Жалость и сожаление всегда казались Норе чувствами, Эйдану совершенно не присущими. У нее был шанс убедиться в том, что при необходимости его рука не дрогнет, и во взгляде не мелькнут запоздалые, ненужные, все тормозящие сомнения, однако мысль о том, что сомнения в таких вопросах были чужды Эйдану в принципе, конечно же, была несколько преждевременной, если не сказать вовсе странной.

Невольно вспомнился их давнишний разговор, который теперь казался пылким отголоском юности. В том разговоре могло сложиться впечатление, что и Эйдан был готов отдать жизнь – или хотя бы часть ее – за «какую-то ерунду». Все же хорошо, что он оказался из той породы, которая с возрастом перерастала страстную юношескую увлеченность высокими и не очень идеалами.

- А ради чего ты их убил? – спросила Нора. Она была не из тех, кто ставил своей целью загнать собеседника в логический или идеологический тупик: ей не хотелось сейчас  бросить в лицо Эйдану, что убивал он, если не за собственные шкурные интересы, то за такую же «ерунду», просто его «ерунда» лежала по другую сторону разделявшей белое и черное грани. Ей скорее было любопытно, осознавал ли это до сих пор сам Эйдан. И вообще, чем в таком случае руководствовался он сам.

Никто, кроме Эйдана, не сумел бы удовлетворить ее обычное, вполне человеческое любопытство на этот счет. И маловероятно, что кто-то, кроме него, вообще признал бы это любопытство свойственным многим людям. Такие вещи было не принято обсуждать в аристократических гостиных, такие вопросы было не принято задавать знакомым. И не столько потому, что они обнаружили бы тайну чужого преступления, сколько потому, что неудобные вопросы делали и спрашивающего неудобным тоже.

- Есть ведь еще и отсроченные убийства, - вдруг заметила Нора. Она временно оставила огневиски в покое, лишь покачивая удобно легший в руку бокал. – Такие, которые ты не совершаешь напрямую. Просто лишаешь человека неких возможностей и подталкиваешь к нужной дорожке.

В каком-то смысле разговор об Эрлинге и был этим самым отсроченным убийством. Точнее, тоненькой, едва наметившейся тропкой. Не так уж сложно было проследить, вслед за мыслью Эйдана, цепочку событий, которая начиналась с отказа от министерской карьеры, а заканчивалась – отказом от чистокровных ценностей высшего порядка. Похожий путь прошел ее кузен с младшим сыном, только Синдре никогда не был связан никакими обязательствами с темными лордами и просто в конечном счете выбил себе право быть таким, каким ему хотелось быть. У Синдре для этого, впрочем, были все условия, включая отца, который не собирался настаивать на своем всерьез. Ни Эрлинг, ни Эйдан, очевидно, такой роскошью выбора на самом деле не обладали.

- Эрлинг умный мальчик, - серьезно возразила Нора. – Я думаю, он вполне в состоянии взвесить все риски. Министерство, вполне вероятно, это тот самый необходимый ему бунт, который не будет иметь слишком серьезных последствий. Чем он будет занят теперь?

Не может быть, чтобы у Эйвери – отца, сына или матери – не было на этот счет никаких планов и соображений. Все трое, в конце концов, по-прежнему были чистокровными волшебниками. Чистокровные имели свойство продумывать все в жизни наперед.

Признание Эйдана было одновременно шутливым и как-то по-детски, трогательно серьезным. Это было так прекрасно, что Нора, не удержавшись, улыбнулась. Вот только разве что заглавная буква в слове «он» звучала  несколько тревожно – как будто «он» мог пробраться и сюда и подслушать их разговор.

- Ты ужасно милый собственник, - заметила Нора. – И, наверное, по всем пунктам прав. Кроме того, меня не очень прельщает эта идея… Когда ты говоришь «он», а я слышу заглавную букву.

Безопасность и дисциплина – две ведущие движущие силы. Каждому Мантеру – а она всегда оставалась в первую очередь Мантером – это было отлично известно. Безопасность и дисциплина до некоторой степени облагораживали интенции. Ты как бы не убивал, ты защищался. Не совершал преступление, а выполнял приказ. С умом выстроенная аргументация такого рода рушилась крайне редко и с трудом – не как карточный домик, опрокинутый легчайшим дуновением ветра, а как мощное здание, из которого день за днем вынимали по кирпичу.

Нора прокомментировала ответ Эйдана лишь коротким понимающим кивком головы – по этому вопросу их взгляды полностью совпадали, даже если кому-то казались бы неудобными, как любые двойные стандарты. Человек, что ни говори, был в первую очередь выживальщиком, даже тогда, когда  у него отпала необходимость охотиться и думать, чем обогреть пещеру и как подчинить себе короткие проблески магии.

Куда интереснее, по крайней мере, с точки зрения продолжения их разговора, было второе его замечание. О еще одном ребенке, которого ему не посчастливилось зачать с какой-то слишком патетически настроенной английской розой. Или не английской розой – розы Эйдан мог срывать, как известно, в самых разных садах. Это всегда ставило Нору в довольно двусмысленное, и тем неудобное, положение в общении с Магдалиной, вынуждая чудом эквилибристики быть одновременно женщиной, другом и подругой.

- Судя по твоему вздоху, с этим отцовством тебя поздравлять не придется? – склонив набок голову, полюбопытствовала Нора. Как он находил этих дам, интересно? Как выбирал из всей массы окружавших его одинаково красивых женщин тех, что доставляли так много хлопот, ломая свои хрупкие, словно косточки младенца, жизни об острые углы жизни Эйдана. Такая же незавидная доля, по всей видимости, могла постичь и «новую взрослую дочь».

- И она готова пойти на это, даже зная, что нарушение клятвы влечет за собой неминуемую смерть? Ей что, вовсе не досталось ничего от тебя помимо упрямства? – хмыкнула Нора, но хмыкнула не всерьез – куда больше в ее вопросе было искреннего интереса. В мире, в котором все с каждым днем все более ревностно оберегали свои шкуры, девочка, готовая пожертвовать собой ради изобличения Пожирателя Смерти, назначенного мирозданием ей в отцы, вызывала вполне понятное любопытство: когда еще так близко соприкоснешься с теми, кто готов умирать за «ерунду».

Почему-то ей казалось, что Эрлинг будет из тех, кто совершает глупости. Но только те, которые в принципе дозволительно совершать детям из хороших семей: глупости, укладывающиеся в парадигму милой, но не фатальной юной эксцентричности.

- Ты же любишь его. Продолжай любить, пока можешь, - мягче сказала Нора. - Он справится.

Ничего, кроме основанной на предшествующем опыте уверенности, Нора предложить не могла. Впрочем, едва ли у Эйдана было в запасе что-то другое – что-то с детьми у него явно в последнее время пошло не так, как ему хотелось, и Нора не собиралась в этом ковыряться против чужой воли.

Был, к тому же, тот самый «он». Значительный даже в своих недостатках. Как все они, вероятно. Только они были не с заглавной буквы. А «он» был.
- Я понимаю, - очень серьезно кивнула Нора. И, кажется, она в самом деле поняла.

К чужим детям Нора была всегда до странности равнодушна – материнский инстинкт, обеспечивающий выживание потомству, так к ней и не пришел, а симпатия к чужим отпрыскам никогда не давалась ей легко и заочно. Она могла привязаться лишь к детям, которых знала – к тем, которые из общей массы подрастающего поколения проступали в ее жизнь как кое-какие, юные и стоящие в самом начале пути, но все-таки личности. Такой, к примеру, из последних ее знакомцев, была Шарлотт. Таким когда-то стал Эрлинг.

Услышав о том, что ребенок мертв, Нора лишь выгнула бровь в ответ и снова пригубила огневиски. Лицемерно было бы сказать: «Какой ужас!». Хотя бы потому, что она пока понятия не имела, в чем именно заключался этот ужас – ребенок мог погибнуть по совершенно естественной причине, как это до сих пор, даже в магическом мире, случалось с маленькими и уязвимыми созданиями.

- Так сложились обстоятельства или ты в этом поучаствовал? – прямо спросила Нора. Она поняла бы и то, и другое, и даже комбинацию вариантов – любовница, не вынесшая позора и закончившая жизнь самоубийством, вполне могла убить и свое еще нерожденное, но уже обреченное на позор и нелюбовь матери дитя. Было бы лицемерием сказать, что Нора не могла понять такого подхода. Каждый, к тому же, жил собственную жизнь по собственному же разумению.

Кроме того, зная пылкий нрав Магдалины, Нора не отказывалась от варианта, в котором в смерти и любовницы, и ее ребенка, поучаствовала в очередной раз обманутая жена. Но, раз побывав в неудачном, ни к чему не приведшем браке, в котором было слишком мало запала даже для взаимных измен и яростных ссор, Нора не смогла бы ее осудить. Магдалина, в конце концов, до некоторой степени заслужила побыть воплощением справедливого супружеского возмездия, пусть рука этого возмездия и была (если вообще была, конечно) жестокой.

- Как чудесно, когда можно выбирать ребенка, - беззлобно хмыкнула Нора и улыбнулась. Улыбка вышла ироничной, а не насмешливой. В конце концов, она сама долгое время занималась тем, что выбирала детей. К тому же – еще и рожденных не ею. К тому же – еще и предназначенных не ей. Кое-что из этих детей в конце концов все-таки вышло.

Эйдан продолжал говорить, приоткрывая, пожалуй, немногочисленные, но этого не менее впечатляющие, не виденные Норой прежде грани. Нож промеж ребер?
- Многолетний союз с испанкой, судя по всему, все же дает о себе знать, - не сдержалась Нора. Роль Сандрин в этом деле она тоже не оставила без внимания, просто пока, опираясь исключительно на рассказы Эйдана, который будто и сам еще до конца не определился, что следует делать с новоприобретенным взрослым ребенком, она не могла сложить в голове достоверный образ.

- Но это происшествие, должно быть, она считает личным. Преступление легкомысленно меняющего женщин мужчины – это предосудительно, но не настолько, как служение Темному Лорду, - задумчиво заметила Нора. – Почему ты не выбираешь хотя бы одиноких женщин? Откуда эта тяга к приключениям?

На фоне отца, бросающегося после полувекового юбилея в интриги с такими пылкими дамами, Эрлинг, пожалуй, выглядел все лучше и лучше: по крайней мере, за уход из Министерства никто не мог всадить ему нож промеж ребер. Разве что, кроме отца. Но отец «в конечном счете» в него верил, и Нора сочла за лучшее оставить эту тему висеть в воздухе – разбирались же Эйдан и Эрлинг все предыдущие годы без чутких нечутких советов со стороны, разберутся и в этот раз. Все же в первую очередь Эйдан оставался дипломатом.

Разговор о внебрачных детях, все дальше и дальше отодвигавший их обоих от событий, произошедших в опере, почему-то, совершенно необъяснимым образом, приносил успокоение и даже облегчение. Проблемы с внебрачными детьми, даже такие потенциально огромные, размером с дочь-аврора и Темного Лорда, все равно казались более решаемыми, чем дилемма о добре и зле, перед которой они с Эйданом встали бы непременно, будь оба скроены по другим лекалам.

В этом вопросе – добра и зла – законнорожденные дети в одни ворота выигрывали у бастардов. Маловероятно, что Эрлингу когда-нибудь придет в голову спорить с вбитыми в него чистокровными идеалами. Он может, разумеется, как всякий думающий человек, слегка сдвинуться в ту или иную сторону, но чистокровие – это же не только борьба с грязнокровками. Это и соответствующее воспитание, и осознание собственной нерушимой связи с предыдущими поколениями семейства, и определенный образ жизни, к которому так легко привыкнуть, что ни один шалаш на свободе после не покажется в самом деле привлекательным.

Нора могла, конечно, в этом ошибаться: она судила лишь по представлению об Эрлинге, которое у нее сложилось, и по собственным племянникам, среди которых дальше всех от Мантеров увело Синдре, но и то лишь потому, что деньги кузена Грегера позволяли его младшему сыну и не-наследнику определяться сколько угодно. Впрочем, даже Синдре не пришло бы в голову в самом деле равнять чистокровных волшебников с грязнокровками. Он просто понял, что с ними, в принципе, можно делать бизнес.

- Ты удивительно терпеливый родитель, - улыбнулась Нора в ответ, но говорила она совершенно серьезно. Когда они только познакомились, она, разумеется, не думала о том, каким отцом может стать Эйдан Эйвери (с чего бы ей об этом думать?), но, вероятно, навскидку бы предположила, что отнюдь не таким терпеливым и заботливым. Пусть забота у него и была чрезвычайно – но объяснимо – избирательной. – Кем был отчим твоей этой новой дочери?

Как Нора и предполагала, обвинение в легкомыслии Эйдану было пережить не так уж просто – неудовольствие, каким бы призрачным оно ни было, все же скользнуло тенью по его лицу и недвусмысленно повисло в вопросе, который он задал, и в насмешливо вскинутых бровях. Нора примирительно качнула головой.

- Разумеется, я не считаю тебя легкомысленным, - отозвалась она. – Легкомыслие, если и присутствует, то лишь как скромная погрешность в характере, которая делает тебя живым человеком, обладающим некоторой долей самоиронии. И я как раз веду к тому, что пользоваться каталогом, возможно, было бы куда более безопасно.

Она вновь поднесла бокал к губам – небольшой глоток огневиски, чтобы разогнать снова замерзающую шведскую кровь. Разумеется, Нора не считала Эйдана легкомысленным. И, говоря о браке с испанкой, имела в виду скорее окружившие этот союз испанские страсти, в конечном счете наверняка устраивающие обоих участников действа.

- Не принимай мои слова близко к сердцу, - мягко сказала Нора. – Я беспокоюсь за тебя, вот и все. И проще всего замаскировать это в какие-нибудь красивые, якобы с иронией произнесенные глупости.

- Я уверена, будь я твоим ребенком, я бы тоже с этим не согласилась. Но эта чаша меня миновала, - в тон Эйдану отозвалась Нора и приподняла бокал, предлагая тост за отсутствующих и превозмогающих. Все же между детьми и старинными друзьями были дистанции огромного размера, и с такого почтительного расстояния в родителях виделось практически всегда только лучшее. Не в последнюю очередь потому, что это было одно из тех редких заблуждений, которое заблуждающемуся ничего не стоило.

Норе даже до некоторой степени льстило это полушутливое убеждение Эйдана, что ему удалось и для нее создать образ себя, далекий от неприглядной действительности. Возможно, если бы они познакомились позже, при других обстоятельствах, имея за плечами другой опыт, Эйдану бы удалось показаться для нее лучше, чем он был на самом деле. Но все случилось так, как случилось, и главной ценностью их знакомства было то, дорогим сердцу смог стать даже нелицеприятный образ.

- Если хочешь отказаться от мысли, что кто-то может относиться хорошо ко всем твоим неприглядным и тщательно запрятанным от мира сторонам, я не стану тебя останавливать, - улыбнулась Нора. – Каждый имеет право на маленькие, согревающие душу заблуждения.

Кого-нибудь другого она могла бы таким замечанием, пожалуй, поддеть. Потому что кто-то другой, кто хуже знал ее собственные неприглядные стороны, принял бы всю иронию ее слов исключительно на свой счет. Но Эйдан был, как Норе хотелось верить, не таким человеком – и шутки, и серьезные обсуждения между ними то и дело проверяли на прочность тонкую грань, которую нельзя было пересекать в нормальном общении, убеждая, с одной стороны, в том, что в полном смысле нормальным их общение и не было, а с другой стороны, устанавливая раз и навсегда, что границы, даже сдвинутые и погнутые, между ними всегда приходили в норму и были достаточно крепкими для того, чтобы выдержать натиск любых обстоятельств.

- Я не пытаюсь умалять достоинства такого способа расслабления, - пожала плечами Нора. – Просто если после расслабления ты вынужден отлеживаться с ножевой раной или иметь дело с разъяренной и обезумевшей от горя женщиной, благостный эффект тоже несколько нивелируется.

В конце концов, окончательное решение о том, как себя вести с прекрасным полом и в чем искать расслабления, естественно, оставалось за Эйданом. Подталкивать мужчину в такой ситуации в направлении правильного (на ее взгляд), объективно наиболее выгодного или попросту самого разумного решения было делом ужасно неблагодарным. Любые, даже самые здравомыслящие мужчины имели обыкновению поступать наперекор словам женщины, если им казалось, что эти самые слова как-то задевают их мужское достоинство. А границы понятия «мужское достоинство» размывались со временем и с возрастом так, что угадать их было делом не менее неблагодарным. В такие игры Нора когда-то играла с Коветтом и больше не собиралась этого делать – она училась у жизни и, в общем-то, верила, что учиться у жизни может и Эйдан. Он много раз это демонстрировал.

Поэтому Нора легко ухватилась за другую тему – тему приемного отца внебрачной дочери Эйдана. И в самом деле, сюжетный поворот ей пришелся по душе.
- Однако, - хмыкнула Нора. – Тебе невероятно, феноменально повезло, что никто из вас об этом не догадался. Но теперь твоя девочка похожа на искательницу благосостояния, которая попросту решила воспользоваться шансом обзавестись отцом-главой департамента. Такое случается даже с самыми принципиальными девочками, как мне кажется. Если они к тому же хоть сколько-нибудь амбициозны.

Семьдесят восьмой год, который начался с Декрета Крауча и взрыва в Королевской Опере, по всей видимости, мог предложить им только неопределенность. И в этой неопределенности отношения с Эйданом становились если не маяком, то приятной константой.

Они оба принадлежали к той категории людей, которая скорее предпочитала создавать о себе благоприятное впечатление, чем правдивое. Это вовсе не равнялось желанию нравиться всем и вся и даже лицемерия не подразумевало. Благоприятное впечатление – это лишь умение всегда держать себя в руках, самой приглядной стороной поближе к любопытствующим незнакомцам.  В Нориной семье это всегда считалось не просто хорошим тоном, но необходимым условием существования: никто не должен знать, что ты думаешь, чувствуешь и собираешься делать.

Тем приятнее было отыскать во вселенной, подкидывавшей таких людей практически в случайном порядке, при невероятной удаче – раз за жизнь, того, кто не только совпадал с тобой во взглядах, но и готов был позволить вам обоим роскошь быть всегда настоящими. Свободными, так сказать, от социальных прикрас, роль которых, как любил повторять один из писателей «Обскуруса», была сильно преувеличена.

Так, совершенно неожиданно и словно само собой, Нора вдруг сформулировала главную ценность их с Эйданом дружбы: они могли предложить друг другу всего лишь себя настоящих, не больше и не меньше, но для таких людей, какими они были, это было и огромным открытием, и нежданным подарком. Подарком, пожалуй, куда более ценным, чем удовлетворение от скандала, который она могла бы устроить после того, что случилось в опере.

- Всегда знала, что тебе нравится нравиться людям, - рассмеялась Нора и подняла свой бокал. – За это и выпьем, пожалуй.

Она не собиралась больше пить. И Эйдан наверняка тоже не собирался. Но их разговоры часто завершались (начинались, продолжались, достигали кульминации) при участии алкоголя. Несколько сглаживало общую картину то, что пили они всегда что-нибудь дорогое и тщательно подобранное для встречи – нечто, что как бы сообщало разговору торжественную атмосферу маленького, разделенного на двоих праздника. Или, как в данном случае, маленьких и больших, но все равно поделенных пополам, чужих и своих трагедий. Кто бы мог подумать, что за какие-то несколько месяцев всегда предсказуемая жизнь в Британии запутается в такой мерзкий клубок.

- Я говорила, должно быть, что каталог, как ни крути, лучше воздержания, - хмыкнула Нора. О каталогах она тоже кое-что знала. И о тех, по которым выписывают достойных жен и мужей, и о тех, по которым выписывают безопасные интрижки, от которых легко избавиться. Племянник Макса предпочитал именно такие, ценя их в первую очередь за то, что они оставляли репутацию практически непогрешимо чистой.

- Входить в твою семью, чтобы получить все, что хочется, ведь совершенно необязательно. Это сложно и хлопотно, потому что у тебя есть Магдалина, которая этого не позволит. Есть Эрлинг – сын и законный наследник, родившийся в браке, который ни у кого не вызывает вопросов. Кроме того, делить наследство внутри семьи – это сложное и хлопотное дело, которое зачастую того даже не стоит, поверь мне, - Нора мягко улыбнулась, припомнив, как славно выглядел Уигмар, когда его взгляд помутнел от Империо.  – Карьера в Министерстве в каком-то смысле – куда более простой и долговечный путь. Для нее. А тебе разве выгодно продвигать ее выше и давать ей оружие в борьбе с тобой же?

Пожалуй, Нора и сама могла неплохо представить, что сказала бы на это Магдалина. Ничего из того, что Эйдану было бы приятно (и совершенно заслуженно) услышать. Но тонкая грань дружбы с обоими супругами Эйвери требовала гибкого юмора, притом желательно такого, который не шел бы вразрез с ее собственным характером и представлениями о том, о чем можно и нельзя шутить в обществе близких людей.

Со стороны в браке Эйвери, помимо неисчерпаемой, бездонной и черной, как густая испанская ночь, драмы, Норе виделось еще нечто трудно определимое и не имеющее названия, что обоим супругам приносило удовольствие. Возможно, на взгляд большинства людей, несколько извращенное. Нора большинством людей, разумеется, не была, и к чужим удовольствиям, до тех пор, пока они не пересекались с ее собственными неудовольствиями, относилась терпимо.

- Что-нибудь громкое и на испанском, - усмехнулась Нора. К Магдалине, разумеется, она тоже относилась хорошо. Ретроспективно – как будто бы даже потому, что иначе просто быть не могло, потому что дети сеньора Реверте и Руиса непостижимым умом образом остались с ней, как последствие старинного, еще с помощью покойного мужа состоявшегося знакомства. Усмешка, следовательно, тоже была адресована не Магдалине, а скорее всей ситуации в целом, и, в меньшей степени, - горячему испанскому нраву, который Нору временами завораживал, но в основном вызывал генетическое непонимание.

- Крауч, кажется, сделал для того, чтобы хорошие люди, - Нора легкой модуляцией голоса поставила вокруг хороших людей скептические кавычки, - разочаровались в своих взглядах едва ли не больше, чем Темный Лорд. Одним только декретом. Замечу, однако, что если твоя дочь вдруг разочаруется в Министерстве как в институции, способной поддерживать баланс добра и зла в мире, она может открыть для себя картину мира, в которой ваши различия обретут форму ее личной маленькой борьбы за светлые идеалы. Я могу ошибаться, конечно. Я хочу ошибаться, собственно, но мне всегда казалось, что если есть возможность не иметь дел с максималистами, ее нужно использовать.

Впрочем, чего греха таить – ей тоже было интересно. Интересно, какой в самом деле, а не в рассказах Эйдана, была его дочь. Интересно, чего она в действительности хотела и окажутся ли сильнее, чем благоприобретенные в процессе воспитания отчимом ценности, кровные узы, в данном случае подразумевавшие способность видеть наилучшие, а не правильные с точки зрения морали, возможности и ими пользоваться.

Солидарности с любопытством самого Эйдана Нора по случайности посвятила почти зеркальный с ним жест – она тоже качнула в руке бокал, но опустила его на колено, а не на подлокотник. Предостерегать Эйдана она больше не собиралась – предостережения имели вес, лишь если они были тщательно отмеряны и озвучены в подходящее время.

- А она не готова? – вскинула бровь Нора. – Тогда, должно быть, тебе и повезло, и не повезло. Повезло, потому что она делает дело, которое ей нравится и которому она верна, и не повезло, потому что это дело – аврорат. Ты готов, - помолчав, спросила Нора, - попасться на эту уловку с вашим сходством? Увидишь в ней себя. В юности бы был весьма обаятельным борцом за свои взгляды. Привяжешься. Это не означает, что ты непременно пропустишь от нее удар. Я просто думаю, что твой эксперимент – это обоюдоострое лезвие. По которому тебе, естественно, нравится ходить. И это я более чем понимаю.

Нора не смогла бы его осудить за любопытство и интерес, которые к ситуации испытывала даже она сама. На улыбку Эйдана она тоже ответила улыбкой. Разговор о детях неуклонно возвращался к тому, чем Эйдан занимался, и это, наверное, должно было быть тревожным, но почему-то не было. Вероятно, потому, что за прошедшее со взрыва в Опере время Нора просто устала тревожиться о том, на что не имела никакого влияния. И куда больше, чем собственные тревоги, ей хотелось обсуждать чужие – хоть бы даже и детские – жизни, над которыми у них с Эйданом, по крайней мере, по странной иронии было куда больше власти, чем над своими собственными.