокоилась и за “Пожирателей Смерти”.
— Я предпочитаю ущемлять твое достоинство на практических занятиях. Тогда, по крайней мере, это будет хоть сколько-нибудь честно, — Анна даже усмехнулась от того, как одновременно со своей дурацкой шуткой Долохов чуть сжал ее руку. Как будто она может из-за такой глупости вывернуться прямо посреди парка. Не то чтобы Долохов не помнил времени, когда ровно так она и поступала, останавливаясь посреди набережной в Каннах, якобы для того, чтобы поправить что-нибудь на платье, а на деле — только для того, чтобы вывернуться из медвежьей долоховской ладони хотя бы на минуту, потому что тогда тупоголовый Антонин, не распознавший намеков в ее письме, ее страшно, невыносимо бесилбесилбесил.
Правда, пожалуй, и вполовину не так сильно, как эта новая взрослая предупредительность Антонина, который вдруг решил озаботиться тем, каково будет ей “проходить через это” вместе с ним. Справившись с соблазном сказать, что беспокоиться о том, каково ей будет проходить с ним через что бы то ни было, Долохову следовало с первого дня их брака, а желательно — даже с первой ночи, Анна только терпеливо вздохнула.
— Я ведь уже сказала — я слишком долго живу с этими кошмарами и слишком много с ними работаю. Всю жизнь без тебя, Антон. Двадцать восемь лет. Я копаюсь в чужих головах. Да, как я уже сказала несколько минут назад, с тобой эти кошмары ощущаются иначе. Да, это причиняет боль. Но я могу с ней справиться, потому что ментальная магия — это дело всей моей жизни. Сродни твоей завидной уверенности, что ты разбираешься в смерти. Только более обоснованная.
За этим долоховским беспокойством прятался еще один вопрос. Наверное, настоящий, который он и хотел задать на самом деле. Анна с коротким смешком отрицательно покачала головой.
— Нет, не специально. Просто свободный день. День избавления от тебя, прости, не стал особенным в моей жизни. А про день рождения Марии я вспомнила только увидев тебя.
Есть кое-что, чему я научилась, а ты — нет, Долохов, потому что ты никогда не умирал. Иногда в жизни нужно ставить точку и решительно переворачивать страницу. Можно возвращаться к тому, что уже написано, перечитывать, выписывать отдельные куски, цитировать понравившиеся мысли, но нужно всегда отдавать себе отчет, что все это относится к прошлому. И в прошлом должно оставаться.
— Я думаю, я могу спокойно смотреть на Марию в твоей голове, — подумав, добавила Анна. — Хотя это меня немного удивило. Это твоя дочь, не моя, я уже сказала, Антон. Она была моим ночным кошмаром, когда я не знала, что ее зовут Мария. Что она работает в аптеке. Что ты с ней видишься. Когда у нее не было другого лица, кроме моей ненависти к тебе и к ней. А сейчас… сейчас мне просто все равно. Ты сам-то, надеюсь, ее хотя бы поздравил?

Отредактировано Anna Counter (2021-04-23 01:42:11)

Ему сейчас наверняка хотелось закурить. Сбежать в спасительное облако дыма, как тогда в гостиничном номере; сослаться на необходимость “вас оставить на минуту” и выбраться из чада дамских духов в спасительные благовония самокрутки; просто — сбежать, потому что сбегать у Антонина Долохова всегда получалось лучше всего, чего уж греха таить.
Но для того, кто всю жизнь превратил в побег, — сначала от ответственности за семью, потом от ответственности и необходимости жить нормальную, скучно взрослую жизнь в целом — Долохов, надо отметить, вел себя довольно прилично. И даже его сакраментальное и нежно любимое “АНЯБЛЯТЬ прекрати меня бесить”, которое, наверное, застряло у нее в ушах на всю оставшуюся жизнь после шести лет брака, читалось разве что в его взгляде. Вот только взгляд рассмотреть было сложно, потому что Долохов избегал смотреть ей в глаза. Точнее, силился смотреть изо всех сил, но, кажется, счастливому папаше только делать ребенка было приятно, как она и подозревала почти двадцать девять лет назад. Трусость — очень убедительное доказательство доминирования над женщиной, Антон. Ты, как всегда, был прав.
На Аннином лице, впрочем, не отразилась ни одна из этих мыслей — как она уже сказала, она пришла сюда и влезла в занятия ментальной магией с Долоховым совсем не для того, чтобы его унижать. Вот только разве сложно для этого не бесить меня, Антон, а?
— Как ты мог заметить, в том, что они у вас не сложились, виноват только ты один. Или ты ждал, что она, как и я, подрастет и помчится за тобой в Дурмстранг, чтобы жить в тени твоих карьерных достижений? — уточнила Анна, выгнув бровь. Сама она, нарочно, конечно, смотрела Антонину в глаза, не отводя взгляда.
Конечно, он мог сейчас возразить, что она-то, она-то сама вообще умерла.
Это ты все придумала, ты придумала умереть, ты приняла решение, это ты сдалась, не я!
Вот только точку в наших отношениях поставил ты. Я просто сняла с тебя груз ответственности за решение, которое устроило, в конечном счете, нас обоих: я избавилась от брака и от ребенка, которого не хотела, а ты избавился от заботы, которая отвлекала тебя от твоей драгоценной карьеры. Это ты поставил точку, а не я. Это ты выбрал себя, а не нас. Но ты об этом едва ли уже помнишь, поэтому и за аргумент не засчитаешь.
— Временное отеческое помешательство? — переспросила Анна и хмыкнула, качнув головой. Как тут не сравнивать с Эндрю? Каунтер был отцом, кажется, вообще всем детям, которых встречал в жизни — отсутствие собственных он переносил стоически и как будто бы не считал это несчастьем, но всех чужих, даже взрослых, даже собственных студентов, прибирал к себе истово и без малейших сомнений. Вот это — отцовское помешательство. А ты, Антон, просто мудак, который так и не вырос.
— Тебе покажется, что я непоследовательна, но все же попробуй подумать не той частью мозга, которая сейчас кричит мне в лицо “Аняблять”. Ты — уж точно ее отец. У тебя нет извиняющего обстоятельства смерти. Она знала, что ты жив, здоров и где-то работаешь, живешь, что-то делаешь, всю свою жизнь. А у тебя даже не хватило духа просто посмотреть ей в глаза? Сейчас поджилки не трясутся, когда ты на нее смотришь, нет? Ты не просто “как будто обязан”. Ты обязан без “как будто”. Просто — обязан.
Анна остановилась, вынуждая остановиться и Долохова тоже. Не убрала свою руку из его руки, показывая, что этот разговор, каким бы неприятным он ни был, не точка.
— Ты еще месяц назад понятия не имел, что я жива. И ты все эти годы считал, что просто натрахать ее и бросить твоему самодуру-отцу — достаточно для того, чтобы считаться отцом? А если бы мы любили друг друга, Долохов, когда она родилась? Если бы я умерла просто так, потому что смерть неразборчива? Ты бы тоже ее бросил, потому что так и не вырос из своей детской потребности выбирать “я”, а не “мы”?