Рождество не входило в число праздников, к которым Нора испытывала хоть сколько-нибудь теплые чувства. Ей разве нравились запах хвои и согретое вино со специями, старинные елочные игрушки, бесстрашно оживленные магией и скачущие по веткам праздничного древа, и возможность избавиться от надоедливых просителей «Обскуруса» обещанием перенести все дела на «после Рождества». Впрочем, все, кроме удобной отговорки, безотказно действующей на обожающих рождественские каникулы британцев, при желании можно было организовать в любое другое время года – хоть летом, если было такое желание.
Когда в Рождество безукоризненные английские лужайки укрывались тоненьким снежным одеялом, зимние праздники становились чуть более терпимыми, потому что снег Нора любила – белизна и холод обновляли мир, сообщая ему чистоту ничем не занятого листа бумаги, на котором можно было снова написать все, что угодно, позабыв о предыдущих страницах. Нора не то чтобы любила начинать все заново, но сама возможность, вкупе с холодком, ее почему-то всегда бодрила.
В этом году Рождество было принципиально иным. Почти таким же, как давным-давно, когда у нее на попечении еще числились дети-сироты. И праздновала она его не дома, в одиночестве, как обычный день, не отмеченный ничем, кроме отсутствия в почте деловых писем, а в доме Людвига и его матери.
Нора никогда не претендовала на Рождество Уилкинса – оно всегда безраздельно принадлежало его матери, и ничего особенного или предосудительного в этом не было. В официальных отношениях они не состояли, детей не делили, и точек пересечения в их жизнях, как показали недавние события, было гораздо меньше, чем Норе думалось раньше. Но она все равно ответила на приглашение Людвига согласием, не думая об этом ни одной лишней секунды – приглашение на Рождество было похоже на попытку примириться с тем, что произошло.
Приглашение было неожиданным. Особенно после неловкой встречи наедине, когда они так и не придумали, что друг другу сказать, и все ходили вокруг да около самой важной темы. Сколько бы Нора ни размышляла в ту ночь, оставшись в одиночестве, о том, что случилось, она так и не нашла ответа на вопрос, как теперь выстраивать диалог с Людвигом.
У Людвига было полное право вообще прекратить их отношения. И в этом могло даже не быть ничего личного, кроме желания избежать встреч с человеком, ставшим свидетелем событий, о которых все нормальные люди хотели бы забыть раз и навсегда. Но Уилкинс дал понять, что прерывать отношения он не хочет, и их многолетняя продуктивная дружба зависла в предрождественском ступоре вместе со всей остальной Британией.
Неопределенность и невозможность сформировать о ситуации внятное суждение Нору всегда изматывала. И это стало еще одним аргументом в пользу того, чтобы двадцать пятого декабря обнаружить себя за праздничным столом в доме Уилкинса, вместе с его матерью, приготовленным ими ужином и рождественскими украшениями.
Нора понятия не имела, как выглядел дом Уилкинса перед Рождеством в другие годы, но в семьдесят четвертом он явно постарался, чтобы доставить маме удовольствие. Это, судя по поведению миссис Уилкинс, определенно сработало, и Нора решила не портить многое пережившей женщине ее маленький праздничный реабилитационный курс. Она принесла в подарок хозяевам хорошего вина и четыре елочных шара в перевязанной изумрудно-зеленым бантом коробке. На шарах крошечные оживающие фигурки праздновали Рождество – катались на коньках, наряжали елку, распевали песни и спешили домой сквозь рождественскую метель, какой Нора никогда, за десятилетия, проведенные в Британии, не видела.
Лилит вела себя почти расслабленно, деликатно расспрашивая ее о жизни – приглядывалась так, как будто визит Норы был не попыткой заключить мир, а прологом к каким-то заведомо замечательным отношениям, которые должны были вот-вот официально перейти из категории дружеских в следующую лигу. Нора отвечала на вопросы спокойно и без лукавства – Лилит была приятной, располагающей к себе женщиной, и никаких неудобных вопросов она ей задать не могла. Кроме того, Нора предполагала, что дружелюбный разговор с Лилит расслабит и Людвига. Ужин, следовало признать, если бы не отягчающие его обстоятельства, имевшие место вне стен этого дома, Нора посчитала бы даже замечательным.
Они остались с Людвигом вдвоем уже довольно поздно вечером, когда миссис Уилкинс поднялась наверх, пожелав им хорошего вечера. Беззаботность и доброжелательность вечера начала, словно холодный воздух с улицы, постепенно уходить из гостиной, освобождая место для неопределенности и сомнений. Нора решила, что не позволит этому ощущению взять над ней вверх. Они были здесь не для того, чтобы после этого ужина расстаться навсегда и не вспомнить друг о друге.
- У меня есть для тебя подарок, - сказала Нора, доставая из потайного кармана платья – ради разнообразия и оказии не черного – маленький футляр. В футляре были зачарованные запонки, купленные задолго до того, как в доме Эйдана их нашел недобитый Людвигом Пожиратель смерти.
Она присела на диван, где уже расположился Уилкинс, с бокалом вина в одной руке и подарком в другой, и протянула ему подарок.
- Зачарованы менять цвет, чтобы напомнить о важных делах, - сообщила Нора, когда Людвиг открыл футляр.
Даже забавно, каким уместным  казался ей этот подарок, когда она покупала его в конце ноября, и как нелепо он выглядел теперь. Подарок, конечно, было не поздно поменять на другой – более формальный, более уместный. Но тогда она поменяла бы и кое-что другое. Кое-что в самой себе. Ее отношение к Уилкинсу нисколько не поменялось с конца ноября. И подарок, который она собиралась ему подарить тогда, по-прежнему ему подходил и мог даже оказаться полезным. А повода превращать их отношения в формальность у нее не было. По крайней мере, пока.

В гостиной у Людвига всегда было уютно, но Рождество определенно было этому дому к лицу. Нора вообще вдруг заметила, – с опозданием, только вручив подарок, - что уют и обыкновенная, самая простая, но теплая, обжитость были этому дому к лицу. Треск пламени в камине, легкий запах ужина, хвои и вина, вложенное во все это усилие Людвига – все это было уместным и правильным. Настолько уместным и правильным, что довольно легко было забыть о ночи, разделившей декабрь надвое.
Еще месяц назад, если бы Норе пришлось представлять Рождество, проведенное вместе с Людвигом и его матерью, она нарисовала бы в воображении совершенно иную картину. Возможно, не так уж сильно отличающуюся от реальности событийно, но совершенно другую по общему настроению. Месяц назад она не колеблясь относила Людвига к той редкой категории людей в своей жизни, в которых ей никогда, ни разу не приходилось сомневаться: Людвиг был константной, со всеми достоинствами и недостатками, привычкой наряжаться так, словно он все время собирался на какой-то праздник; чемоданчиком с зельями, громоздившимся на ее полках в ванной комнате; вечерними прогулками босиком по ее дому. Людвиг в ее жизни состоял из массы небольших деталей, которые еще месяц назад складывались в прекрасную в своей масштабности картину, изображавшую человека, который был больше, чем просто другом или любовником. Спустя столько лет он был уже неотъемлемой частью жизни. И вот некоторое время назад как будто невзначай оказалось, что его не только можно из ее жизни изъять, но можно также вложить его в ее жизнь заново, как будто бы заменив какие-то детали и лишив их общение и былого понимания, и былой непринужденности.
Кажется, у нее не получилось подарить ему подарок так легко, как ей хотелось, хотя легкость с Людвигом всегда давалась ей естественно. Что-то в рождественском вечере как будто треснуло даже раньше, чем он вообще начался. И это «что-то» продолжало множить неопределенность: что-то было не так, но кое-что было как всегда и даже в каком-то смысле лучше; что-то требовало пояснений и разговоров, а что-то как будто бы пояснило само за себя, без слов, одним только приглашением на семейный рождественский ужин.
- Скорее уж, - хмыкнула Нора, - они, как и я, считают, что дел у тебя слишком много.
Не то чтобы когда-то это им мешало. Скорее напротив – ее дела и его дела были пикантным дополнением к встречам, которые не успевали превратиться в досадную рутину. Еще месяц назад Нору все это более чем устраивало, а теперь поселилось внутри странным беспокойством.
В тот вечер они просто разошлись в разные стороны. И Нора была слишком прагматичным человеком для того, чтобы видеть в этом хоть какое-то предзнаменование. Она связалась с Людвигом на следующий день. И еще через день. Задавала вопросы, получала ответы – все это недвусмысленно сообщало, что их отношения продолжались. Этот вечер и то, что они до сих пор сидели на одном диване, а он принял ее подарок и даже говорил о своем собственном, ответном, подтверждали уже установленное. Но яснее от этого не становилось. Неопределенность висела в воздухе, и воздух в комнате от этого густел и тяжелел.
- И не спеши, - достав с дальней полки вкрадчивость, которая месяц назад была бы более чем уместной, отозвалась Нора, поудобнее располагаясь на диване, - весь вечер впереди.
Она говорила об этом со своей всегдашней уверенностью – она редко приходила в этот дом только на ужин. Обычно ее пребывания в гостях у Уилкинса затягивалось до утра, ужин переходил в завтрак, друзья и любовники неоднократно менялись местами. Их отношения, если смотреть на них сейчас, с высоты этого нового, свалившегося на них опыта, казались Норе упоительной игрой, которую она совершенно не ценила. А теперь не то хотела вернуть, не то забыть и перерасти, чтобы взрастить что-то новое.
«Я буду прощен», сказанное Людвигом почти так, словно ничего не произошло, почему-то на миг выкинуло Нору из контекста разговора. Она пригубила вино, привычно дразняще делая вид, что размышляет над ответом.
- Зависит от того, как ты будешь просить прощения, - мурлыкнула она, выбрав самый безопасный вариант. Приблизительно такой, который они избрали после той декабрьской ночи, чтобы не превратить трещинку и повисшую между ними неловкость в зияющую пропасть, неуклонно заполняемую пустотой и непониманием.

На долю секунды Норе показалось, что Людвиг неправильно истолковал ее слова. Говоря о том, что у него «слишком много дел», она не имела в виду Пожирателей Смерти. Она вообще не имела в виду события той ночи, потому что и до них Уилкинс никогда не сидел без дела. Возможно, она зря не подыскала для него другой подарок. Такую интерпретацию ее слов вполне можно было предусмотреть.
Но Людвиг и сам выбрал иной путь – он взял бокал с вином и пригубил его, неотрывно глядя на нее. Точно так же, как всегда, хотя никакого «всегда» в отношении Рождества у них с Людвигом и не было. Нора тоже пригубила вино, невольно задавшись вопросом, как они проводили праздники раньше. Может быть, Людвиг, не украшавший дом к ее приходу, каждый год делал это для матери? Или они делали это вместе, потому что такие вещи явно доставляли Лилит удовольствие? Почему-то она не задумалась об этом сразу же, когда вошла в дом Уилкинса. Просто отметила все, что показалось ей новым и необычным, но за ужином была слишком сосредоточена на общении с Лилит, чтобы сделать из этого какие-то выводы. Теперь они с Людвигом были вдвоем, и Людвиг был с ней таким, – или почти таким – каким он был с ней всегда. Как будто и не было этого первого за все время их знакомства ужина с мамой и той ночи, которая их к этому ужину привела.
Занятно, что, когда она знакомилась с родителями Коветта, у нее не возникало никакого диссонанса: Макс всегда был приблизительно одинаковым и теплел душой разве что при виде артефактов, которые его особенно интересовали. Его жизнь, его настоящая сущность – все это лежало там, на полке в мастерской, все предназначалось для неодушевленных предметов, влетавших в кругленькие суммы. С родителями Макс был учтив до самого конца. Примерно так же учтив, как с послом Франции, с которым он когда-то имел привычку выпивать, или с личным помощником, задержавшимся после работы, чтобы выполнить его поручение.
Людвиг выгодно отличался от бывшего мужа тем, что ему было что предложить самым разным людям. В конце концов, даже для Пожирателей Смерти он отыскал заинтересовавшее их альтер-эго. С ней он был насмешливым другом семьи, изредка дразнившим ее «бабуленькой» в отместку за то, что после полувекового юбилея она повысила его и перевела из «молодых друзей» в «старинные»; восхищенным любовником; уютным соприсутствием; интересным собеседником; человеком, который однажды попытался решить ее проблемы и помог ей получить от жизни нужный для последующей работы над собой щелчок по носу. Но никогда – учтивым сыном. Никогда «да, спасибо, Элеонора, мы наряжали елку вместе», никогда «Людвиг так здорово помог с готовкой», никогда «Людвиг так красиво тут все устроил». Нора нисколько не сомневалась, что для своей матери Людвиг был хорошим сыном и раньше, просто все это происходило вдали от нее, в то время, которое было отведено для матери, а не для их встреч. В той части своей жизни, которая соприкасалась и тесно переплеталась с ее жизнью, Людвиг предпочитал быть другим, и Нора оставляла за ним это право. В этом, как ей казалось, и состояли еще недавно весь смысл и вся прелесть отношений.
Теперь два разных человека как будто совместились окончательно и стали одним. Людвиг, совершенно предсказуемо, чувствовал себя в этом вполне комфортно, и Нора решила, что и она позволит себе удовольствие открыть его для себя заново и удивиться, но чуть-чуть, чтобы не нарушать гармонию вечера.
- Нет, никогда не спрашивал, - улыбнулась Нора и снова пригубила вино. Этот вопрос был им никогда особенно не нужен. Она не скрывала свою жизнь от Людвига, но не считала необходимым бросать ему истории, о которых он не спрашивал, в лицо. В мире было невероятное количество интересных тем для разговора. Куда более интересных, чем рождественские традиции Мантеров. Ни в одно их прежнее Рождество, которое они праздновали вдвоем, просто устраивая ужин и обмениваясь подарками в любой день в конце декабря, когда они оба были свободны, не могли вместиться такие вопросы. Они были слишком личными, касающимися тех частей их жизней, которые они почему-то, по умолчанию и обоюдной договоренности, не делили друг с другом.
- Мой отец был бы против, если бы я осталась в Дурмстранге, - негромко сказала Нора. Воспоминания о детстве, даже теперь, когда она была взрослым человеком и могла в полной мере оценить свой опыт, не причиняли ей боли. Радости, впрочем, они тоже ей не доставляли – они просто были неотъемлемой частью ее жизни и не подлежали классификации с точки зрения эмоций. – У нас же были традиции… - она негромко рассмеялась. – Веками на Рождество в доме главы рода собирались все кузены и кузины, тетки и дядьки, дальние родственники, все дети… Это было безумие, если вдуматься. Если бы не эти  праздники, я бы не знала в лицо половину моей семьи. Но ничего такого, - Нора обвела рукой с бокалом гостиную, - мы не делали. Разве что с кузенами сбегали погулять по территории имения. И иногда сбегали подальше. Когда шел снег, мне такое нравилось. Рано или поздно, если уйти достаточно далеко от дома, начинало казаться, что мы последние живые существа на земле.
Она почти забыла за декабрь, как легко было рассказывать Людвигу такие истории. Их даже не приходилось специально вспоминать, они возникали в голове сами собой. Сами собой выискивались нужные слова, возникали перед глазами образы ее кузенов – высоких, крепко сложенных сначала мальчишек, потом – подростков, следом – молодых людей. Они убегали до последнего курса Дурмстранга, просто чтобы ощущать себя свободными от всех условностей, последними людьми на земле. Не сказать, чтобы они были бунтарями. Скорее – исключительными. Поднявшимися над нелепостью семейных сборищ и выбравших вместо этого в самом деле приятную компанию. Людвиг, если его зимние праздники в детстве были хотя бы дальними родственниками этого, возможно, не мог себе представить, что ими двигало. Но это было и не важно – прошло слишком много лет, чтобы мотивация кучки подростков продолжала иметь значение. Он мог понять душное ощущение битком набитой гостиной и желание сбежать в хорошей компании.
Людвиг, словно в доказательство того, что они все еще отлично понимают друг друга, придвинулся ближе, сокращая расстояние между ними до одного вдоха, а потом снимая этот вдох с ее губ. Целовался он так же хорошо, как месяц назад, и Нора позволила себе насладиться этим, не раздумывая о философских глупостях.
- А ты как праздновал, когда праздновал без меня? – спросила она, когда Людвиг слегка отстранился.

Нора фыркнула и беззвучно рассмеялась, поддавшись на улыбку Людвига. Проделки. Такое слово появилось в ее лексиконе совсем ненадолго, и в то время, когда проделки уже никак не могли быть ее собственными. Они с кузенами сбегали не ради проделок. Они сбегали ради опьяняющего не хуже огневиски ощущения власти над собственной жизнью: если уйти достаточно далеко, легко было забыть о том, что они крупно задолжали Мантерам в миг, когда родились. Задолжали удачные браки, уверенные карьерные взлеты, сложную систему консервативных, столетия тлеющих взглядов на стремительно меняющийся мир, задолжали наследников и продолжателей фамилии. Обреченные задолжали обреченным обреченных. Только так, естественно, не казалось. Тогда больше всего им нравилось, что никто из взрослых не мог им прямо указать, что делать, а вина за побег всегда делилась поровну: Мантеры никогда не назначали одного виноватого, они предпочитали внушать своим наследникам мысль, что вина всегда равномерно распределялась по всему поколению, как и любой другой позорный инцидент, пятнавший сразу все ветви и веточки семейного древа. Только все эти мысли не годились для рождественского вечера в доме Уилкинса и его матери: эти истории прятались по углам фамильных особняков, путешествуя по боковым и тайным лестницам, по которым не ходили даже домовые эльфы, и уместно звучали бы разве что в гостиных, где голос рассказчика эхом разносился по залу, дробясь в высоких сводах.
Нора пригубила вино, выигрывая себе время на обдумывание ответа. Омрачать вечер слишком серьезными историями, пожалуй, не хотелось. Но сочинять полуправду не хотелось тоже — любое лукавство приравняло бы вечер с Людвигом к светскому мероприятию, на котором упоминание кузенов, детских уютных шалостей и прочей лабуды было неотъемлемой частью поддерживаемой всеми игры.
Как будто и без этого в этом ужине и их отношениях было недостаточно трещин.
— Не самые веселые, — наконец сказала Нора. — Например, мой кузен обожал рассказывать страшилки. В которых в конце всех непременно забирала смерть. Самое забавное в этой истории то, что буквально недавно он опубликовал обширное исследование, посвященное использованию некромантии в судебной колдомедицине.
Ее кузены выросли в слишком серьезных Мантеров — они оправдали разом все возложенные на них семьей надежды, родили каждый ровно по два правильных ребенка, и оказались настолько благородны, что не стали потрошить ее наследство, доставшееся ей от отца, Харфанга XIX, неутомимого главы семьи. Вот это было забавно, но едва ли стоило портить рождественский вечер обсуждением ее семейства, к которому даже она сама, спустя столько лет в Британии, имела довольно опосредованное отношение. Сегодня ей хотелось думать о чем-нибудь далеком от родного дома.
Это вдруг навело Нору на еще одну мысль, которая все витала в воздухе, но никак не делала приобрести связную форму, сбитая с толку выпитым вином, поцелуем и несколько наивным в их возрасте желанием обставить вечер так, словно ничего и не случилось.
— В этом году, следовательно, ты повысил меня до семьи? — с нежной иронией спросила Нора, выгнув бровь. Так она бы спросила месяц назад. Два месяца назад. Год назад. Три недели назад она сформулировала бы свой ответный вопрос точно так же. А теперь ей казалось, что в ее слова пробралась неуместная фальшь. И, хоть обычно Нора и не имела ничего против необходимой доли лукавства, в данном случае она предпочла бы избежать любой, даже невинной, лжи.
— Скажи, у тебя нет ощущения, что мы сейчас друг другу врем? — прямо спросила она, не отводя от Уилкинса взгляда, и снова пригубила вино.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-11-02 10:23:17)

Элеонора честно попыталась припомнить, было ли в ее детстве или хотя бы юности что-то, что она обожала. Не любила, не испытывала привязанности, не отдавала предпочтение. Обожала. В английском у обожания был красивый, глубокий звук о, на котором слово и обрывалось, как будто предлагая домысливать все подробности. Это как будто бы одновременно обязывало хорошо подумать над предметом обожания и позволяло более легкомысленно отнестись к слову на языке, который ничего не значил, и до сих пор был во многом просто красивой оболочкой для мыслей.
Она думала не очень долго, но все же достаточно для того, чтобы Людвиг понял, что ответ пришлось хорошенько поискать в памяти. Нора задумчиво крутила в руке ножку ополовиненного бокала с вином, выбирая что-нибудь, что подошло бы для такого сильного слова. Игрушки? Книги? События? У нее было много воспоминаний о детстве и юности, а в этих воспоминаниях – множество разнообразных вещей и вещиц. Звуки, запахи, вкусы, предметы, люди, события. Все кружилось в голове, и все было не то.
- Когда нам было лет по четырнадцать, - наконец сказала Нора, скользнув взглядом по плечу Людвига, по диванным подушкам и кофейному столику к засыпающему в камине пламени, - в рождественские праздники мы каждый день уходили далеко от дома. Сначала до охотничьего домика, где было тепло и можно было поесть, побыть одним и рассказывать страшилки до утра. Потом – еще дальше. Когда мы уходили достаточно далеко, дома было уже не видно. И охотничьего домика тоже. В ту зиму мы ушли к реке. Это совсем на границе той земли, которой владел мой отец. Стояли там на холме. А вокруг никого не было. Я обожала это чувство – нас пятеро, я единственная девчонка, но это никого не волнует. Мы все на равных. И мы свободны.
Возможно, она сказала больше, чем хотела. Но забирать слова обратно было поздно, да и не очень-то хотелось – Нора не привыкла ни о чем сожалеть. Она вновь посмотрела на Людвига и улыбнулась, едва заметно приподняв уголки губ. Она обожала чувство. Чувство свободы от всевозможных навязанных рамок. И тогда, в четырнадцать, даже не подозревала, что охотно попрощается со свободой, чтобы выйти замуж, многократно разочаруется и обретет это чувство снова очень, очень далеко от дома. И в компании двух людей, которые тогда, когда ей было четырнадцать, казались бы ей выходцами из совершенно другой вселенной.
Людвиг воспринял ее вопрос о семье на удивление серьезно, и Нора поначалу ответила лишь мягкой, но уже явной и открытой, улыбкой. Они никогда не обсуждали то, что могут быть одной семьей. Их ничего не сдерживало, разумеется, если бы они этого захотели, но хотеть просто не приходило в голову: им и так было хорошо вместе, словно они были одной семьей, просто они не успевали друг другу надоесть постоянным совместным проживанием. Идеальные отношения, если вдуматься. Они всегда без труда выигрывали у ее опыта официального брака.
- Подобное решение однозначно требует некоторого пролога – предложения, развернутого обсуждения, здравого размышления… И других скучных вещей, - добавила Нора и пригубила вино. Оно пока не дурманило голову, только разливалось по телу приятной теплой волной. Тепла в гостиной было одновременно слишком много и недостаточно. Недостаточно потому, что тепло убегало из гостиной и из этого дома прочь, просачиваясь в мелкие трещинки, о которых она не собиралась говорить, когда собиралась к Уилкинсу на ужин, и о которых в конце концов не смогла молчать.
- Я так не думаю, - сказала Элеонора, когда Людвиг вдруг сел, неестественно ровно, как будто хотел переменой позы подчеркнуть перемену темы разговора. – Во всяком случае, мне так не казалось. Или это была слишком изысканная ложь, и я не сумела ее распознать.
Нора позволила ему самому продолжить мысль до умозаключения, что это совершенно невероятно: она отлично разбиралась во лжи. И такую иллюзию, которая тянулась не один год, а много, она должна была бы распознать в первый же месяц ее существования. Вполне вероятно, впрочем, что она была предвзята. Или Людвиг был предвзят. Или они оба. Но не это ли лучшее доказательство, что враньем их отношения никогда и не были?..

Дружили ли они сейчас? Едва ли это можно было назвать дружбой: они переписывались по необходимости, поздравляли друг друга с важными праздниками, включая дни рождения детей и годовщины свадеб, с удовольствием следили за успехами друг друга, обменивались лучшими новинками «Обскуруса» и новыми научными трудами, сыновья кузенов присматривали за ее домом, а она позволяла им жить там и праздновать свою молодость. Но едва ли это можно было назвать по-настоящему теплыми отношениями. Каждый Мантер просто всегда, с самого рождения, знал, что вернее всего в сложной ситуации положиться на другого Мантера. Не потому, что нет друга вернее, чем родственник, а лишь потому, что таков установленный порядок вещей – Мантер не имеет права отказать Мантеру в помощи. Иначе для чего вообще были изобретены кровные узы и созданы генеалогические древа. Бунтарей в их семье никогда не водилось, поэтому следовать написанным задолго до них правилам было легко. Следить за жизнями друг друга, впрочем, тоже, потому что все важные даты скрупулезно вносились в ежедневники и перекочевывали из одного в другой десятилетиями, до тех пор, пока к именам неизбежно не добавлялась дата смерти (хотя и по этому случаю полагалось писать письмо, правда, уже вдове или вдовцу).
- Это и было замечательно, - улыбнулась в ответ Нора, ничуть не кривя душой. Разумеется, то детское чувство свободы было наивным и полным условностей. Они не были последними людьми на земле, и дома их всегда ждали взрослые, иногда встревоженные, иногда разозленные, иногда разомлевшие от алкоголя и дыма сигар. Дома их неизменно ждали обязательства, которые начинались с правила переодеваться к ужину и заканчивались бесконечным сводом правил Дурмстранга, в котором никому не делали послаблений, даже тем, кто вел свой род от второго директора школы. Ту свободу невозможно было сравнить с пьянящим облегчением, которое она испытала, когда гроб Уигмара Коветта наконец опустили в землю. Даже жаль, что тогда Нора была уже слишком взрослым человеком для того, чтобы всерьез быть одурманенной чувством, что вся ее жизнь принадлежит отныне и до самой смерти принадлежит только ей, и уже не нужно это никому доказывать или для кого-то притворяться.
- Нет, не дружим, - помедлив, сказала Нора. Пауза возникла сама собой, но не показалась ей неловкой. Скорее она была нужна для того, чтобы хорошенько взвесить на весах. измерявших человеческие отношения, всех ее четырех кузенов. – Мы остаемся родственниками, - исчерпывающе пояснила она свою мысль.
Возможно, для Людвига этого было недостаточно. Она никогда не видела его в обществе матери, но этот рождественский ужин недвусмысленно сообщал, что отношения в семье Уилкинс были совершенно не похожи на отношения в семье Мантер. Да и во многих других счастливо чистокровных семьях – тоже. До этого рождественского вечера Нора даже никогда не задумывалась, каким сыном Людвиг был для своей матери, - ей было вполне достаточно того, каким другом и любовником он был для нее. То, как ненавязчиво и комфортно все их непохожести вписались в одно общее, удобное и приятное времяпрепровождение, легко было экстраполировать на всех остальных близких Людвигу людей – с ними он был таким же. Хорошим, иногда, на ее вкус, суматошным, с чувством юмора, с живым интересом к миру, с амбициями, устремлениями, со щедростью души, которая почти не водилась в привычном ее семье круге общения. А еще Людвиг умел идеально произносить ее имя – Элеонора так, как сказал бы любой из ее кузенов, а Коветт – так, как следовало говорить в этой чопорной Британии, к которой она до сих пор привыкла не в полной мере.
Элеонора невольно снова улыбнулась, поддавшись на простенькую, старую как мир уловку – каждому человеку приятно идеально произнесенное дорогим человеком собственное имя.
- В отсутствие этого твоего Гейнса кто-то в твоем мире просто обязан расставлять все по полочкам. Я приняла эту почетную обязанность на себя, - в знак серьезности своих намерений Нора протянула руку, переплетая их пальцы. - Только не воображай самого себя не таким занудным. Для этого ты слишком мастерски выучился произносить мое имя.
Когда она сама говорила с Людвигом, у нее иногда, особенно по утрам, пробивался легкий родной акцент. Как будто он вытаскивал из нее что-то глубинное и подлинное, обычно спрятанное за застегнутыми пуговицами и заученными за десятилетия грамматическими формулами.
- И о чем же мы, по-твоему, так изысканно друг другу и себе врали до? – выгнув бровь, уточнила Нора. Ей не очень хотелось переводить разговор, который она задумывала как прямой и конкретный, в плоскость метафизики и изысканных обманных конструктов, которые они соорудили (или не соорудили) с Уилкинсом в начале их дружбы, но и широкого выбора у нее не было – чтобы говорить о настоящем или будущем, в их случае предстояло еще разобраться с прошлым. И, возможно, назвать кое-какие вещи своими именами.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-11-07 23:49:12)

Не всякий сохраняет и это – истина, Элеоноре также известная. Люди вообще на удивление охотно избавлялись от формальных уз, если отношения, спрятавшиеся за официальными статусами вдруг становились неудобными. Она и сама могла при желании об этом кое-что рассказать, хотя родство с Коветтами было давно уже ею забыто и осталось, по иронии судьбы, разве что на бумаге, потому что носить фамилию Коветт, проживая в Британии, было куда удобнее. Фамилия, к тому же, в определенных ситуациях отделяла ее от происходящего и служила таким же прикрытием, как чужой язык, на котором все нелицеприятное всегда давалось легче.
Мысли незаметно скользнули от осуществленного к несбывшемуся. С Людвигом это было довольно легко: с ним из памяти с непринужденностью фокусника можно было извлечь то, что давно хранилось на дальних полках, чтобы не доставляло ни боли, ни дискомфорта. К примеру, воспоминание о мечте – мечте о семье, которой у нее никогда не было и быть, вероятно, не могло. О семье, которую ей заменили ее воспитанники, давно выросшие, давно разбредшиеся по собственным жизням. Связывавшие их узы, формальные и навязанные обстоятельствами, с годами не разрушились совсем, но как будто бы утратили значимость – они тоже изредка переписывались, с радостью по случаю встречались, но в действительности в настоящем уже не испытывали привязанности. Во всяком случае, не той глубинной, кровной привязанности, которая, как Нора когда-то надеялась, свяжет ее с собственными детьми.
В то далекое время, когда она тратила жизнь на мужчину, который и своей собственной жизни не заслужил, Норе нравилось временами развлекать себя размышлением о том, какой она могла бы быть матерью. Для воспитанников приюта она была строгой, но справедливой наставницей, готовой всегда оказать посильную помощь и поддержать до самого конца – до того момента, когда птенец окончательно вылетал из гнезда. Но с чужими детьми попрощаться было легко. А с собственными, даже несуществующими, - наверняка нет. Такие отношения Нора не позволила бы себе свести к обыкновенной формальности – к обмену поздравительными открытками и тяготящими всех семейными сборищами, с которых дети сбегают, чтобы под завывание метели представлять себя свободными людьми. В то далекое время, когда она еще хотела и могла бы родить, Норе казалось, что она сможет скроить свою жизнь иначе – стать для своих детей настоящей, хорошей матерью. Дать им возможности, которых не было у нее самой. Дать им свободу как данность, такую же, какая всегда была у Людвига.
С Людвигом так легко было об этом вспомнить. И так легко не испытывать по этому поводу никаких сожалений, потому что возвращал только самые безопасные воспоминания, позволявшие вспомнить, что она не всегда была такой застегнутой на все пуговицы.
- Тебе просто нравится обосновывать наше присутствие в твоей жизни хоть какой-то логикой, - усмехнулась Нора. – Потому что ты тоже занудный.
Она пригубила вино, позволив себе ненадолго забыть, что они собирались говорить совсем о другом и, раз уж начали, просто так спустить на тормозах все важное не выйдет. Да и не нужно. По крайней мере, до того, как Людвиг озвучил свою точку зрения, Норе так казалось.
На долю секунды ее лицо помрачнело. Вот как. Людвиг убрал руку, и Нора из упрямства убрала руку тоже, как будто это могло приблизить их к решению проблемы.
- Вот как, - повторила она вслед за своими мыслями, ничуть не скрывая своего разочарования. – И что же тогда существует, по-твоему?

Привычка. Удобство. Ничего смертельного.
Людвиг улыбался, возился со свечой и вел себя так, словно говорил самые обыкновенные вещи – нечто, что, как будто бы, должна была понимать и сама Нора, но она не понимала.
Естественно, их отношения были привычными и удобными, как и любые другие отношения, которые не наскучили и не стали с годами в тягость. Привычка и удобство, если не трактовать эти слова в самом примитивном смысле, вообще лежали в основе многих успешных и счастливых отношений, необязательно даже дружеских и любовных. Но из того, как Людвиг себя при этом вел, следовало, что это было или не то, что он ожидал, или нечто, что нельзя было считать однозначно позитивным. И это отказывалось улечься у Норы в голове.
Она тоже встала, повинуясь обуявшему ее вдруг беспокойству, прошлась по гостиной и остановилась на том, что может занять себе руки, налив еще вина. Этим Элеонора и занялась, не прибегая ни к какой магии – магия в этой комнате как будто была вовсе не нужна даже чистокровной волшебнице вроде нее.
- Занятно, что ты так к этому относишься, - наконец сказала Нора, наполнив свой бокал. Она подняла взгляд на Людвига, все еще стоявшего у елки. Может быть, это она не умела показать, как к этому относится она сама. Может быть, она и сама не задумывалась до недавнего времени, как именно она к этому относится. И что «это» наконец пора назвать не обоюдовыгодной приятной дружбой, а как-то иначе.
Ложь для Норы, если в чем-то и была, то разве что в этом – в обманчивом ощущении, что их отношения, которые уже никак не походили на мимолетные, были чем-то не обязывающим, временным, приятным и не более того. Кажется, Людвиг этого не разделял. Хотя для чего-то пригласил ее сегодня в свой дом, познакомил с мамой и даже позволил себе шутки о бытии частью семьи.
Вероятно, она просто отвыкла от отношений. Или от осознания того, что она в этих отношениях состоит, потому что куда удобнее, чем официально признавать за собой обязательства перед другим человеком, было исполнять их просто так, как будто бы из удовольствия, а не по надобности. Пилюля, которая так долго спасала их от утомления друг от друга и от ощущения, что все, что между ними происходило, было окончательным. Окончательным, впрочем, оно, судя по всему, и не было.
- Этого следовало ожидать, - задумчиво сказала Нора, возвращаясь на диван и забираясь на него с ногами. – Но я почему-то все равно не ожидала.
Ей вовсе не нравилось в этом признаваться – любые признания обезоруживали. Но с Уилкинсом ей всегда казалось, что опасаться нечего. И оружие, собственно, было ей и не нужно.
Нора была разочарована. Едва ли не впервые в жизни, когда дело касалось человеческих отношений, она была разочарована. Причем в большей степени в самой себе, а не в отношениях. В том, что она не рассмотрела за мнимой мимолетностью – привычкой и удобством – подлинную мимолетность. Легкомысленность, которая нашла выражение не в количестве совместно проведенных лет, а в том, как к этим годам следовало относиться.
Разочарование било по самолюбию, но и под кожу тоже забиралось. Нора никак не могла решить, что с этим делать, и, чтобы занять себя, снова выбрала вино. Один живительный глоток на миг сделал все лучше и высветлил сгустившиеся краски.
- Что ж, - сказала Нора. – Это не то, что предложила бы я. И даже не то, с чем я в полной мере согласна. Но ты похож на человека, которого все полностью устраивает. Раз уж ничего смертельного в такой любовнице нет, только удобство и привычка. Или я ошибаюсь? – вскинув бровь, уточнила она.

Благодушие как будто испарилось из гостиной в один миг, когда Людвиг закончил возиться со свечами и вернулся не на диван к ней, а в кресло. Его вопрос об ожиданиях как будто уже не требовал никаких пояснений, как, впрочем, и ее разочарование, но Норе не хотелось позволить разговору, который и так уже, кажется, бесповоротно испортил вечер, просто повиснуть в пустоте недосказанности и умолчания.
- Не ожидала того, что все это, - она обвела рукой, в которой держала бокал, гостиную, - для тебя не более чем комфортная привычка. Хотя ровно это, по всей видимости, и следует из всего, что между нами происходило все эти годы.
Раздражение, на миг порожденное разочарованием, тут же улеглось, успокоенное силой воли и умением Норы брать себя в руки. Разочарование в этот вечер не принесет ей ничего полезного: оно не поможет задать правильные вопросы, не подскажет правильной стратегии поведения, не подкинет нужные аргументы в возможном споре. Разочарование неизбежно уведет ее еще дальше какой бы то ни было истины, туда, где кроме еще большего разочарования ничего и не найдется.
Вдовство все же ее разбаловало – она совершенно забыла, как правильно строить отношения с мужчинами. И почему-то, видимо, позволила себе обмануться с тем, что с Людвигом ничего не нужно было строить специально – все и так отлично работало само, приведенное в движение их общими интересами, легким общением, приятным сексом и множеством других как будто бы не заметных на первый взгляд, но ощутимых в ретроспективе, вещей.
Нора снова пригубила вино, подыскивая подходящие слова. Людвиг был совершенно спокоен – он не искал ни ссоры, ни спора, и даже вопрос об их отношениях для него как будто бы был совершенно и окончательно решенным. Испытывал ли он по этому поводу хотя бы крупицу того разочарования, которое испытывал она?
Пожалуй, до этого вечера, приглядевшись к тому, как Людвиг держался, она могла бы сказать, что и он тоже был разочарован. Возможно, разумеется, просто потому, что Рождество шло не так, как он задумывал, но Нора предпочла ухватиться за другую возможность.
Она встала и подошла к креслу, на котором расположился Людвиг, а потом, помедлив, присела на подлокотник, обвивая рукой шею Людвига.
- Мы можем не говорить об этом больше никогда, - негромко сказала Нора, едва ощутимо разминая его плечо. – Но мне показалось сегодня… что мы могли бы быть чем-то большим, чем привычкой.
Хотя и привычка, если не искать в этом слове негативных коннотаций, была, в сущности, не таким уж плохим делом. Комфортная привычка часто составляла целую жизнь счастливого супружества, и никто не видел в этом ничего зазорного. Просто Норе почему-то не хотелось быть с Уилкинсом привычкой. В ее жизни уже была одна «привычка». И та привычка была комфортной совсем не долго. Людвига она ценила за другое. За то, что спустя столько лет, он стал комфортным, не превратившись в рутину или обязательный пункт в расписании на неделю.
Только время говорить об этом не то было выбрано неверно изначально, не то просто бесповоротно упущено.

Людвиг дернулся от ее прикосновения, словно оно было ему неприятно. Убрал ноги с дивана. Выпрямился. Так, словно он не хотел ее в этой гостиной, на подлокотнике кресла, в непосредственной близости от себя. Это было непривычно. Нора понятия не имела, что с этим делать, поэтому решила не делать ничего: от растерянности и странного желания найти выход своему раздражению хотя бы в навязывании Людвигу своего общества.
- Ничего плохого, - пожала плечами Нора, невольно снова перенимая почти безмятежное спокойствие Уилкинса. Чувство, что что-то было не так, как он ожидал, почти притупилось, потому что дополнительные, ненужные и маскирующие истину нотки в него внес миролюбивый настрой Людвига. Который, между прочим, напомнила сама себе Нора, все еще мог означать всего лишь то, что ему было настолько привычно и привычно все равно, что он даже не считал это поводом для выяснения отношений. Так, как она сейчас, должно быть, чувствовали себя школьницы, которым впервые в жизни отказал на балу понравившийся мальчик.
Это было неловкое, но отрезвляющее чувство, потому что в положении такой девочки Нора никогда не была: на тех редких мероприятиях в Дурмстранге, где было уместно легкомысленное общение мальчиков и девочек, все мальчики, чьи родители были умны настолько, чтобы хотеть породниться с Мантерами, увивались вокруг нее. Не то чтобы тогда ей это льстило. Это было данностью, к которой ее готовили, и отнюдь не потому, что она была как-то особенно хороша собой. Всего лишь богата и чистокровна. Этого вполне достаточно для того, чтобы стать завидной невестой в мире, где отчаянно, до кровопролития и войн, ценилось и то, и другое.
Девочкам, которых мальчики отвергали, особенно вот такие вот миролюбивые и не настроенные на выяснение отношений, как Людвиг сейчас, должны были, вероятно, чувствовать себя не менее неопределенно, чем Нора чувствовала себя в эту минуту. И это при том, что перед девочками, отвергнутыми впервые, в нежных детских чувствах, лежала целая жизнь, полная приключений, мужчин и достижений, которые заставляли о мужчинах забыть. Перед ней не то чтобы раскинулись десятилетия и десятилетия счастливой жизни. Чуть более полувека, конечно, не такой уж большой срок для волшебницы, но вполне достаточный для того, чтобы понимать, что права на ошибку в делах сердечных больше нет.
Понимал ли это Людвиг? Мыслил ли он вообще такой категорией или  просто менял одну удобную привычку на другую? Ответа на этот вопрос у Норы не было. И, чем дальше заходил их разговор, тем менее удачной ей казалась идея его искать.
Вопрос Людвига поставил ее в тупик. Самым первым, самым естественным ответом на «например, чем?», брошенное так прохладно, что почти равнодушно, было встать с подлокотника кресла и как минимум вернуться на диван. Или вовсе вернуться домой. Что значит – например, чем? Например тем, чем ты предлагал быть, просто потому, что тебе этого хотелось, пять минут назад?!
Но Людвиг удержал ее руку, словно предвосхищая ее реакцию, которая была ему хорошо известна. Тепло чужой ладони помогло унять в очередной раз всколыхнувшееся раздражение, и Нора осталась сидеть на подлокотнике, задержав свою ладонь в ладони Людвига.
- Например, семьей, как ты предлагал пятью минутами раньше, - пожала плечами Нора, безуспешно, должно быть, пытаясь казаться такой же равнодушной, как Людвиг секунду назад. У нее так не получалось. Не с ним и не тогда, когда она уже начала разговор, в котором чувствовать приходилось столько же, сколько думать.
Если они были неспособны обсуждать такие вещи, не соскользнув с нормального разговора на тонкий лед неуверенности друг в друге и этого отстраненного тона, возможно, они и комфортной привычкой друг для друга не были, и это тоже было не более чем изысканным обманом. Или, напротив, обманом топорным, которому она по какой-то причине была так рада, что собралась поверить в него, не задумываясь.
Нора пригубила вино, отвергая эту мысль. Нет, обманом это не было. И, чтобы не испортить все окончательно, важно верить в то, что было до этого вечера. До той ночи в доме Пожирателей Смерти.

Отредактировано Eleanor Covett (2020-11-18 22:40:26)

Прикосновение его губ к запястью было теплым и немного щекотным. Нора невольно улыбнулась и тут же передумала раздражаться. Так не целуют удобную привычку. Даже комфортного, прочно вошедшего в жизнь супруга, так не целуют. Так целуют запястье, когда не хотят, чтобы кто-то ушел. До Людвига у Норы никогда не было такого опыта, но она почему-то все равно знала, что не ошибается, и была уверена в своей правоте уверенностью, которая больше подходила влюбленной девчонке, а не владелице одного из крупнейших издательств магической Британии.
Список приятного между ними и правда был весьма приличным. За те годы, что они были вместе, – как друзья, любовники, случайная и не случайная приятная связь – они собрали целый калейдоскоп разнообразных приятных воспоминаний. Таких, к которым в другой, более нормальной, традиционной, общепринятой жизни они могли бы прибегать во время ссор. Но они не ссорились – им просто было не о чем ссориться. Они могли спорить и не соглашаться друг с другом, но никогда это не касалось фундамента, на котором стояли их отношения. Должно быть, поэтому они так относились к воспоминаниям о том, как им всегда было хорошо вместе, - как к данности, которая должна была длиться и длиться.
Ее предложение стерло с лица Людвига улыбку, и даже с подлокотника, сверху, было видно, как плотно он сжал челюсти, отведя от нее взгляд. Норе снова захотелось встать – дать каждому из них место и время быть по отдельности. Ей вдруг показалось, что это был  тот самый способ, который спасал их всегда – вовремя дать друг другу пространство и необходимое время. С другой стороны, их отношения за один этот вечер развернулись таким образом, что теория пространства и времени стала совершенно не состоятельной и бесполезной.
Нора выбрала другое.
Ее ладонь невесомо скользнула по напряженным плечам Людвига, и, вместо того, чтобы отодвинуться, Нора придвинулась ближе, едва ощутимо, давая Людвигу возможность отстраниться, если он того желал, и снова переплела их пальцы.
Она умела говорить правильные слова. Но только на публику. Потому что говорить на публику ее много лет учила жизнь, а говорить наедине не учил никто. Сейчас правильных слов у нее наверняка не было. Возможно, впрочем, сейчас вообще был не тот случай, когда нужны были слова – слова не всегда могли разрешить непонимание.
- Оно есть без условий, - негромко сказала Нора, придвигаясь еще ближе, слегка склоняясь и неловко целуя его не то в висок, не то уже в лоб, поцелуй все равно вышел коротким и смазанным.
Условия – это слишком деловой подход ко всему, что между ними было.