Больше всего на свете Элеонору Коветт беспокоила неопределенность. Неопределенность незаметно подтачивала мироздание и пробиралась в самые укромные его уголки, сначала обманчиво сглаживая остроту краев всевозможными «может быть», «вполне вероятно», «наверное», а потом разрушая ядро. Растягиваясь во времени, неопределенность незаметно становилась страшным оружием, которое наносило удар по тому, что составляло не только основу Нориной повседневности, но практически – основу ее существа.
Существование всех фундаментальных компонентов ее жизни регламентировалось определенным набором правил и принципов: «Обскурус» жил в соответствии с утверждаемым в конце декабря издательским планом; светское общение подчинялось сезонному календарю; интеллектуальные развлечения были приурочены к определенным, заранее известным датам; и даже в личной жизни наличествовали закономерности, состоявшие из регулярного, без пропусков, общения и регулярных, без пропусков, встреч.
Вступивший в силу первого января Декрет Крауча, наделавший всюду много шума и ставший к концу января уже одиозным документом, который старались не поминать лишний раз всуе, разнес карточный домик из всех этих правил одним махом. «Обскурус» вынужден был отказаться от намеченных целей на год уже в первую неделю января, из-за ограничений на въезд и выезд и ограничений на ввоз и вывоз товаров. Книги в поле зрения Министерства Магии пока не попадали, а вот иностранные писатели, редакторы и переводчики – да. Светская жизнь замерла, остановленная введенным Декретом комендантским часом. И даже в личной жизни вдруг наметились перемены – в то время как у нее самой дел стало меньше, у Людвига работы только прибавилось.
Когда двадцать второго января Уилкинс связался с ней с помощью сквозного зеркала и предупредил, что запланированной встречи вечером не будет, Нора не заподозрила неладное. Она вообще ничего не заподозрила, просто согласилась перенести встречу на другой день. И со своими планами тоже обошлась щедро: вместо того, чтобы заниматься деловой почтой и посмотреть расписание, которое для нее составил помощник, Нора отправилась читать и спать пораньше. Из-за этой роковой праздности неопределенности в ее жизни на следующий день стало еще больше.
Проблемы избрали личину срочного выпуска «Пророка», сообщавшего о нападениях на дома охотников на оборотней. В пору, когда каждый срочный выпуск все невольно примеряли на себя, картина почему-то сразу же сложилась в голове у Норы с кристальной, обескураживающей ясностью – вот почему Людвиг отменил встречу. Его друг, должно быть, пострадал. Вчитываясь в текст на первой полосе, Нора так скоро начала примерять ситуацию на не очень близко знакомого ей друга Людвига и его семью, что сама удивилась скоропалительным выводам. Мало ли в жизни, в конце концов, было совпадений. Мало ли какие дела могли задержать Людвига.
Мироздание напомнило о том, что случайных совпадений не бывает, когда Нора пару дней спустя открыла страницу со списком погибших. Николас и Ребекка Денбрайт. Кажется, так их звали. Впрочем, почему кажется. У Норы была отличная профессиональная память на имена, даты и подробности. Ошибки быть не могло. Так вот, значит, в чем дело.
Как это часто случалось в темные времена, трагедия, еще вчера существовавшая для Норы разве что на первой полосе газеты, вдруг шагнула в жизни и обрела два лица. Три лица – два мертвых и одно живое, и, судя по всему, очень занятое.
Будь это любые другие дела, Нора не стала бы настаивать на встрече – она понимала важность чужой работы и не собиралась ложиться поперек. Но оставить Людвига в одиночестве разбираться со смертью друга Нора не могла. Двадцать пятого января она отправилась к Уилкинсу домой, воспользовавшись тем, что у нее был собственный портключ.
Людвига дома не оказалось, и его домовики так и не смогли объяснить ничего более внятного, чем один-единственный факт - Людвиг отправился в Хогвартс. А Норе, очевидно, только и оставалось, что ждать.
Ожидание тоже умножало неопределенность. И неопределенность начинала Нору изматывать. Стрелка часов перемахнула за комендантский час, и Нора забеспокоилась. Для успокоения домовики притащили ей ужин, к которому она не притронулась, чай и книгу. За книгой прошло еще некоторое время. Когда ожидание стало совершенно, невыносимо долгим, в передней скрипнула дверь, оповещая о возвращении хозяина.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-11-25 14:23:02)

Нора вслушивалась в беспомощное бормотание домовиков в передней и размышляла о варианте развития событий, который в ее мире почему-то не существовал до возвращения Людвига: что если он окажется не рад ее видеть, или ее присутствие окажется в сложившейся ситуации неуместным? С одной стороны, для такого, разумеется, не было ни случайного повода, ни рациональной причины: насколько Норе было известно, они не состояли в ссоре, не имели предварительной договоренности не являться друг к другу без приглашения и давным-давно обменялись ключами от домов друг друга, подразумевая молчаливое приглашение в дом. С другой стороны, раньше Людвиг не терял близких друзей в заведомо неравном бою во время нападения оборотней. Раньше никто в магической Британии не терял таким образом столько друзей и знакомых разом, и теперь с этими потерями нужно было как-то жить и примириться, даже таким людям, как она сама, - кому повезло не обнаружить в списке погибших никаких лично знакомых имен.
Людвиг, которому домовики, разумеется, сообщили о ее визите, должен был прийти в гостиную, и Нора не стала предпринимать ничего, чтобы как-то к его приходу подготовиться. Она сидела ровно так, как сидела в этой гостиной всегда – с книгой, с ногами забравшись на диван, не хозяйка и не гостья. Имеющая право на соприсутствие.
Соприсутствовать при смерти друзей Уилкинса ей еще не приходилось. Об этом, как и о том, что сделать, чтобы не потерять лицо, если ее присутствие будет нежелательным или неуместным, следовало подумать заранее, но момент был упущен. Почему-то Нора забыла, что сочувствие и сострадание даются ей куда тяжелее, чем рациональный – слишком рациональный для данной ситуации – подход к жизни и смерти.
Людвиг, как бы дорог ей он ни был, не являлся ни первым, ни последним человеком в магической Британии, который потерял друга, проиграв его смерти. При короле Артуре лучшие друзья умирали в схватках с дромарогами, оставляя рыдающих жен и детей. Смерть вообще позаботилась о том, чтобы не быть явлением уникальным и исключительным, – она устроила все так, чтобы терпеливо и не суетясь дождаться всех без исключения. Всех и каждого, даже того, кто, возможно, стоял и за смертями охотников тоже.
В том, что смерть придет за всеми, – даже за такими, как какой-нибудь творящий глупости во имя почти изжившей себя идеи Темный Лорд – Нора, в отличие от многих, находила успокоение. Вероятно, конечность всякого бытия вообще была единственной справедливостью, существовавшей в мире.
Что она будет делать, если он явится в гостиную совершенно разбитым? Опустошенным, взбудораженным, ищущим поддержки? Она что-то испытает сразу же или нужно будет помочь переживанию пробудиться? В данной ситуации Нора могла лишь сочувствовать утрате Людвига и сиротству ребенка (в том случае, если она запомнила правильно, и ребенок у друзей Уилкинса вообще имелся). К погибшим, о которых она знала разве что по рассказам Уилкинса, Нора не испытывала совершенно ничего – она вообще ничего не испытывала к незнакомцам. Это было непреложное правило, которое всегда экономило ей массу нервных клеток и сил.
Людвиг вошел в гостиную уставшим. Раздосадованным. Обозленным. Опустошенным, но как-то зло. Нора подняла на него взгляд от книги, окинув быстрым оценивающим взглядом, и пожала плечами.
- Прочитала «Пророк», - спокойно пояснила она. Она была не из причитающих и сочувствующих. Нора любила конструктивные решения и здравый подход. Здравый подход можно было найти ко всему. В каком-то смысле – даже к смерти. К единственной уравнивающей мир справедливостью, над которой никто из ныне живущих был не властен.

Людвиг прошел в гостиную, мимоходом, непривычно небрежным жестом бросив сюртук на пустое кресло. Небрежность в чем бы то ни было, даже в такой мелочи, как обращение с собственным сюртуком, – так идеально скроенным и пошитым, что обращаться с ним подобным образом было настоящим кощунством – была Людвигу не свойственна, пусть в данном случае и вполне объяснима. Небрежность, граничащая с усталым безразличием, дополняла общую картину его состояния, уже нарисованную воображением Норы в ожидании, но до конца в нее все равно не вкладывалась.
Она вглядывалась в его лицо, искривленные безвольной позой очертания его фигуры, и пыталась сделать из этого какие-то выводы.
- Опубликовали поименный список погибших во время нападения оборотней, - пояснила Нора и вдруг осознала, что, идя сюда, совершенно не продумала не только реакцию Людвига на ее визит, но и то, что она ему скажет. Люди ее склада ума и характера не могли позволить себе спонтанное, незапланированное сопереживание – даже самые искренние их намерения ввиду отсутствия поблизости подходящих слов могли казаться лживыми и неискренними.
- Я увидела там фамилию Денбрайт и вспомнила о твоем друге, - все же продолжила объяснение Нора, привычно полагаясь на причинно-следственные связи, которые обычно ее не подводили, в отличие от проявлений чувств. – Сопоставила это с тем, что ты отменил нашу встречу, и решила, что моя компания сегодня может оказаться для тебя полезной.
Простая, понятная и вроде бы вполне логичная история, которая привела Нору сюда, в эту гостиную, кончилась гораздо раньше, чем она была к этому готова. Как будто она сама себя добровольно обезоружила перед усталостью и отсутствием у Людвига всякого интереса к ее ожиданию. Нора бы даже поспорила, что на самом деле Уилкинс больше всего хотел просто подняться наверх и уснуть, возможно, даже в ее компании, но уже молчаливой и не нуждающейся ни в каких объяснениях и не сотрясающей воздух словами, которые не имели ценности, если противопоставить их утрате, только что пережитой – или не пережитой – Людвигом.
Отпустить его спать, в спасительный полумрак спальни, где необязательно было разговаривать и объяснять кому-то, что ты чувствуешь, было бы, возможно, самым разумным и милосердным, что Нора вообще могла сделать, но разговор как будто бы уже начался, и прервать его на этом месте предложением идти спать было бы ужасно нелепо и странно, как будто она превращала свое присутствие в насмешку.
- Я, вероятно, не должна была превращать это в ночное бдение, но мне показалось неуместным идти спать в твоем доме, не дождавшись тебя, - закончила Нора, не отводя от Людвига взгляда.
В семьдесят четвертом году между ними пробежала трещина, которая так и не затянулась до конца. Иногда Нора ощущала эту трещину как упущенную возможность обрести что-то, о чьем существовании она так толком и не узнала, иногда – как несостоявшееся приобретение, о котором было бессмысленно сожалеть, потому что сожаление легко могло отравить и испортить то, что у них уже имелось. А имелось у них, если разобраться, не так уж и мало: отношения, выстоявшие многочисленные дискуссии, нестираемое, буквально записанное в кровь, неравенство и понимание, лежавшее в устраивавших их обоих пределах.
Пределы эти до сего дня не нуждались в пересмотре. Они были приняты до рождественских терактов и до нападения на оборотней. До того, как мир в одночасье сошел с ума и раскололся на «нас», которые были правы, и «их», которые всегда были виноваты. «Мы» и «они» менялись в зависимости от точки зрения, но суть от этого не менялась: мир вокруг них тоже дал трещину, и решать, что они с этим будут делать, нужно было уже сейчас.
Нора хотела бы уметь врать самой себе, что она пришла к Людвигу именно за этим решением. Но врать она не умела. Она пришла, чтобы задать один-единственный вопрос, спокойно, без драматического ломания рук и лживого дрожания в голосе.
- Как ты? – спросила Нора, потому что действительно хотела услышать ответ.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-11-28 17:35:45)

Норе запоздало пришло в голову, что для Людвига списки в «Пророке», как, впрочем, и сама смерть Денбрайтов, уже были прошлым. Как минимум – свершившимся фактом. Горе уже наверняка превратилось в список неотложных дел: Нора, разумеется, не знала, были ли у Денбрайтов родственники или более близкие, чем Уилкинс, друзья, но предполагала, что в вопросе подготовки прощания и улаживания прочих сопутствующих смерти формальностей Людвиг будет на передовой. В конце концов, крайне маловероятно, что у Денбрайтов в кругу знакомых был кто-то, кто мог бы справиться с погребальной бюрократией – как и с любой другой, впрочем, - так же хорошо, как Людвиг.
В отличие от Людвига, который, как Норе казалось, наверняка должен был иметь в семье некоторый опыт обращения со списками погибших (его отец, в конце концов, ведь погиб на гриндевальдовской войне, она тоже отметилась такими списками), у самой Норы такого опыта не было. В ее семье воевали не так, чтобы позволить себя уничтожить: Мантеры всегда держались в стороне от кровопролития, магических дуэлей, быстрого и фатального размена заклинаниями. Мантеры вели кабинетные войны – такие, которые могли выиграть.
Списки погибших за Гриндевальда или погибших в борьбе против него в доме Мантеров, как и в доме Коветтов, всегда пролистывали не то с суеверием, не то с брезгливостью – бесконечные фамилии, растянувшиеся на несколько полос и весь алфавит от A до Z, не значили для них ровным счетом ничего. И у Макса к этим спискам интереса было куда больше, чем у нее самой – у Макса, во всяком случае, там могли оказаться коллеги или знакомые, дальние родственники, отчаянные горячие головы. Для нее в этих списках не было никого – Мантеры были ни за, ни против. Ровно посредине.
Листая «Пророк» утром, Нора задумалась о том, что вообще эти списки значили для Британии, которая еще не стряхнула с себя оцепенение, охватившее всех в Рождество. Все это были чьи-то родственники, друзья, дети, возможно, жены или мужья. Не такой большой список, как в военное время, но все-таки достаточно объемный для того, чтобы уже можно было поверить в то, что следующим в «Пророке» может оказаться каждый. Или почти каждый. Так ей казалось до. А теперь уже не казалось никак. Удачно, что при этом Нора не испытывала к погибшим никаких персональных сентиментальных чувств, потому что тогда мыслить здраво было бы совершенно невозможно.
Для Людвига список в «Пророке» тоже ничего не значил. Но только потому, что главные имена из него уже выпали со страницы газеты и превратились в реальность. А реальность, должно быть, скукожилась и деформировалась – это Норе оставалось только представлять, предоставляя воображению заполнить лакуны жизненного опыта.
- Ты занимаешься похоронами? Или у них кто-то еще остался? – без обиняков уточнила Нора, решив, что прикидываться милосердной и снисходительной будет неуважительно и даже глупо.
По поводу сна Людвиг, конечно, был совершенно прав, но в данном случае уснуть у нее все равно бы не вышло – неопределенность обычно становилась для Норы причиной бессонницы.
- Не делал, - согласилась Нора. Она встала с дивана, отложив книгу, и подошла ближе к Людвигу, выбрав не подлокотник кресла, а столик, на котором и так уже лежали ноги Уилкинса, и хуже столику стать, в общем-то, уже не могло. – Поэтому спать мы с тобой отправимся вместе. Считай, что мне просто хотелось убедиться в том, что ночных бдений не станешь устраивать ты.
Нора села на столик и положила правую руку на ноги Людвига, как будто ей нужна была какая-то физическая точка опоры. В действительности ей просто казалось правильным в этой ситуации соединить их с Уилкинсом хоть чем-нибудь, почему бы не собственной рукой. В этом была бы даже некая символичность. Во всяком случае, отягощающая Людвига меньше, чем если бы она выбрала сесть на подлокотник его кресла, как в лучшие времена.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-12-01 22:25:52)

“Books say: She did this because. Life says: She did this. Books are where things are explained to you; life is where things aren't. I'm not surprised some people prefer books. Books make sense of life. The only problem is that the lives they make sense of are other people's lives, never your own.”
― Julian Barnes, Flaubert's Parrot

- Кота?! - вырвалось у Норы. На долю секунды ей показалось, что она просто ослышалась. Похороны, наследство… и кот? Кого всерьез во всей этой ситуации беспокоил бы кот? Но кривоватая улыбка, скользнувшая по губам Людвига, почему-то убедила Нору в том, что слух ее не подвел. Речь в самом деле шла о коте.
Одинокая потерявшаяся животинка, в любом другом случае просто проскочившая по краешку ее внимания, в этот вечер вдруг разом утянула за собой, как скатерть, всю ладную канву событий – ни один Темный Лорд не думал о котах. Никто из Пожирателей Смерти не остановился бы просто так, посреди Хогсмида или вокзала, чтобы спасти кота. Никто из известных ей людей, организуя похороны лучшего друга, не задумался бы о его коте. Никто, кроме Людвига Уилкинса.
От этого – хотя к животным в целом Нора была скорее равнодушна – почему-то потеплело на душе и почему-то вспомнился Гарнс с их вечными беседами о том, что делает литературу похожей на жизнь, а жизнь – похожей на литературу. Детали, считал Гарнс и улыбался уголками губ, когда она пыталась с ним спорить. А ведь он был прав.
Списки в газетах были безликим перечислением – сборищем букв, сложенных в чужие имена, не имевшие смысла. В новостях о терактах натренированное многолетней дружбой с Эйданом ухо Норы выбирало не новости о числе погибших «хороших», а о количестве жертв среди «плохих», потому что среди безликих «плохих» были вовсе не плохие, дорогие ей люди. А Денбрайты из списка погибших при нападении оборотней никем ей не приходились, но оставили Людвига наедине с похоронами, наследством и поисками кота.
За историей Денбрайтов, которую, присовокупив ее к десятку других историй, рассказал «Пророк», проступила другая, в которой за чужими именами стояли коты, о которых забыли все, кроме Людвига; незнакомый ребенок, скучавший, вероятно, не только о родителях, но и о питомце; дом, в котором не осталось ничего, кроме мяукающей пустоты.
Гарнс был бы счастлив – как умеют только писатели – услышать, что вокруг одного-единственного утерянного в самом начале истории кота собралась целая жизнь, которая почему-то больше не была такой уж чужой. О чужих ведь обычно знаешь мало, чужие жизни не приходится представлять в подробностях.
- С сестрой отца, надо полагать, у них были не близкие отношения? – уточнила Нора, склоняя голову набок. Что-то едва различимое в тоне Уилкинса подсказало ей, что он сам по какой-то причине был от приезда родных Денбрайтов не в восторге. – Но от наследства, конечно же, они не откажутся.
А кто бы отказался – Денбрайты, судя по всему, жили более чем неплохо. И очень удачно умерли, чтобы предоставить право жить неплохо дальним родственникам. Оборотная сторона наличия большой семьи, как ни крути.
- У них ведь еще был ребенок? – уточнила Нора. Если память не сыграла с ней злую шутку, у Людвига была еще одна забота. Забота, должно быть, была в Хогвартсе, когда все случилось, и не пострадала. Вот только в одночасье осталась сиротой.
Нора не хотела вспоминать таких сирот. Воспоминания о детях, лишившихся всего, вселяли в нее странное, неуловимое, неописуемое беспокойство: дети были деталями, подробностями, из которых складывали большие, страшные истории. Истории, с которыми когда-то у нее получалось жить.
Людвиг порой оживлял в ней эти истории и, должно быть, сам не знал, что умел это делать. Вокруг него, помимо интересной и неинтересной работы, были еще люди, и люди охотно, порой даже слишком, делились с Людвигом своими историями, невольно делая его одновременно циничным и восприимчивым.
Люди, преломленные сквозь призму его восприятия, Норе не то что нравились как-то по-особенному, но рано или поздно приобретали другое значение.
- Ты думаешь, ты сможешь уснуть? – мягко поинтересовалась Нора, не убирая руки с ноги Людвига.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-12-01 22:29:24)

Чужая жизнь хлынула между ними бурным потоком: миссис Оглеторп, никогда не одобрявшая выбор племянницы; коты, которых следовало отыскать не то из уважения памяти старших Денбрайтов, не то ради младшей Денбрайт; чужой ребенок почти двенадцати лет от роду, который сегодня узнал о том, что ее родителей, дома и целой привычной жизни больше нет и никогда не будет.
Будь она моложе, а их отношения с Людвигом новее, это был бы тот самый единственно подходящий момент, когда можно было бы позволить чужой жизни провести между ними черту. Однажды Нора уже обещала любить вечно, пока смерть не разлучит и далее по списку супружеских долговых обязательств. Договор, который она заключила по молодости и глупости, расторгнуть можно было не с помощью чужой жизни, а с помощью чужой смерти, но в условиях это было указано мелким шрифтом, так, что в первое время даже не хотелось обращать на это внимание.
Отношения с Людвигом были не договорными – в них не было ни условий, ни обязательств, ни мелкого шрифта. Только желание быть рядом, которое неизменно, уже очень давно, каким-то чудесным образом у них совпадало. В их отношениях с Людвигом было одно-единственное правило, появившееся еще в семьдесят четвертом: не пересекать черту. Но черта ощущалась интуитивно, потому что от нее веяло проблемами и прохладой, поэтому они давным-давно не подходили к ней на опасное расстояние.
И вдруг этим вечером между ними, в самом буквальном смысле, оказались все эти люди, которые занимали значительное место в жизни Людвига, но, в силу характера их  отношений, занимали лишь небольшое место в ее. Норе, естественно, было, что сказать о миссис Оглеторп и ее вмешательстве в жизнь племянницы, а о двенадцатилетних девочках, лишившихся родителей, она знала гораздо больше, чем Людвиг, вот только такие проблемы они никогда не решали совместно, даже в самые лучшие, беззаботные и ничем не замутненные годы отношений: для проблем с друзьями и проблем друзей у них были целые отдельные жизни и собственное, личное время, на которое никто не посягал.
Вот только никогда раньше Людвиг не терял лучших друзей и никогда не оставался наедине с необходимостью сообщать двенадцатилетней девочке о смерти ее родителей. Беспрецедентность вопроса должна была поставить Нору перед дилеммой, но, чем больше они говорили, тем меньше было шанса, что возникнут хоть какие-то сомнения. Людвиг казался ей человеком, который не должен был оставаться один. Не из-за новизны проблем, с которыми он столкнулся, а потому, что их отношения, какими бы необязательными и мимолетными они ни казались, когда это было необходимо, в действительности таковыми не являлись, и Людвиг, Нора ничуть в этом не сомневалась, не оставил бы ее в такой ситуации одну. А она не собиралась оставлять его. Между ними, в конце концов, помимо всех этих утраченных жизней его друзей, были многие счастливые годы, замечательные как раз отсутствием категории долженствования: приятно было отдать тому, кому ты ничего не был должен по умолчанию, просто потому, что тебе было хорошо и не все равно.
- Ненавижу этих тетушек, - презрительно сказала Нора. – Тех, что не хотят брать на себя ответственность за чужих детей и чужие жизни, но всегда с готовностью пост фактум утверждают, что они были правы с самого начала и совершенно определенно знали, чем все закончится.
У ее воспитанников тоже были такие тетушки. Тетушки, которые под благовидными предлогами избавлялись от сирот, чуть не свалившихся им на голову.
- И как она? Ее заберет Оглеторп? – уточнила Нора. Воспоминания о воспитанниках невольно разбередили в ней почти застывшее со временем неравнодушие. То самое, которое когда-то вообще побудило ее стать патроном сиротского приюта.
- Зелья, возможно, самое разумное решение, - задумчиво сказала Нора и добавила, чтобы придать своему бессмысленному замечанию какой-то вес. – Я остаюсь. Мы можем обсудить все утром.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-12-04 12:06:07)

Нора давно уже вышла из того возраста, когда социальная или какая бы то ни было несправедливость наотмашь била по ее душе. Впрочем, едва ли она по-настоящему когда-то была в этом возрасте. Просто некоторое время ей казалось, что множеством чужих детей со сложной судьбой можно заменить одного-единственного собственного, которого так и не довелось родить. Все, что у нее осталось, когда рассеялась эта иллюзия, - не слишком гибкая система принципов и постулатов, касавшаяся сиротства.
Людвиг, возможно, еще не мог предугадать и надеялся, что мнение самой Шарлотт – так звали девочку – будет иметь необходимый вес, но Нора знала слишком много тетушек оглеторп для того, чтобы верить, что мнение ребенка будет принято в расчет. Все зависело от того, насколько сострадательной и любящей удастся себя ощутить тете Ребекки внутри самого момента: растрогает ли ее церемония прощания, порадует л и состояние унаследованного ею дома, покажется ли ребенок достаточно чистым, здоровым и развитым для того, чтобы его не стыдно было назвать своим. Как все потенциальные усыновители, тетушка Оглеторп будет выбирать Шарлотт, как скотину на рынке, взвешивая все за и против, дурную наследственность и косые взгляды соседей. Если Шарлотт повезет, она пройдет отбор по всем параметрам и так и не узнает, что ее тетка – не более чем бессердечная сучка, не умеющая любить никого, кроме самой себя в образе богини милосердия и домашнего очага, а если не повезет – Шарлотт пополнит ряды вечно разочарованных в людях взрослых, которые даже ничего не могли добиться в жизни, потому что не верили всем и во всех, а в первую очередь – себе и в себя.
Если Уилкинсу повезет, Оглеторп окажется лицемерной улыбчивой сучкой, которая избавит его от мук выбора, но, вероятнее всего, Оглеторп на похоронах походя оценит и его. Ребенка, в конце концов, всегда можно доверить заботе лучшего друга мужа племянницы. Чтобы не вырывать девочку из привычной среды. Ведь мы так редко видимся… Но я так опустошена…
Норе казалось, что она уже слышит эти горестные, взлетающие вверх интонации, заглушенный сдавленными наигранными рыданиями в надушенный носовой платочек голос. Сколько она их видела, этих тетушек, сестер отцов. И их маленькие сокровища, не прошедшие отбора, не купленные на рынке, неизменно оказывались у нее. И жили как отвергнутые сироты, как порченный товар. Учились с этим справляться. Но не всегда преуспевали.
Людвиг убрал ноги со стола, и Нора встала, чтобы унять забурившую внутри злость. Она прошлась по комнате, остановившись у другого кресла, положив руку на подлокотник, словно молниям, которые она готова была метать, нужно было хоть какое-нибудь заземление.
- Наверняка нет. И не позволяй себе иллюзию, что мнение Шарлотт должно считаться. Ты должен сам решить, что будет для нее лучше. Потому что эта миссис Оглеторп, как подсказывает мне некоторый опыт общения с тетушками безвременно ушедших племянниц, не более чем улыбчивая сучка, которая соберет урожай чужих соболезнований, явившись на все готовое, а потом уедет обратно, не омрачив свою жизнь наличием в ней чужого осиротевшего ребенка, чьи проблемы ей придется решать в лучшем случае до совершеннолетия. Если Шарлотт из маленьких очарованных всеми взрослыми тетеньками дурочек, тебе следует с ней поговорить и об этом, - безжалостно добавила Нора, понадеявшись, что этой тирады будет достаточно, чтобы выпустить пар.
Но забытая было ненависть к безответственным лицемерным родственникам всколыхнулась в ней с новой силой, как будто все это время просто искала выход и пыталась пробиться сквозь ее удобное, не отягощенное больше заботой о детях существование.
- Я говорю это не потому, что имею что-то против той или другой. Я просто отлично знаю, как ведут себя единственные оставшиеся дальние родственники с детьми-сиротами. И как дети цепляются за любого поманившего их взрослого, который хотя бы призрачно напоминает им родителей или о родителях. Чаще всего такие истории заканчиваются слезами, соплями, разбитыми сердцами и жизнями. И это непоправимо. То есть – навсегда.

Нора никогда не теряла близких друзей.
Списка ее потерь хватило бы на пару строк в «Ежедневном Пророке»: Максимиллиан Коветт, Уигмар Коветт. Родители. Никто из этой четверки не был ей другом. Никто, уходя, не оставил на своем месте зияющую черную пустоту от своего присутствия. Пустота была в ней и так, до них, вместе с ними, после них.
Будь у нее хотя бы минимальный опыт потери, собственной, а не пережитой вместе с каким-нибудь приютским ребенком, она могла бы понять Людвига лучше. Может быть, она бы знала, что сказать, как проявить свое раздражение от чужой меркантильности и бесчувственности, как повести себя, чтобы дать понять, что в этом случае, в этой потере, она всецело на стороне Людвига.
Отсутствие опыта в данном случае не могло компенсировать даже воображение. Для того, чтобы воображать боль от чужой утраты, Нора слишком мало чувствовала сама. И к слишком немногим.
Только раздражение напомнило, что при всей многолетней выучке, давно ставшей частью натуры, ей все-таки нравилось испытывать чувства. Нравилось покалывание злости на кончиках пальцев. Нравилось, что все это позволяло ей встать, резко пройтись по комнате, сменить дислокацию и размять ноги. Раздражение и злость позволяли проявлять чувства без всякого осуждения, прикрывая собой дыры в способности проявить сострадание.
Нора прикрыла глаза и сделала глубокий вдох. Ей хотелось избавиться от раздражения. Хотелось, чтобы что-нибудь в мире напомнило ей, что в обществе Уилкинса раздражение она испытывала крайне редко. И что то, что она обычно чувствовала в его обществе, всегда нравилось ей больше, чем непробиваемый панцирь из знаменитого, даже одиозного, мантеровского владения собой.
Людвиг незаметно оказался у нее за спиной. Незаметно обвил руками ее талию и притянул к себе. Нора вздрогнула и попыталась отстраниться, опершись в обнимавшие ее, сцепленные в замок руки Уилкинса, но отстранялась она не всерьез, просто от неожиданности. От того, что он подошел со спины и застал ее врасплох со всем ворохом чувств, который никак не умещался у нее в руках.
- Я знаю, что ты знаешь, - вздохнула Нора, не делая больше попыток освободиться. Ладонь, которой она упиралась в его руку, расслабилась и легла поверх ладони Людвига. – Меня просто всегда бесит, когда дети остаются одни. Когда взрослым нет до них дела. Хотя казалось бы, - она усмехнулась. – Жизнь уже давно должна была меня всему научить.
Они с Людвигом никогда не говорили о детях. Ни об общих, ни о ее приютских воспитанниках, ни о детях вообще. Они познакомились тогда, когда дети у них могли бы быть только по отдельности, как отягчающее отношения обстоятельство, подразумевающее, что для деторождения Уилкинс завел себе еще одну женщину. Нора даже не смогла бы с уверенностью сказать, любил ли Уилкинс детей вообще или относился к ним терпимо. Как общался с дочкой Денбрайтов? Как сообщил ей о смерти родителей?
Подобрать слова, наверное, было тяжело, но он, судя по всему, справился. Да и выбора особого у него не было. Норе захотелось прояснить и эти вопросы, но обнимавшие ее руки напомнили ей, что расспрашивать уже слишком поздно – пора идти спать. И странно, что он вообще потратил время на все эти телодвижения. На то, чтобы ее успокоить, а не на то, чтобы указать ей, с ее неоправданным гневом, направленным на совершенно ей незнакомого человека, на место.
В ответ на приглашение идти спать, Нора повернулась в расслабившихся руках, оказываясь с Людвигом лицом к лицу. На том самом расстоянии, с которого их отношения казались такими же надежными и непроницаемым для всего из вне, как всегда.
- Я, возможно, неугомонная, но мы не бросаем эту девочку, Людвиг Уилкинс. – Я не очень сентиментальна, ты же знаешь. Но я не выношу эти детские страдания. И ты не должен.