Их отношения развивались странно. Слишком публично, чтобы их можно было спонтанно прервать, и слишком мило, чтобы это в принципе хотелось сделать.
Рядом с Хэмишем Аннетт одновременно умудрялась чувствовать и свой возраст, и свое более высокое в иерархии министерства положение, и завистливые взгляды девочек в отделе, когда он заходил за ней вечерами, и сладкую истому чуть позже, когда можно было, положив голову ему на грудь, пальцем рисовать на твердом рельефе живота абстрактные узоры.
Наверно, за подобное стоило выразить отдельную благодарность подозрительной затее мистера Эйвери, потому что в судьбу в таких вопросах Аннетт перестала верить задолго до того, как ей исполнилось тридцать.
Возможно, вся эта интрижка могла кому-то казаться безнравственной или даже аморальной, но на этот случай у Аннетт была заготовленная фраза о том, что какая женщина не хочет, чтобы в это неспокойное и полное опасностей время, её не провожал до дома аврор. Что же касалось всего того, что происходило потом, в пределах её квартиры, было недоказуемым и, следовательно, ненаказуемым, а слухи, которые порождались впоследствии, были контролируемы, и держались ровно на той грани сенсации и бесстыдства, которая вскоре попросту должна была утомить общественность в лице тех кумушек, которых чужая спальня продолжала волновать больше терактов под Рождество.
При этом Аннетт нравилась та дистанция, которую у неё получалось соблюдать с этим мальчиком. Он не додумывался или не хотел лезть в её голову, принимая все правила игры в ранимую нежность и двусмысленность. Она - чувствовала дистанцию и ту броню скрытности, которой он прикрывался, стоило ей хотя бы слегка и совершенно случайно в разговоре за ужином попытаться забраться в его личность.
Их отношения развивались странно, но если прикрыть глаза на этот факт, они были чертовски удобными.
Присланную сову с приглашением на свидание седьмого февраля Аннетт на фоне всего, что успело произойти, сочла, пожалуй, даже слишком нормальной и обыденной, но возражать не стала. По её мнению, когда-то они должны были к подобному прийти, скатившись на обязательные пункты шаблонов, приписываемых парочкам.
Официальные запросы на встречи. Ужины при свечах. Первые ссоры.
Пройдя первый и заказав второй, поглядывая на часики на руке, Аннетт со свойственной себе холодной отстраненностью любителя чисел, решила, что пора дойти и до третьего, когда циферблат на запястье показал семь тридцать пять пополудни, и уверенным шагом направилась на выход.
Не сказать, чтобы ей хотелось скандалить, но, учитывая демонстративность, которая сопутствовала их встречам в здании, её было попросту некрасиво ждать Хэмиша дольше, и к счастью, он успел поймать её на улице.
Весьма целомудренные объятия, сухой поцелуй на щеке.
Аннетт едва провела рукой по его талии, рисуя на лице улыбку, которая одновременно и отражала бы недавнюю обиду, и прощала, и подходила к мокрым хлопьям невыразительного лондонского снега, который падал им на головы. В голосе Хэмиша чувствовалась некоторая обеспокоенность, но поначалу было проще следовать роли.
- Прохладно, милый.
Она смахнула обтянутой в перчатку ладонью снег с его светлых волос. Белые комья упали на меховую оторочку на запястьях.
- Может лучшей сразу отправимся ко мне? Ужин должен нас уже ждать, осталось зажечь свечи…
Она посмотрела на него снизу вверх, будто просила взглядом не усложнять, но тени на его лице показались ей глубже, чем когда-либо.
Дурной знак.

В отношении Аннетт к мужчинам и к жизни всегда, сколько она себя помнила и осознавала в качестве сложившейся личности, присутствовала, вероятно, одна определяющая само её существо черта: хотела Аннетт этого или нет, но во главу угла в её поступках вставала спокойная и сдержанная расчетливость.
Молодой человек на свидании или свиданиях ей мог быть бесконечно симпатичен, она позволяла себе даже быть влюбленной, но эмоции и гормоны отступали на задний план, когда в голове выстраивалась схема действий для достижения оптимального результата. Мужчины, при всей их возможной приятности, пусть и не всегда осознанно, но воспринимались ей скорее как домашние питомцы, которые, прежде чем приносить подлинную радость, должны были быть выдрессированы и приучены.
Без далеко идущих планов и корыстных помыслов, о которых говорить пока было попросту рано, она действовала с Хэмишем так же, как действовала бы с любым другим молодым человеком примерно его возраста, статуса, положения и, не стоило исключать еще одну важную черту, внешних данных. Она создавала ему комфортные условия и вереницу таких воспоминаний, о которых бы ему не хотелось забыть. Выставляя маленькие условия в виде пунктуальности и потворствования легким капризам, вроде нежелания бродить под мокрым снегом, Аннетт в остальном старалась создать среду до того комфортную, чтобы спустя много лет, возможно, укладывая собственное дряблое уже тело в кровать совершенно другой и по возрасту некрасивой женщины, мужчина вспоминал именно её - от ужина при свечах в полумраке квартиры и до теплой кожи, маняще прикрытой кружевным бельем.
Как наживку на удочке Аннетт подсовывала Хэмишу на память жаркие поцелуи в одиночестве министерского лифта, запах собственных духов, ощущение текстуры простыней в её постели и, конечно, себя саму. Она знала, что когда всего этого накопится в его сознании достаточно, когда он начнет воспринимать все это, как принадлежащее ему, он испытает то самое чувство собственничества и ту боязнь потерять, которую принято считать любовью.
Тогда можно было бы думать уже о более долгоиграющих перспективах, а пока следовало оставить в их отношениях ровно столько поверхностного, недосказанного и откровенного, чтобы оно не портило концепцию счастливых воспоминаний о не зря прожитой жизни.
Вечером седьмого февраля, сразу за ужином, после еще одного бокала вина в качестве дижестива, Аннетт, к примеру, думала предложить своему аврору принять вместе ванну. В этих апартаментах она была винтажной и до неудобного тесной, но теснота в данном случае вряд ли могла считаться за минус, к тому же цвет кафеля вокруг прекрасно оттенял цвет глаз хозяйки помещения, а возможные неловкие моменты потом могли бы сойти за милые шутки, которые у здоровых пар должны присутствовать наравне со страстью.
Однако свести разговор к продолжению вечера у Аннетт пока не получалось. Хэмиш будто витал где-то в стороне, не сосредотачиваясь не только на болтовне о глупостях, вроде прожитого рабочего дня и погоды за окном, но и на девушке напротив.
Что было бы оскорбительно, если бы не было тревожно.
За что Аннетт не любила аврорат, так это за то, что мужчины оттуда практически никогда не могли оставить свою службу за дверью. Вечная опасность и вечные нервы импринтировались в их сознание куда прочнее и охотнее, чем вид обнаженной блондинки в облаках белой пены.
Говоря о глупеньких и не очень стажерках в своем департаменте, Аннетт одновременно пыталась припомнить не ходили ли слухи о каких-то особо опасных заданиях, на которые сегодня отправлялись их доблестные блюстители порядка, и не умер ли кто-то из них. Когда же Хэмиш, посерьезнев лицом, открыл рот, она успела подумать, что должно быть, кто-то из его коллег действительно героически оставил их мир, просто новость еще не разошлась широко. С новостями о смертях его фраза, правда не вязалась, но, с другой стороны, после Рождества эту костлявую даму можно было различить где угодно.
Аннетт уже доводилось с ней конкурировать и не сказать, чтобы это соперничество прошло успешно. Отложив приборы, подвинув в сторону тарелку и бокал, она положила свою ладонь на ладонь Хэмиша и, не скрывая волнения, уточнила.
- Это как-то связано с твоей работой? Хэмиш, ты немного меня пугаешь. Все в порядке?
Серьезные темы о доверии в её планы, признаться, не входили. И, что касаемо воспоминаний, ей нравилось создавать их, но вряд ли хранить.

Они оба, как казалось Аннетт, быстро перешли от просто тактильной близости к полноценной эксплуатации прикосновений. Все то, что в первую пару-тройку встреч будоражило неожиданностью, рассыпалась под кожей волнительной дрожью и было стимулом к изучению друг друга, теперь несло под собой определенный смысл и посыл.
Большой палец Хэмиша, поглаживающий ей кожу ладони, к примеру, должен был успокаивать вместе со словами, которые произносились так медленно, будто каждому из них соответствовал шаг по топкому болоту. Будто её милый и осторожный аврор не говорил, а выбирал безопасный маршрут. Очень похвально и до того на него похоже, что постепенно начинало разливаться в груди особым теплом, которым можно было бы насладиться, если не вслушиваться в контекст.
Аннетт же вслушивалась. На свою или на их общую беду, она тоже старалась быть осторожной.
- Воспоминаний?
Сорвавшись с её языка, это слово, прозвучало, по всей видимости, слишком взволнованно и глупо, раз Хэмиш принялся не то объяснять, не то оправдываться. Еще звучание вышло, возможно, обиженным, потому что обиду после таких заявлений  Аннетт чувствовала тоже. Ей успел понравиться и сам молодой человек, и осмотрительная и зрелая интимность их отношений, в которых оба понимали и элементы игры, и границы, а теперь выходило, что кто-то собирался лезть ему в голову и потенциально мог все это подглядеть, если не нарушить.
Ожидаемые риски при свиданиях с аврорами, - внутренний голос звучал очень грустно и отчего-то интонациями напоминал мамин, словно она была рядом и переживала за романтические отношения дочери больше её самой. Впрочем, кто-то же еще должен был.
Ощущение неслучившейся, но теперь вероятной потери пробралось в скромные апартаменты с видом на канал, взволновало лепестки огня на зажженных свечах. Ладони, которую Хэмиш отпустил, чтобы отойти за виски, стало холодно.
Аннетт еще несколько минут просидела в одиночестве за столом, потом вздохнула и встала тоже - быстренько, парой взмахов палочки убраться, и заодно попробовать переварить новости.
Ей, конечно же, не могло не льстить чужое и достаточно неожиданное доверие. Но и причина, по которой его пришлось выказывать, не могла быть вычеркнута из образовавшегося и требующего решения уравнения. Конечно, для детальных выводов пока не хватало данных и цифр, но отчего-то, памятуя скрытность своего любовника, ей не верилось, что подчищение памяти среди авроров - это процедура дежурная. Да еще и эти бумаги, которые мистер Эйвери просил ему показать… Эта их маленькая, на троих разнесенная тайна, только затихшая в последнее время, чтобы снова вернуться нервным пульсом в виске. Аннетт снова приходилось решать, насколько она готова быть во все вовлеченной, прощупывать безопасные для себя границы и, оптимально, постараться придумать, как сохранить то, что она строила почти две недели.
Отчего-то прямо сейчас её хотелось, чтобы Хэмиш повел себя как-нибудь по-мужски глупо. Например, обнял её и простодушно заявил, что все будет хорошо, но вместо этого ей достался бокал с крепким алкоголем, предложение продолжить разговор на диване и фраза, до того посягавшая на её территорию, что становилось совсем не по себе.
Это холодный расчет.
Аннетт едва пригубила напиток, сейчас скорее отрезвляющий своей крепостью, хотя хотелось, конечно, обратного. Во всем, что касалось “расчетов” она доверяла только трем людям на этой планете и Хэмиш в их число не входил.
Ей одновременно хотелось и вытянуть из него больше деталей, и не залезать глубже, чтобы не наткнуться на что-то по-настоящему пугающее. В сложной смеси мыслей и чувств, которые копошились внутри змеиным клубком, нашлось место и для легкой гордости перед оказанным доверием, и для неуверенности в будущем, и для ощущения того, что перед ней на диване сидит еще один мужчина, который попросту её использует. Она могла сказать ему очень и очень многое, но вместо этого решила лишний раз указать на то, почему ему не стоит её терять.
Аннетт поставила свой почти полный бокал рядом с пустым бокалом Хэмиша на столик, подойдя к дивану, сняла обувь, забралась с ногами и, взяв в руки до невероятного правильное, как для сказки про прекрасного принца созданное лицо молодого человека серьезно сказала:   
- Я понимаю.
В последующем поцелуе смешалась легкая горечь ликера и дымный привкус виски. Аннетт закрыла глаза, скользнула ладонью с чуть колкой от вечерней щетины щеки на шею, забралась пальцами под ворот аврорской формы, и когда решила продолжить разговор не стала далеко отстраняться или поднимать веки. Говорила она сбивчивым шепотом.
- Они же могут увидеть и этот разговор. Те, кому ты не доверяешь.

У Хэмиша, несмотря на его непростую работу, прикосновения получались нежными и в меру настойчивыми, будто он всякий раз спрашивал разрешения или опасливо проникал на манящую, неизведанную территорию. В такой манере себя вести была какая-то дурманящая, обаятельная свежесть, и Аннетт охотно ей увлекалась и поощрительно выгибалась ей навстречу, теснее прижимаясь к аврору и зацеловывая его ночами едва не до того, чтобы под утро болели губы.
В расхожем выражении, что женщины любят ушами, в отношении Аннетт крылась вызывающая неточность. Она куда больше любила, когда любили её, какие бы приземленные, банальные или даже пошлые формы определение “любви” в данном случае не принимало. В таком отношении крылось нечто нарциссическое, но вряд ли постыдное.
- А ты хочешь в спальне?
Она улыбнулась ему почти невинно, но лукаво при этом выгнула бровь, а после чуть прикусила себе губу, будто стеснялась, и провела пальцем по воздуху вдоль застежек на форме, заставляя каждую раскрыться, а полам одежды расползтись в стороны.
Всё - без палочки и без звуков. Таким трюкам она обучилась еще будучи выпускницей, в то время, когда хорошие девочки тренировались, как с помощью магии готовить и греть еду, а плохие мальчики - как наслать на кого-то икоту. Тогда у Аннетт был Игорь, тот немного импульсивный русский, такой же чистокровный, отзывчивый и смотрящий на неё влюбленными глазами, как временами Хэмиш. Тот милый мальчик, для которого она решила, что не лишним будет понять, как красиво раздеваться и раздевать. Ни хорошей, ни плохой в то время она себя не считала. Зато считала умной и продолжала считать до сих пор, раз за разом убеждаясь, что выбор оправдывался.
Поцеловав обнажившуюся ключицу молодого человека, она привстала, слегка надавив пальцами ему на грудь, чтобы не думал последовать за ней, тем более, что далеко уходить Аннетт не собиралась. Достаточно было всего лишь одного шажка назад и громкого вздоха, чтобы чуть охладить себя и сконецентрироваться для новых фокусов.
Застежка на платье, следом за пуговицами на форме, тоже раскрылась будто сама по себе. Сама по себе скользнула с плеч ткань, дюйм за дюймам открывая кожу и полупрозраные кружева белья.
Казалось, на этом с разговорами можно, да и нужно было заканчивать, но когда как не предъявив откровенно себя, требовать чужой откровенности.
- Не пойми меня неправильно, милый. Меня не столько смущает, что мою наготу может увидеть кто-то кроме тебя. Меня смущает то, насколько надежно у меня получится сохранить твой секрет, если этот кто-то будет знать, что он у меня.
Аннетт виновато улыбнулась, перешагнула осевшую у ног лужицей ткань, вернулась к Хэмишу, оседлав его колени и уже безо всякой магии стягивая с широких, напряженных плеч рубашку.
- Но это, конечно, не значит, что я не буду стараться.
Она поцеловала его в шею, слегка прикусила мочку уха, на ощупь по твердому животу пробираясь к пуговице на брюках.
- Я хочу, чтобы ты сегодня был смелее... Nox.
Разом везде в гостиной погасли свечи, сгущая подсвеченные только огнями маггловских фонарей с улицы силуэты и делая ощущения осязаемее. Возможно, ответить Хэмиш теперь действительно мог и позже. Другое дело, что как приличный человек, после того, что вот-вот должно было случиться, он просто обязан был ответить.

“любовь, как акт, лишена глагола” (с)

Аннетт нравилось слово “любовь” само по себе, со всей своей множественностью трактовок и неясностью определений. Оно как-то априори не могло не означать ничего дурного и, едва было упомянуто в разговоре, даже в самом приземленном, грубом и грязном контексте, смягчало его и иногда наполняло новыми смыслами. Не всегда справедливыми, не всегда соответствующими действительности, зачастую излишне громкими, но чаще все же приятными, чтобы отказываться от возможности заняться подобным самообманом. Самообман, в отличие от алкоголя, сладостей и дурманящих зелий, был бесплатен, а создаваемый им эффект сопоставим.
Поэтому Аннет избегала для себя слишком анатомичного понятия “секс” и, упаси её все покровители магического мира, не трахалась.
Она занималась любовью.
С самого первого дня, когда Хэмиш, спонтанно притянутый к ней чужими интригами и, наверняка, одним из тех сценариев текущей напряженности в стране, в котором не судили бы только победителей, принял её приглашение поужинать, Аннетт любила его, как любила и прочих до него, в том сравнительно непродолжительном периоде времени, в который природа поощряла их, как вид, за тягу к размножению. Они, конечно, беспардонно жульничали, потребляя зелья и составы ему препятствующие и оставаясь в этих играх только на уровне удовольствия, а не ответственности, но Аннетт нравился еще и сам факт обладания друг другом и какой-то вопиющей, ни к чему не обязывающей честности, которой можно было дать пожить еще чуть дольше, просто полежав рядом. Потом, неизбежно, пришлось бы встать, приводить себя в порядок, начинать говорить, словами, как водится, внося больше недопонимания, чем устраняя его.
Но все это - чуть позже.
После того как последний стон сорвался с губ, а на плечах у Хэмиша появились новые полукруглые отметины от её ногтей, Аннетт отозвалась на его предложение полежать рядом, прильнула кожей к коже, влажно и благодарно поцеловала в щеку. И на разговоры, и на интимную честность у них впереди была еще целая ночь, которую сейчас можно было подержать на паузе, например, переваривая произнесенное вслух: “Обожаю”.
Пока не “люблю”, конечно, но все равно хорошо, если не считать того, что становилось как-то грустно. Из их физической близости, по традиции переводя количество в качество, только-только начала формироваться эмоциональная, и тут же ей сразу приходилось держать удар.
Хочу, чтобы обожали и дальше! - Теперь внутренний голос приобрел оттенки капризных пятнадцати лет, и так и норовил вписать в поток мыслей слово: “несправедливость”, - несмотря на протесты более зрелой части сознания, давно уверовавшей в относительность этого понятия. Тот же самый внутренний ребенок хотел начать просить Хэмиша не ходить на рискованную процедуру, чего тот, естественно сделать не мог. Да и не должен был.
- Когда устанешь так лежать, скажи, - Аннетт, как могла оттягивала момент из претензий, обсуждений и советов, почти невесомо ощупывая кончиками пальцев скулы и челюсть на лице Хэмиша, но слишком быстро ускользали эти минуты умиротворенного блаженства, восстанавливалось дыхание и сердце начинало биться ровно. 
- Знаешь, в моей семье со стороны отца не особо блюли чистокровность, но зато слишком часто были связаны с большими деньгами. Причем, случалось, что с чужими, - пальцы заскользили ниже, по шее к ключице, - а чужие деньги всегда хотят, чтобы информация о них была защищена. У меня от природы дар к окклюменции, но даже если бы его не было, я знаю правило: единственное сознание, которое можно контролировать без лишних усилий, - это свое собственное. Постарайся не показывать Им Нас.
Пальцы Аннетт замерли, она подняла свое покоящееся мирно на плече у Хэмиша лицо, посмотрела ему в глаза, потом положила голову обратно, и продолжила легкие поглаживания, сместив их к нему на грудь.
- Расскажи, что я должна буду сделать.

Было слышно, как у Хэмиша в груди умиротворяюще и спокойно билось сердце. Сама грудь, в такт его тихому дыханию, чуть заметно колебалась, будто убаюкивала, убеждая, что все на самом деле хорошо. Аннетт, еще млеющая и разморенная от удовольствия, отчасти даже готова была в это поверить.
В их спонтанных, коротких, не до конца еще понятных им обоим отношениях, колеблющихся на грани прихоти и инстинктов, распознавалась вместе с тем определенная зрелость. До сегодняшнего дня, к примеру, они оба настолько заметно не-говорили о важном, что было взаимно понятно, что они стараются защитить себя, не доставить друг другу хлопот и оба оценивают риски от возможного усложнения.
Их быстро случившаяся физическая связь, несмотря на всю её страстность, оставалась пропитанной уважением, а демонстрируемая в ней вседозволенность тщательно подкреплялась продуманной осторожностью до.
Эта осторожность, если честно, делала Хэмишу в глазах Аннетт особенную честь. Благодаря ней он казался куда более зрелым и рассудительным, чем весомая часть своих сверстников, и, пожалуй, чем основная масса авроров в принципе. Ни геройства, ни разнузданной лихости, умение быть и милым и обходительным и выглядеть услужливым, но без заискивания. Почему он пришел со своими воспоминаниями именно к ней, Аннетт даже не догадывалась, но могла предположить, что дело здесь не кроется в одном только доверии.
Возможно, ему нужен был кто-то такой же аккуратный и непритязательный в ковырянии чужой души. Кто-то, кто не измучает его вопросами почему и зачем, а сначала взвесит риски при имеющихся исходных данных. Кто-то, кто не обидится на то, что вместо пузырьков с извлеченными воспоминаниями, ему скажут всего одно слово, и скорее удивится на потенциальную возможность получить прямой доступ.
Аннетт ненадолго приостановила свои ленивые поглаживания, задумавшись. Выставить ультиматум она, пожалуй, еще могла и даже имела определенные шансы, что его удовлетворят, но, как всегда, прежде, чем что-то делать, ей надо было понять - зачем.
Если бы у нее был порт-ключ, с ним появилось бы и искушение заглянуть чужие воспоминания, но такая откровенность между ней и Хэмишем выглядела пока чрезмерной. Куда проще на неслучившемся еще допросе, в случае крайней необходимости, было произнести бессвязное слово - не то реальный топоним, не то просто пароль. Куда лучше было не лезть к тем, с кем делил постель в головы, если все устраивало и без препарирования их содержимого. В конце концов, не все секреты были безопасными, а некоторые и вовсе могли разрушить то хрупкое и приятное, что в данный момент существовало.
И даже если Хэмиш разыгрывал сейчас именно эту карту, предугадывая примерную цепочку мыслей в голове своей любовницы, то, что же, честь ему была и хвала.
Рука Аннетт снова двинулась изучать проступающий рельеф мышц на животе её тихого, необычного вояки.
- Не надо порт-ключей. Хватит и Брайтона.
Кубики его пресса упруго сминались под пальцами, и ей подумалось, что это даже правильно - когда красота идет рука об руку с опасениями и рассудительностью, ибо, в противном случае, она становилась легкой мишенью.
Так или иначе, но перевалившись через самое сложное из всего, что могло произойти между ними этим вечером - через неожиданную откровенность, они сэкономили про запас прилично времени для более привычных дел.
На милый и немного дурашливый для волшебников с арсеналом согревающих чар вопрос: “Не замерзла ли она?” - Аннетт, принимая возвращающиеся правила игры в невмешательство в личности друг друга решила слегка слукавить. 
- Немного, - она приподнялась, почти усаживаясь, и погладила Хэмиша по низу живота, - Я думала предложить сегодня принять вместе ванну, но можем и пойти под одеяло, что скажешь?