Они спускают свои флаги, чтобы укрыть ими погибших. Прекрасные знамена, красивые, как жизнь, потому что любое знамя — это жизнь, и цвет внутренностей Аластора — красно-золотой, как гриффиндорский флаг. Они оборачивают ими своих мертвецов, укрывают, как мать укрывает любимого ребенка одеялом, и долго, молча, мучительно скорбят, замирая тенями в коридорах. Они надеются, что знамена защитят их в другой жизни, в лучшей — обязательно.

Аластор не скорбит.
Аластор готов выжечь с земли каждого, кто заставил его терять людей. Его людей. Людей, которые пошли за ним.
Аластор в бешенстве; пока люди задыхаются от слез, он задыхается от острой, горячей злобы. Она забивается ему в виски бесконечно тупой болью и жжет ладони, как когда-то в детстве жгла неконтролируемая магия.
Он запрещает своей группе скорбеть, заставляя ее работать: "Мы найдем каждую сволочь, мы выжжем Его знак с их сраных рук, они пожалеют, что когда-то решили быть его рабами. Работайте, на остальное нет времени".

Его мучает ужасное знание, что рано или поздно ему придется накрыть их всех, завернуть в жгущий сердце саван и отойти на несколько шагов назад. Он смотрит на своих бывших стажеров, на своих подчиненных, на своих коллег, и видит в каждом его слабость. То, как они не оборачиваются, выходя на улицу. То, как они слишком много говорят или говорят слишком мало. То, как они любят кого-то и не скрывают свою любовь. То, как они слишком молоды. То, как они живут со своими слабыми местами — напоказ, разрешая себе быть человечными.
Дети особенно его выводят. Они только заканчивают учиться, а уже оказываются брошены на войну, Аластор просто ходит от входной двери до кабинета, изо дня в день, и смотрит, как постепенно сворачиваются на холоде их улыбки. Если бы злость можно было перечеканить в магию, переплавить ее (не из сердца, из самых кишок, из печенки какой-нибудь дракловой) в магию, то он бы уже сжег Его, вместе со всеми Его преспешниками, в гигантском пламени до небес.

Гордон как-то заходит к нему, поздно вечером, принося в термосе кофе. Он объясняет Аластору, что такое вообще этот "термос". Он говорит: "Это простая физика, никакой этой чертовой магии". Они долго молча пьют, обжигаясь, а потом Джим рассказывает ему концепцию магловского ада.
— Я думаю, Аластор, что понятие Чистилища — самое страшное. Все боятся Ада, а я боюсь Чистилища, — Джим достает дряные магловские сигареты и бездумно вертит в пальцах пачку. И Муди вдруг остро понимает, что Джим боится смерти. Он пытается посчитать, сколько они уже работают в одной группе, бок о бок, и ему кажется, что всю жизнь. Аластор тоже боится смерти. Вот только не своей.
Он знает, что Джиму, например, будет сложно пережить это время. Его челюсти слишком сильные — он повисает ищейкой на чужой руке с меткой Лорда, и его невозможно стряхнуть. Он ищет зацепки, любые, самые мелкие, самые случайные, и методично, уперто распутывает клубок. Он готов идти до конца, а те, кто готов идти до конца, очень часто не живут долго.
Один раз, Аластор говорит ему: "Я заставлю тебя уволить, если ты хоть раз сработаешь без остальной группы. Я сломаю тебе карьеру, понял? Ты понял меня? Еще хоть одна такая выходка, и ты вылетишь отсюда". Он готов сломать любую жизнь, если это поможет ее сохранить.

Но он готов отдать их всех: и Джима Гордона, и молодых оболтусов с Гриффиндора, и всю свою группу, и умницу Эшлинг, которая уже давно перестала быть его стажером, и всю вереницу рыжих Уизли — за победу. Потому что Аластор Муди — тот самый человек, который сможет взять на себя эту чудовищную ответственность. "За победу — до конца".
Джим подливает ему кофе и внимательно смотрит сквозь лицо.
— Иногда ты берешь на себя слишком много, Аластор. Ни один нормальный человек не должен столько взваливать на себя, — Муди разворачивает свой искусственный глаз зрачком — в черепную коробку, строит отвратительную рожу, и они оба глухо, отрывисто смеются.
— Как там Лестрейндж?
— Зацепил ниточку, босс, будем вытягивать.

*

Когтистая деревянная лапа с неприятным звуком скребет по брусчатке.
— Закатай-ка рукав, милочка, полюбуйся на своего хозяина в последний раз, — Аластор тянет из рукава волшебную палочку, и Лестрейндж бесит его до красных пятен перед глазами. Муди чует в нем больного зверя — чокнутые пахнут особенно, их болезнь вылезает из пор, заглатывая голодным чудовищем. Муди прекрасно это понимает.
У Лестрейнджа слишком длинные клыки и слишком легкая походка. Он стоит им часов работы, часов невозможной работы, чтобы подлезть ему под руку, сунуть нос в его документы, найти его имя на губах мертвецов, своих и чужих.
Муди часто видит его в Министерстве, и никогда не здоровается. Его бесит, бесит, бесит невозможность просто подойти к нему в коридоре, извините, господа, простите, отвлекаю вас от разговора? ох, да я не надолго, вы мне ручку только покажите, дрянь вы этакая.

Аластор поводит плечами, и авроры за его спиной достают палочки вслед за ним, синхронно, как одно дыхание:
— Именем Министерства Вы обвиняетесь в том, что являетесь одним из Пожирателей Смерти. Я, Аластор Муди, требую, чтобы вы, мистер Лестрейндж, сдали свою палочку и прошли за мной по своей воле. Ты сдохнешь в Азкабане, Арно, я прослежу.

Почти десять месяцев в году воздух Соединенного Королевства — это омерзительная смесь протухшего заварника и гниения, чудом сдерживаемая где-то у черты человеческого обоняния, дабы не обратиться откровенной тошнотой. В нем можно учуять оттенки всех продуктов жизнедеятельности фауны и современного прогресса, и даже промозглая свежесть зимы не способна до конца извести гадкий привкус дорожной грязи, машинной копоти, магловского пота и затхлости. Под весенним солнцем, сдавливаемый влажным климатом, этот смрад уподобляется живой теплице – помесью свежей плесени и кислого брожения; под осенним дождем в нос непременно бьет цветущим болотом – купаж сточных канав и гнили.

В Англии практически все — это какая-то бесконечная гонка полумер: полувзглядов, полуулыбок, скрытых насмешек и косвенных угроз. Здесь каждый жест, слово, телодвижение — где-то на грани между откровенным лицемерием и холодной бестактностью. Молчание и умение выдержать правильную дистанцию — пожалуй, единственное, чему здесь всегда рады за вечерним чаепитием. Если же вам удалось понять и принять правила этой необычной игры, вам не составит труда лавировать в гуще этих полутонов и мастерски манипулировать их оттенками в угоду уже самому себе.

Арно блаженно откидывает голову и медленно тянет в нос нейтральный, скупой запах снегопада. Он с силой упирается ладонями в обледенелое дерево перил, и рассохшиеся доски под его ботинками несдержанно скрипят, хрипят и еле слышно потрескивают. Поблескивающая в отражении плотной белизны, синева природы — отдых для глаз и слуха, полотно умиротворенной гаммы и звенящей в ушах тишины.

Последние две недели — как какая-то безумная погоня за пустословием: встреча с итальянским послом в рамках создания общей системы налогового контроля, бесконечная череда «срочных» вызовов и «особо важных» собраний в Министерстве, всплеск докладов и ужесточение квартальной отчетности на фоне всеобщей, всепоглощающей паранойи, исходящей, в большей степени, от ДОМП. Чем больше пространства для власти — тем явнее, ощутимее давление, которым сэр Барти Крауч наседает на своих коллег, включая руководителей высших структур. И Лестрейндж, не без раздражения, плавно выпускает весь воздух из легких, отвечая на прямую угрозу себе и своей репутации — безэмоциональной иронией, не позволяя вторгнуться в свое пространство без официального приглашения. Он слышит и слушает их всех, замирает и прислушивается к оттенкам их эмоций, системно распределяя их в голове — будто по цветам, по силе, по иерархии. Он закрывает от них всех свои мысли — чуть тверже, балансируя на тонкой грани сухого отображения тревожности и полного равнодушия. Он старается не пропустить ни одной детали, оказаться в нужное время и в нужном месте; он улыбается им всем своей сдержанной улыбкой и не отводит глаза от их взглядов, когда надо бы опустить.

За его спиной почти домашним треском разгорается пламя в камине, и под его теплом — старые, пыльные, местами, заплесневелые стены наливаются желтоватым светом. Арно плотнее зажимает оборты шерстяного пальто на шее, подсовывает ладонь и осторожно вытаскивает из внутреннего кармана свою маленькую пенковую трубку в форме сломанной ветки дуба. Резко, с надрывом, он выдергивает миниатюрный мундштук; несколько раз, отрывочно, продувает чубук, оставляя на языке неприятную горечь залежалого, выжженого табака; стесывает её налет с языка — пропуская сквозь зубы.

Ему, мягко говоря, не нравится роль пусто шляющейся по грязи и болотам ищейки, преследующей стаю плешивых псин; он слишком редко «вступает в спор» с Лордом — открыто, без фальши, но последние месяцы — и вовсе отвечает нейтральным кивком. Ему, в общем-то, все равно, на чью шею набрасывать хомут или с чьих плеч полетят головы в этот раз; он всегда излишне внимательно смотрит в лицо Тому Риддлу, и сквозь сдержанные цвета полотна реальности — видит завораживающее, выжигающее, слепящее зрачки пятно вместо черт его лица; это раскрашивает его пустой, блеклый мир полутонов — сотней красок разом; это что-то меняет в нем, как ощущение легкого жжения на пальцах для человека, чей максимальный болевой порог может выдержать редкую пытку над организмом. Лестрейндж смотрит и не может отвести взгляд, потому что это яркое пятно в одно мгновение выдергивает из его головы целый шмоток сумбурных, но бесконечно насыщенных эмоций, ощущений, восприятий.

Арно сжимает трубку в зубах, навесу утрамбовывая серебристой ложечкой крупную стружку табака, накрывает чашу одной ладонью, скрывая её открытое основание от внешней морозной влаги, и, на вдохе, пускает внутрь несколько ярких искр. Затягиваясь повторно, он медленно отстраняет мундштук от линии губ и добирает воздуха в легкие из холода под открытым небом. Услыхав возню и учуяв резкий, почти тошнотворный запах гнилой земли и псины, он чуть дергается подбородком, накрывает ладонью собственный нос и несколько раз, почти монотонно, сжимает его — большим пальцем и ребром раскрытой ладони. Он спокойно дожидается, пока шорохи, чужие шаги и отрывистые всхлипы станут слышны чуть ближе.

— Надеюсь, нашел обоих? — ровным, ничего не выражающим голосом, Арно откликается на детский голос за спиной и возвращается в пространство комнаты, тихо прикрывая за собой балконную дверь; он говорит это Фенриру, но опускает взгляд на единственного мальчика в его руках.

Этот ребенок — почти точная копия отца: рослый, крепкий, со здоровым румянцем на щеках. Он смотрит в лицо врага — открыто, без страха; он еще совсем юн, чтобы играть по законам этого мира на уровне своего отца, но ему хочется показать всем своим видом, что сегодня, несмотря ни на что, он будет сражаться до конца. И Лестрейндж тянет на лицо какую-то измученную, ироничную улыбку; до смешного нелепо сочетается его мысль и это наивное выражение лица.

Все еще крутя в тонких пальцах, пришедшее из министерства письмо, Альбус сдвинул с носа очки и, поднявшись из за стола, подошел к широко распахнутому окну. Из башни Директора открывался превосходный вид, как далеко не уходил взгляд июльское небо над головой простиралось в чистой, нигде не разбавленной даже самым крохотным облаком или дымкой, лазури, у подножья башни лужайка сверкала безупречностью изумруда, чуть дальше уходящая в голубоватую дымку, окружающую густую, темную зелень Запретного леса, из за опушки которого, посверкивало серебром  Черное озеро. Благодать и умиротворение, впрочем, Альбус предпочитал Хогвартс наполненный галдежом студентов. Такие маленькие с высоты башни фигурки, снующие туда и сюда по своим очень важным делам, иногда на уроки, иногда их прогуливая. Ему не хватало детей. Хогвартсу, чтобы быть по настоящему живым, их тоже не хватало.
Дети.., Альбус двинул пальцем очки выше на переносице и снова раскрыл письмо.  Не то, чтобы ему требовалось его перечитать. Письмо было коротким и лишь подтверждало, что  почва для очередного из его замыслов была подготовлена, можно было переходить к следующему шагу. Альбус аккуратно сложил пергамент, немного бессмысленно, учитывая, что его следующим шагом было кинуть письмо в камин и превратить в пепел, но некоторые привычки было невозможно истребить, возможно и не нужно. Убедившись в том, что письмо  не только превратилось в пепел, но и в то, что тот рассыпался, Альбус вернулся к столу. Он почесал пушок в уголке клюва Фоукса, феникс склонил свою голову на бок и негромко крякнул.
- Думаешь? - насмешливо поинтересовался у него Альбус. Феникс молча изучал его своим оранжевым, будто пронизанным огненными капельками глазом.
- Ну, раз ты настаиваешь, - не стал спорить с птицей Альбус, усаживаясь в кресло и придвигая к себе перо и  лист пергамента. Ему совершенно не обязательно было писать от руки, в держателе был самый качественный набор перьев могущих изобразить его почерк с нужным моменту акцентом, но написанные собственной рукой письма всегда были особенными, сила слов более действующей.
Альбус аккуратно омочил кончик пера в чернильнице и вывел приветствие:
«Мой дорогой Мериадок,»
Почти все его ученики для Альбуса словно собственные дети и ничего удивительного в подобном обращении нет. С некоторыми из них он продолжает поддерживать контакт на протяжении всей их жизни, с кое кем обменивается лишь поздравлениями и комментариями в особых случаях, кто-то покидает Хогвартс, чтобы никогда о нем больше не вспомнить, кого-то обратно пригоняет судьба. Мериадок Подмор где-то между первыми и вторыми. С одной стороны слишком увлеченный собственными исследованиями, чтобы иметь по настоящему крепкие, личные связи, с другой неисправимо ищущий признание. На первое Альбус никогда не настаивает, второе готов дать с избытком. Детей, даже выросших и уже совершенно самостоятельных следует поддерживать.
«Надеюсь это письмо найдет тебя в добром здравие и хорошем настроении. Читал твою последнюю заметку и хочу отметить, что твои исследования в применении сигнальных чар кажутся мне крайне многообещающими.»
У парня определенно наличествует талант, особенно там, где надо трудится с упором и не оглядываясь ни на собственные провалы, ни на мнение окружающих.  Он полон знаний, иногда совершенно случайных, но неизменно глубоких. Он желает ими делится. Это хорошо. Вопрос, способен ли Подмор найти общий язык с детьми, остается открытым, но это лучший из вариантов, которые Альбусу доступны сейчас, по этому он ничуть не сомневается в выборе.
«Я с удовольствием обсудил бы их и еще кое-что с тобой лично. Порадуй старика, приезжай как только сможешь.»
Подмор более чем способен читать между строк. Ему совершенно не надо объяснять на пальцах, что его желают видеть может не буквально сию секунду, но как только, так сразу. До начала учебного года надо успеть слишком много и Подмор значительная часть планов Альбуса. Планов не только по замещению очередного, поспешно покинувшего поста преподавателя ЗОТИ.
«Я бы хотел, чтобы ты остался тут подольше, по этому не забудь уладить особо срочные дела и прихватить зимнюю пару обуви - шотландская погода порой столь непредсказуема.»
Альбус на миг отвлекается, чтобы закинуть в рот пару лимонных леденцов и глянуть во все еще искрящееся, летнее небо за окном. Если все пойдет по его задумке, Подмор останется тут до следующей весны. Зимняя одежда будет более чем кстати.
«Не удивлюсь, если вместе с моим, ты получишь еще одно письмо с вензелем Министерства - распоряжение о командировке. Твой начальник утверждает, что департаменту требуется провести в школе проверку, так что сможешь объединить приятное с полезным."
Начальник на самом деле ничего подобного не утверждает, но это удобный способ усилить защитные способности Хогвартса не привлекая лишнего внимания. А причин этого делать более чем достаточно.
"Желаю тебя видеть в наискорейшем времени,
АД»
Альбус отложил перво и внимательно перечитал письмо. Оставшись довольным, он осушил чернила, тщательно сложил пергамент, запечатал послание гербовым перстнем и направился в совятнью.

Люстра из серебра, совсем недавно выписанная из Германии, неприлично дорогая и весьма роскошная, сияла тысячей магических свечей, освещая залу. Полы из пары цельных кусков дерева глушили стук каблуков, а стены же, расположенные особым образом, многократно усиливали звук музыкальных инструментов. Музыканты играли новую чопорному Лондону мелодию, темп которой плавно, виток за витком, ускорялся, вынуждая танцующих поспевать за ним. Этот танец пришел из-за рубежа и не всем пришелся по вкусу. Дамы лет тридцати и их кавалеры постарше о чем-то беседовали, наблюдая за танцующими поверх бокалов с вином. Их вежливые улыбки были то сухими, то искренними, некоторые не из них не улыбались вовсе, наблюдая за вакханалией с напускным осуждением, и в то же время плохо скрываемым интересом, который легко читался по сосредоточенным на танцующих парах лицам.
Ему было семнадцать. Она же давно достигла возраста согласия, и это самое “согласие” без труда читалось по ее глазам, несмотря на то, что ее мать все еще настаивала на целомудренно закрывающем плечи платье. Он видел эти плечи несколько раз...  Должно быть, эти темные кружева только стесняли ее движения, но судя по блеску ее стальных глаз, это совершенно не было помехой. Его рука на поясе, очередной виток по залу, благо, прекрасно осведомленный о том, что его ждет, Рудольфус предварительно скинул мантию, оставшись в рубашке цвета индиго и  темном жилете, подогнанным аккурат по его фигуре.
Пара шагов, разворот. Одна из пар, утомившись погоней, выбывает из круга, а спустя несколько торопливых па за ней следует другая. Рудольфус подмигивает невесте левым глазом, ухмыляясь и без труда ускоряя темп. Беллатрикс поспевает за ним с грацией, достойной восхищения, ибо он не может и представить себе, как ее тонкие ножки на каблуках могут двигаться так быстро.
Его зеленые глаза с деланной незаинтересованностью мажут по зале, а разум торопливо фильтрует лица, затылки, фигуры… Узнавание, словно легкий укол под дых, едва не сбивает его с шага. Чужая стремительная походка цепляет взгляд, и Рудо возвращается глазами к невесте. Его бровь скользит в вопросительном жесте, она отвечает дрожью в уголках губ, явно выдающих ее напряжение. Он не может ее винить. Ему так близко это чувство, когда горло забивает песком, а язык буквально сковывает от косноязычия. Две выбывшие пары дают пространство для маневра, юноша на секунду прикрывает глаза, прикидывая шаги и развороты, и слегка смещает вектор их движений.
Осталось не так долго. Мелодия стремительно несется к кульминации, Рудольфус уверенно ведет, с каждым ударом сердца утягивая свою супругу ближе к краю…  К краю сумеречного безлунного леса, в котором не будет для него тропы. Дальше она пойдет сама, и эта мысль стальной рукой сжимает его сердце.

Встретятся ли они снова, на другом краю? Будет ли она - его Беллой, или магия исказит ее настолько, что сотрет то взаимное влечение, что есть между ними?

Он не знает.
Все, что доступно его пониманию, так это факт, что он отдаст ее.
Добровольно. 
По собственному желанию.
Потому что просто не способен ей отказать.
В своих желаниях его будущая супруга так привередлива.

Это напряжение вспыхнуло так внезапно и до сих пор воспринимается так чуждо… Рудо так и не смог найти ключа к замку, за которым скрывается природа его увлечения. Выбирая из тысячи всевозможных невест, он предпочел бы мужчину, только вот Беллатрикс Блэк - это определенно другое.
Предвкушение заставляет нервно сглотнуть, в то время, как разум четко отсчитывает шаги. Он всегда может сбиться. Споткнуться. Свернуть немного не туда. Взгляд снова скользит по толпе, уже зная направление, Рудольфус без особого труда находит одетую в безупречное черное фигуру.
Карминовый цвет ее помады гармонирует с цветком в его петлице. Рудольфус делает легкий разворот, взгляд цепляется за черную прядку ее волос, выбившуюся из прически и завитком прилипшую к шее, контрастно подчеркивающую белизну ее кожи. Его невесте определенно жарко, только вот ее ладони отчего-то холодные. Струнные издают финальный аккорд. Пара эффектно разворачивается и склоняется в поклоне к аплодирующий толпе.
Юноша выдерживает трехсекундную паузу и вскидывает голову, с непревзойденной наглостью ловя взгляд чужих темных глаз, отливающих легким багрянцем. Милорд изрядно превосходит его в росте, а под его взором все трезвые мысли так и норовят прыгнуть в стороны и разбежаться, словно стая выпущенных на волю дремотных сов.
Рудольфус даже не пытается играть, прекрасно зная, что его удивление будет выглядеть неискренним, в то время, как почтение - уместным.
- Безумно приятно встретить Вас в Лестрейндж-холле, Милорд.
Его голова опадает на грудь в приветственном кивке, а взмокшую спину охватывает неясный холодок. Язык кажется ему чужим, но, слава Мерлину, подчиняется его желаниям, двигаясь во рту и вполне сносно произнося слова. Рука сжимается на девичьей ладони, которая в его руке кажется по-хрупкому миниатюрной. Беллатрикс подходит к нему вплотную. За их спинами берет свой темп новый танец, но эта разновидность веселья блекнет на фоне внимания Тёмного Лорда.
- Позвольте представить Вам мою невесту, мисс Беллатрикс Лестре…  - Рудо на секунду прикусывает язык, но не торопится укорять себя за оплошность. В конце концов, фамилия - такие формальности. - Блэк. Беллатрикс Блэк. Надеюсь, вы не откажете мне в услуге и присмотрите за прекрасной половиной моей души. Жажда - так мучительна…

Это был чудесный вечер в преддверии Рождества.
Выходной, который он собирался провести в своё удовольствие, но попутно ещё присмотреть и купить подарки членам своей семье, ибо потом времени на это у него не будет точно.
К сожалению, тёмные маги не берут выходной на время Рождества. А зря… устроили бы своеобразное перемирие, но об этом оставалось только лишь мечтать.
Впрочем, в последнее время Стерджис Подмор был напротив заинтересован в том, чтобы как можно больше времени проводить на работе и, если бы не их график, против которого не пойдёшь, он бы и ночевал на работе.
Хотелось в сжатые сроки научиться как можно большему, точнее получить опыт, а где быстрее всего можно научиться?
Правильно, в разгар войны, где у тебя просто нет выбора и шанса на медленный и кропотливый рост тебя как боевого мага. Если ты недостаточно хорош, ты просто не выживешь.
Суровая, но реальность.
Когда у тебя нет жены и детей, а прямой целью в жизни видится карьерный рост и познание нового, это время кажется настоящим благо.
Если закрыть глаза на смерти и хаос.
Но нынешним вечером не хотелось думать ни о чем и аврор растворился в толпе семейных пар, многочисленных детей, радующихся духу Рождества и сам тоже поддался очарованию этой сказки.
Сложно было удержаться от того, чтобы не прислушаться к ребенку, который живёт в каждом из нас и хоть на мгновение поверить в чудеса.
Да и потом с покупкой он справился достаточно быстро: сестре он отыскал совершенно изумительную мантию-хамелеон, которая меняла свой цвет в зависимости от настроения волшебницы, носящей её, а кузену милейшую миниатюрную копию дракончика, который сейчас сидел на плече у Подмора и так и норовил спалить шоколадный рожок у него в руке.
Попытки уже были, но аврор быстро на них реагировал, вовремя убирая мороженое в сторону.
— Хвосторогу тебе в зад! А… ты же и есть Хвосторога, — тихо прошипел, думая на обожжённые пальцы, а после с тоской взглянул на мантию, сплошь заляпанную остатками «горелого» мороженного.
Что ж… в бытовой магии он был не слишком-то силен, потому пришлось податься в ближайшее кафе, где как раз была просторная уборная в подвале.
С очисткой мантии он провозился долго, но стоило ему заслышать какие-то чересчур подозрительные звуки, переходящие в крики ужаса, как он тут же ринулся наверх, по пути витиевато изрыгая потоки ругательств.
То, что творилось сейчас на улице невозможно было описать словами.
Сущий кошмар, едва ли походивший на реальность.
К такому… его жизнь в аврорате не готовила. Более того до сего дня с оборотнями он ни разу не сталкивался.
Судьба миловала. Но не сегодня.
Он задержался всего на какие-то минуты, но… рождественская сказка уже стала самым настоящим кровавым хаосом. Люди бежали в панике, некоторых сковал ужас от увиденного и винить их Стерджис не мог, глядя на то, как огромный матерый оборотень разгрызает пополам ребёнка.
— Reducto! — чистейшая холодная ненависть и отвращение, но всё это не перекрывало собранности и понимая того, что необходимо действовать быстро.
В этот момент он как никогда осознал, что хотел бы овладеть непростительными, просто потому что… иного эти твари не заслуживали.
Раза с десятого он сумел вызвать патронуса, так как иных способов связаться со своими сейчас у него не было. Разумеется, Альбус наверняка уже был информирован о случившемся, к тому же максимально-быстро оказаться здесь мог именно он, но перестраховаться всё же стоило.
Огромный аспид, отпихнул хвостом чьим-то останки и внимал торопливой речи Подмора, после стремительно исчезнув в подступающей ночи.
— Sagitta, — стрела застряла где-то в грудной клетке очередного оборотня, хоть и не убила, но изрядно отвлекла и причинила боль. Жаль было арбалет, который остался дома, но неизменно всегда был при нём во время рабочих смен.
Но кто же мог предугадать такую мясорубку спокойным предпраздничным вечером?
В следующее мгновение он дернул мальчишку лет семи на себя, уводя его от оборотня, отвлекшегося на стрелу.
— Дуй в кафе, быстро, в подвал. Там будет безопасно, обещаю, — коротко отрывисто произнес, оценивая свои силы и то, что он мог сделать… немногое. Лишь постараться обезопасить максимальное количество магов, не способных выбраться отсюда или же постоять за себя.
О, Мерлин. Неужели я был настолько плохим мальчиком, что мне на Рождество был уготовлен такой подарок?

Чернильница не долетела. И Элфиас Дож с некоторым прискорбием вынужден был констатировать, что пребывал по этому поводу в тех же смешанных чувствах, какие вызывал у него весь монструозный и неуклюжий «Декрет о введении особых мер по противодействию террору и обеспечению безопасности населения Магической Британии» от первого января одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. С еще большим прискорбием Элфиас Дож вынужден был констатировать, что даже если бы чернильница достигла места назначения, если бы под Краучем разверзлась бездна, если бы у двери дома ему в спину прилетело «боевое заклинание, в том числе могущее повлечь причинение тяжкого вреда здоровью или смерть без предварительного предупреждения о намерении его использовать», справедливость не была бы восстановлена в полной мере. Во-первых, потому, что справедливости, увы, не существовало в природе. Во-вторых, потому, что кончины, даже трагической, автора декрета недостаточно для того, чтобы этот декрет отменить. 
Оба обстоятельства – как, впрочем, и все, что было связано с Декретом, - представлялись Элфиасу Дожу чрезвычайно огорчительными. Такими же, какими могли быть для несравненно более выдающегося мага, чем он, чьи-то неловкие взмахи палочкой и неуклюжее заклинание Dimi. Законы, в самом идеальном изводе, были созданы для того, чтобы в мире имелось хоть какое-то, искусственно созданное и искусственно регулируемое, подобие равновесия. Это не означало, что все законы были справедливыми априори. Их создавали маги или магглы, в конце концов. И те, и другие едва ли сумели достичь сияющей, надмирной справедливости во всем. Все, что они могли – уравновешивать плохое хорошим, потому что равновесие размывало крайности и позволяло большинству пребывать в состоянии комфортной веры в собственную защищенность. Вера могла быть обманчивой и опасной, но, судя по тому, что никакое Непростительное заклинание не нашло мистера Крауча до сих пор, мироздание пока худо-бедно справлялось. Было жаль, совершенно искренне жаль, что жертвами этих попыток мироздания удержаться в равновесии становились такие отважные индивидуальности, как Миллисент Бэгнольд. Было омерзительно молчать и еще омерзительнее говорить, понимая, что у тебя нет шанса быть услышанным.
Когда Элфиас уходил сегодня с работы, с тяжелым сердцем, как уже стало привычно, он сформулировал для себя то, что с первого января одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года кружилось в голове разрозненными кусочками – последняя доступная честность, очевидно, есть честность перед самим собой. И перед самим собой, кажется, он был честен. Пусть от этого ему и не было легче. «Справедливость болит, да, пап?», - поинтересовалась утром Айрис, и Элфиас даже рассмеялся в ответ. Справедливость болит, кажется, и правда так. Хотя, ибо уже установлено, что справедливость в мире отсутствует в какой бы то ни было форме, все это фантомная боль, которую можно разделить разве что с непосредственными участниками событий и со старыми друзьями. С одним старым другом, если быть более точным. Со старым другом, которому способностей и возможностей досталось столько, что он всегда писал вокруг себя несравненно более крупными, чем Элфиас, мазками. И, поскольку это тоже до некоторой степени размывало крайности, Элфиас испытывал от этого различия почти то же удовлетворение, что от грамотно подобранного, закон к закону, законодательства (такого же фантомного, как болящая справедливость).
Шесть – три – один – два – семь. В общей сложности – девятнадцать, и все – «в связи с обострившейся политической ситуацией в стране». Обманчивое начало, в которое явно был вложен кристально ясный смысл: ситуация обострилась, но вот вам декрет в качестве уверения, что мы – кем бы «мы» ни были – знаем, что делать. Многочисленные жертвы, многочисленные жертвы, многочисленные жертвы. Ограничим то, что ограничено быть не должно, и позволим то, что должно быть строго запрещено. Каждая буква этой иллюзии, которая никого не могла одурачить, словно отпечаталась у Элфиаса в памяти. Лучше, чем все прочие законы Магической Британии, которые он помнил, как говорила Айрис, «как магглы молитву».
- Дедульк? – реальность подергала Элфиаса за рукав пиджака, и он, опустив взгляд, встретился с укоризненными васильковыми глазенками. – Дедульк! Ну ты же обещал!
Обещал. Выполнимое обещание согревало душу, и Элфиас, улыбнувшись, чуть взмахнул палочкой. Паровоз тут же ожил, раскочегарился и помчался вдаль: мимо кресла, под журнальный столик и дальше, в неизведанное и прекрасное Задиванье. Артур, подпрыгнув, умчался следом.
Элфиас вздохнул. Он все пытался понять, что послужило причиной фантомных болей. То, что он видел последствия? То, что мог предугадать проблемы? То, что ему уже следовало заняться обдумыванием возможных решений? Или то, что привычное равновесие качнулось в неизвестно какую сторону? Ведь не бывает ни малого зла, ни малой несправедливости. Несправедливости много, самой разнообразной, и Декрет, который, очевидно, войдет в историю, им еще не раз это докажет.

- Я сложила тебе завтрак в контейнер Паулы, - Гестия мягко поправила галстук на шее супруга, с улыбкой глядя на него сверху вниз и на то, как мужчина бросает короткие взгляды в зеркало, - Ты чудесно выглядишь, не переживай, - легко, невесомо её руки приобняли любимого за шею, притягивая к себе, чтобы успокаивающе коснуться чужих губ.
Иногда она волновалась даже больше. Вот так, стоя в узеньком коридорчике, сжимая его плечи покрепче и не желая отпускать никуда. Ни в какую Америку, Австралию, Европу или еще куда-нибудь. Хотелось, чтобы он ласково гладил её по спине, носил на руках, а по вечерам они все вместе читали Паулине книжки о храбром клубкопухе. Пусть бы отвлекал от диссертации, взъерошивая ей волосы, целуя в макушку и нашептывая нежности на ухо. Или, как в студенческие годы, засыпал головой у нее на коленях, пока Гестия ласково перебирала черные пряди, второй рукой придерживая учебник по связанным артефактам. В этом было что-то невероятное, безгранично родное и любимое, когда все остальное кажется мелочью. Даже если завтра сдавать проект, к которому сделана только практика, а за теорию юная миссис Джонс и не садилась. Даже если мир за окном планомерно рушится. Даже если через неделю их могут убить. В такие моменты все будто замирало, время замедляло свой бег, помогая просто вдохнуть полной грудью, улыбнуться и с новыми силами в дальнейшем взяться за работу, учебу, воспитание ребенка…
- Берегите себя, - нехотя, но супруг все же отстранился, коротко целуя Тию в щеку на прощание, прежде чем активировать порт-ключ.
Знал бы он, что это дежурная фраза совсем не так проста… Девушка тяжело вздохнула, растеряно оглядывая оставленные на тумбочке рабочие часы мужа, потом ботиночки дочери, скромно примостившиеся в углу. Порой она просто вот так замирала на несколько минут, пытаясь собраться с мыслями, выбрать, что сейчас важнее и нужнее. Как успеть все и сразу.
Там, за дверью с нарисованными цветами и птицами, мирно спала Паулина, наверняка, прижимая к себе плюшевого кота, с которым никогда не расставалась в свои три года. Посапывала, ничего не зная, а завтра придет, заберется на руки и будет снова играть со специально сделанным для нее зеркальцем, рассказывающим сказки, пока Гестия склонится над очередным фолиантом на древнегреческом, вооружившись словарем и артефактом-переводчиком, подпирая щеку ладонью, чтобы не уснуть. Будильник красноречиво напоминал, что до его звонка осталось полтора часа… Нужно было приготовить завтрак. Себе и дочери.
Девушка аккуратно поставила на плиту небольшую кастрюльку, попутно доставая с полки свою старую тетрадку, еще с первого курса университета, с лекциями. Там должен был быть более подробный конспект, пара нетрадиционных формул для создания более совершенных парных вещей и модификация протеевых чар. Для нее было привычно вот так переворачивать исписанные собственным ровным почерком страницы, второй рукой помешивая рисовую кашу, чтобы не подгорела. Иногда подносить ложку ко рту, чуть-чуть подуть, пробуя на вкус и отмечая, что пресновата и можно добавить чуть-чуть сахара…
Вот кто бы так попробовал на вкус её мысли и сказал тоном профессора Шварцбурга по теории магического сырья: «Если вы продолжите делать столько сразу, я запатентую вашу голову как всезнающую шляпу, милая фройляйн»? Он всегда умел мягко отвлечь её от тысячи размышлений, подсказывая верную формулировку и собирая сотни разрозненных идей в одну стоящую. Его короткого отеческого смешка порой очень не хватало, когда Гестия ловила себя на том, что в её голове мирно соседствуют мысли о том, что Паулу надо сводить к зубному, мужу купить запонки, а еще прокручивается предложение прийти на встречу с Альбусом Дамблдором и поговорить о том, что происходит в мире.
Они говорили. Много. И с родственниками, и с друзьями, и даже с супругом. Просто, без всяких подтекстов и смыслов, когда Тия в очередной раз краем глаза что-то читала, дочь играла с магическими кубиками, а гости пили чай. И только сейчас это обрело форму не обычных мирных бесед на кухне, а вполне осознанного приглашения к сотрудничеству, от которого можно было бы отказаться, но нужно ли? Сможет ли миссис Джонс так же ходить по улицам, смеяться со старыми знакомыми, вспоминая заголовки в газетах об очередном доме и страшной меткой над ним? Сможет ли есть мороженое и нежно целовать Паулу в лобик перед сном, зная, что так же в колыбели может лежать ни в чем неповинный, но уже мертвый ребенок? Конечно, нет. Её сердце будет болеть за то, что не сумела помочь.
Взгляд голубых глаз скользнул по разложенным на кухонном столе открытым книгам, недоделанному чертежу, потом по кастрюльке с кашей, от которой шел приятный сладковатый аромат. И на кого ты это оставишь, Гестия? Кто будет вот так выключать плиту, облизывать ложку и задумчиво перебирать в охлаждающем шкафу фрукты для ребенка по утрам? Кто перестанет совсем спать? Кто будет улыбаться и смеяться, читая письма мужа раз в неделю, если когда-нибудь ты не справишься, проколешься, станешь тоже безликим текстом газеты?
А потом в памяти снова вставали заголовки «Пророка», обеспокоенное лицо Минервы, которую Паула дергала за подол мантии, просясь на ручки, пока взрослые обсуждали отнюдь не сказки, а жутковатую реальность. Её всегда учили, если можешь – делай, не можешь – хотя бы попытайся. На этом девизе она жила сколько себя помнит – успевала все, старалась сделать невозможное, прыгнуть выше головы. Миссис Джонс не пасовала перед трудностями… так почему сейчас сердце так тревожно щемит от приглашения поговорить? Наверное, потому что она выросла. Больше ей не пятнадцать и даже не семнадцать, когда весь мир на блюдечке. Ей уже двадцать пять, у неё муж, ребенок, образование, уважаемая профессия, но все такое же глупое-глупое сердце, которое не может отказаться от шанса кому-то помочь, кого-то спасти.
Девушка очистила плиту, задумчиво присела на табурет, извлекая из кипы листов чистый пергамент и берясь за перо. Нужно будет отвезти Паулу к родителям, они как раз хотели погулять. Может быть, оставить с ночевой, чтобы все обдумать. В любом случае, ровные строчки ложились на бумагу, вежливо извещая, что сегодня вечером Гестия обязательно придет на встречу. А мысли добавляли, что ничего не скажет мужу. Ему нельзя так волноваться во Франции, примчится ведь обратно… Аккуратно сложив письмо в конверт и запечатав его бытовым заклинанием, миссис Джонс бросила взгляд на настенный календарь, с грустью думая, что Рождество и новый, 1973 год через два месяца они с Паулой будут встречать без папы… Вряд ли он успеет вернуться, его командировки могли занимать намного дольше.

Честь семьи превыше всего - громкие слова и, в зависимости от интонации, могущие звучать с невероятным пафосом, напрочь разрушающим всю магию этой короткой фразы.
Честь семьи превыше всего.
Раньше эта короткая фраза всегда успокаивала Кассандру, наполняла её душу уверенностью и указывала женщине верный путь, теперь же... а что, собственно, теперь?
За стенами Малфой-мэнор сгущались сумерки, а с ними росла тревога, с недавних пор надежно поселившаяся в душе волшебницы. И нет, виной тому была не международная ситуация, не положение мужа в обществе (Абраксас был достаточно хитёр и осторожен, чтобы не навлекать на семью чужой гнев), а самая обыкновенная мальчишеская глупость.
- Честь... - прежде безмолвно нежившаяся в глубоком кресле у камина, светловолосая волшебница нервно рассмеялась, заставляя суетившегося неподалеку домовика вздрогнуть и вжать ушастую голову в тощие плечи. - Разве мальчишка подумал об этом?
Нет, конечно же нет, что совершенно не удивляло миссис Малфой, прекрасно знавшую своего единственного отпрыска.
По губам женщины скользнула мягкая улыбка - буквально дышащая искренностью редкость, предназначенная лишь для глаз супруга  - однако в задумчивом взгляде серо-голубых глаз Кассандры отражалось иное, тревога и досада.
Быть может ей стоило бы гордиться Люциусом, от простых слов о превосходстве чистокровных волшебников, перешедшим к делу. Вот только именно это "дело" и тревожило миссис Малфой. Если раньше можно было успокаивать себя тем, что жестокость Пожирателей Смерти многократно преувеличена людской молвой, то с каждым месяцем их "выступления" становились всё эффектнее и страшнее. Это уже была не группа по интересам, не подобие клуба фанатов плюй-камней, это были жестокосердные убийцы, готовые на всё. И кто, позвольте спросить, виноват в увлечении мальчишки? Хотелось кивнуть на Хогвартс и Дамблдора, известного любителя магглов, но только ли старик был в этом виноват?
Короткий вздох, глоток вина.
Она не могла поверить, что Люциус связался с этой компанией. И не из-за того, что её сын был "пай-мальчиком", тут Касандра не заблуждалась, но потому что думала - он достаточно осторожен, чтобы избегать действий, способных нанести вред семье. Не страшно было, что мальчишка убьёт какого-нибудь любителя магглов (на самом деле страшно, но Малфой до последнего гнала от себя подобные мысли), но если его поймают - позора не оберешься. И это в один миг разрушит всю ту репутацию, что веками создавали представители этого рода.
Ну а если сына убьют - нет, мысли об этом способны были не просто расшатать нервы Кассандры, но окончательно добить её.
Женщина устало откинулась на высокую спинку кресла, полу прикрытыми глазами наблюдая за пляшущими в камине языками пламени и размышляя. Когда всё пошло не так? Люциус, в отличие от... он никогда не был проблемой. Красивый, умный мальчишка, уменьшенная копия отца. Счастливчик, родившийся в чистокровной семье и получивший от родителей всё самое лучшее. Но, как оказалось, не только.
Новый глоток вина, резкий решительный выдох. Волшебница изящно щелкнула пальцами, подзывая домовика.
- Мистер Малфой уже вернулся?
- У себя в кабинете, мадам, - полный раболепства писклявый голос эльфа всколыхнул в душе Кассандры глухое раздражение.
В пляшущем свете каминного пламени её бледное лицо лишилось обычной маски спокойствия и, словно бы на миг, исказилось уродливой брезгливостью, презрением к верному слуге. Впрочем, наваждение прошло столь же быстро, у огня вновь сидела идеальная во всех отношениях (включая образцовое спокойствие) женщина.
- Передай Абраксасу, а впрочем нет, просто уберись тут. Ужин подавай на час позже.

Кассандра отставила бокал и поднялась, отстраненно отмечая, что прежде подобные мелочи наверняка смотрелись куда изящнее и легче, но возраст имел обыкновение брать своё, а уж душившее изнутри беспокойство и вовсе накладывало печать пострашнее пресловутой метки. Той самой, из-за которой миссис Малфой пожалуй впервые не хотела заводить разговор с мужем. Не из-за обиды или злости на Абраксаса, нет, скорее из-за страха, что от некоторых новостей он излишне вспылит.
Но всё-таки она медленно шла по знакомым, погруженным в полутьму коридорам Малфой-мэнор, напоминая собой бледное привидение какой-нибудь тоскующей леди. Тоскующей по стремительно уходящим временам, когда всё нараставший за пределами старого поместья конфликт ещё был чем-то далеким и непонятным, не затрагивавшим покоя семьи.
Любимый, у меня дурные вести... нет, не так. Абраксас, только не переживай, но Люциус...
Верные слова не находились, хоть до кабинета супруга и осталось каких-то несколько шагов. Из-под неплотно прикрытой двери пробивалась тонкая полоска света - мистер Малфой, вероятно, был погружен в дела.
И, при мыслях об этом, Кассандра замерла, совершенно по детски (что было для неё нехарактерно) беспомощно закусила губу, зачем-то смахнула несуществующие пылинки с подола. Иными словами волшебница как могла, пыталась оттянуть неизбежный разговор с мужем. В душе всколыхнулась живительная злость на саму себя, вновь разжегшая пламя прежней, решительной миссис Малфой. Волшебница поджала губы, вскидывая голову (прядь светлых волос некстати упала на глаза) и решительно преодолевая последние футы, отделявшие её от кабинета супруга. Впереди её ждал серьезный разговор, но отступать (и, возможно, допустить непоправимое) - увольте.

Август Руквуд и сияющее будущее. Об отношениях этих двоих можно было написать роман. Чрезвычайно скучный. Ведь с самого начала было неизбежно, что оно ему предначертано.  Сын британского чистокровного дипломата и японской аристократки, сбежавшей за мужем в Британию перед магической войной.
Матушка до сих пор была для Августа образцом для подражания. Конечно, многое в «гайдзинских» обычаях вызывала у нее недоумение, но Аканэхимэ всегда была слишком аристократкой, чтобы явно это демонстрировать. И хотя, она с уважением относилась к традициям Хогвартского обучения, она все равно учила сына. В том числе и использовать веер, который заказала в родной стране уже после окончания войны.
В Хогвартсе он неизбежно попал в клуб Слизней, хотя и учился на Рейвенкло. И по окончанию школы поступил на стажировку в Отдел Тайн. Его дипломный проект по омедо произвел большое впечатление. Но вот попытка внести научный проект по созданию защиты для магических кварталов от самых страшных из магловских бомб претерпела фиаско.
И Руквуду хотелось напиться по этому поводу.
Всегда безукоризненно вежливый – («Держи спину ровно, улыбайся и никто не подумает про тебя дурного» - голос матери в голове всегда его сопровождал) – правильный и подчеркнуто безупречный, он кивал, пока престарелый метр объяснял, что его рвение конечно похвально, но пусть об этом думают авроры или кто там отвечает за магловские технологии. Руквуд прекрасно знал, что не авроры, и соглашаясь со своим куратором, думал о том, как красиво разлетится его голова, если правильно направить в нее нужное заклятие. Зачем в конце концов ему мозги, если он ничего не понимает. О покойные родственники его матери могли бы много интересного рассказать господину наставнику о том, насколько опасно атомное оружие. И насколько опасны маглы.
Но Август только улыбнулся и поблагодарил за наставление.
Его родители снова уехали на ближайшие полгода: на сей раз в США, где у отца были важные дипломатические переговоры. Он не мог посоветоваться с матерью. Впрочем, он уже был достаточно взрослым.
Он стоял чуть поодаль от выхода из министерства и выбирал между баром в переулке («А как же репутация? Но там можно и отвлечься») и баром в доме, когда человек с незапоминающимися чертами лицами, позвал его по имени и протянул визитную карточку.
Через несколько дней, пройдя несколько собеседований, Август Руквуд поступил на стажировку в Службу административного контроля.
Самоконтроль, управление временем и естественное для него лицедейство позволило ему без труда стать агентом и не потерять ни минуты времени в Отделе Тайн.
Пожиратели смерти оставили ему свою «Визитку» чуть позже.

Кажется, это был канун Рождества...
Она едва ли полностью помнит этот день: миссис Стоун опускается на колени, и её пальцы в напряжении цепляются за с деревянную столешницу кофейного столика, и еле сдерживая вырывающийся всхлип, она ощущает на своем плече прикосновение. К горлу подступает тошнота - голова запрокинута, чьи-то руки крепко держат за плечи, суют под нос фиалы с зельями, тянут вверх, поднимают и разворачивают. Она не может перевести дыхание, каждый вздох дает с большим трудом. Кончики пальцев покалывают, словно их касаются мелкие капли воды - в лёгких кончается воздух и кружится голова.
Асфиксия...
Уж лучше бы она забрала её.
Мальчик, ее маленький мальчик Алистер погиб на службе, выполняя свой долг. И она больше никогда не обнимет его, больше никогда не потрепет юношу за волосы, никогда не возгордиться им, его заслугами, свершениями.
Его достижениями...
Да к маггловской бабушке эти его достижения!
Никчемные, не стоящие его жизни. Совершенно бессмысленные. Департамент Правопорядка - это путевка в никуда, и в их войне это билет только в один конец.
One way ticket.
На небо.

Миссис Стоун закрывает глаза, и в эти самые жестокие секунды на земле она молит, чтобы всё это было неправдой, не было реальностью, а просто кошмарным сном. Она не хочет просыпаться в момент, когда все слова вдруг станут бессмысленны.
Разве есть для неё разница, что ей говорят сейчас муж и её второй сын?
Непростительное Заклинание прервало жизнь Алистера, и с ним унесла за Грань какую-то часть и её души. Выгрызла, вырвала с мясом, оставим сочившуюся кровью рану, которую не излечит никакое искусство Целительства. Разве можно наполнить пропасть горя, если в него превращается сердце?
Тремор пальцев, и Грейс чувствует, что теряет силы. Она должна быть стойкой... ради второго сына, ради дочери. Ради будущего своих пациентов, для которых она подчас являлась единственным лучем поддержки и надежды на выздоровление.
Ради супруга - ради них самих. Стоуны ступили в это испытание совершенно неподготовленными. Справятся ли они или потонут в служении свету?
Шипение портключа обозначает возвращение дочери. Никто не в силах сказать ей - поразительно, как слабеют мужчины перед невыносимой задачей оглашения истины. Опущенные глаза, невнятные слова, табачный цвет Огденского в граненных стаканах.

Что же, моя девочка...
Настало время и тебе повзрослеть и стать такой же сильной, как твой погибший брат. Такой же стойкой, как женщины семьи Стоун - не даром же наше имя созвучно с камнем.

Грейс поспешно уходит в уборную, где убирает заклинанием слезы и выравнивает голос. Пара минут, не более. но ей кажется, что она пробыла там месяц.

- Пайпер. - она бесшумно заходит в комнату дочери. Не стучит, не улыбается, что странно для неё. Никаких объятий и поцелуев в щечку. Просто... - Пожалуйста, присядь.