Выходит, где-то на дне Норвежского моря пару десятилетий покоилась красивая история любви Антонина Долохова к жене, облеченная в форму простого, вполне закономерного совета студенту: привязанность причиняет боль. Необязательно непременно к женщине. Строго говоря, к кому угодно и какая угодно: к женщине, к мужчине, к почти столетнему  старику. Любая привязанность, которая заканчивается разочарованием или разлукой, причиняет боль. И, по-хорошему, из чувства самосохранения, привязанности, конечно, стоит избегать – на этой простой истине стоят все древнейшие чистокровные фамилии Европы. Некоторые – стоят так долго и успешно, что забывают, что привязанность, помимо боли и неприятностей приносит еще и радость, надежду и счастье.
Вот только все это необязательно касалось Антонина Долохова. Не потому что Антонин Долохов был каким-то особенным сверхчеловеком или не менее особенным сверхмудаком. И уж точно не потому что Маша питала к Антонину Долохову какую-то неприязнь за то, что ей о матери он не рассказывал приблизительно ничего и никогда, потому что попросту не имел ни возможности, ни желания. Просто истина о корреляции боли и привязанности была такой очевидной и избитой, что ее необязательно нужно было познавать эмпирическим путем.
- А какая разница? – спрашивает Маша, проходя вглубь гостиной и останавливаясь за спинкой дивана. – Даже если и любил. Моя мать умерла. А Антонин не посчитал необходимым присутствовать в моей жизни – из-за вечного траура или просто так. Неважно. Я не держу на него за это зла. Люди имеют право не любить своих детей или своих родителей.
Сколько бед было в мире от того, что одни люди навязывали другим людям эту самую любовь. Несметное, наверное, количество. Любить друг друга, родителей, детей, ближайших друзей, братьев, сестер, пожилых несносных тетушек и кого угодно еще – список тянулся бесконечно и упирался куда-то в горизонт, но никому не помогал жить. Если не любишь, значит, дефектная. Если не ждешь любви, значит, дура. Но всякий имел право не любить незнакомцев. Не любить не агрессивно, не подменяя теплые чувства ненавистью, а просто так. Не любить – как быть равнодушным, а не ненавидящим.
Иван, наверное, видел в ней несчастную, сопливую (в буквальном смысле, к сожалению) безотцовщину, которая вдруг дотянулась до возможности хоть что-то узнать о родителе, бросившем ее приблизительно в первый день рождения. Не то чтобы Маша сделала что-то, чтобы развеять этот образ, конечно. Как-то возможности не представилось до сего момента. Но быть несчастной безотцовщиной Маша не любила – хотя бы потому, что это делало ее никчемнее, чем она была, а Антонина – хуже, чем он был на самом деле. И ни то, ни другое, наверное, не было в полной мере справедливым.
Хотя у тебя на руке и ноге синяки от Антонина, ты босая, в едва не сгоревшей квартире, пьешь огневиски с владельцем бойцовского клуба в Лютном, которого в первую встречу назвала шлюхой и трусом, и перед которым пять минут назад устроила непотребную истерику, Маша. Как сказать, что тут не в полной мере справедливо про твою никчемность и антонинов характер, как сказать.
Маша почти была готова развить эту мысль, когда Иван вновь повернулся к ней лицом и направил свет своего глубокого знания жизни прямо ей в лицо. Иван выбрал кресло напротив дивана, относительно недалеко для того, чтобы разговор по-прежнему оставался доверительным, и достаточно близко для того, чтобы продолжать методично и занудно прижимать ее к какой-то метафорической стене истины, словно им всем стало бы легче, если бы Маша сейчас покаялась во лжи и непоследовательности за весь женский род разом.
Огневиски в стакане было вполне достаточно для того, чтобы, выпив еще немного, найти для Ивана резкий и решительный ответ. Но Маша только качнула стакан в руке, размышляя, но больше над тем, что виски, судя по приятной маслянистости, и впрямь был хороший и дорогой, чем над тем, что сказать Ивану в ответ.
- Некоторое время назад, если мне не изменяет память, вы тоже хныкали на первом этаже этой самой аптеки о том, что меньше всего в жизни хотите встретить своего мудака-преподавателя. А буквально пять минут назад вы рассказывали, что между фамилией «Долохов» и «чумой», «стихийным бедствием» и «волосатой жопой великана» был только знак равно и все. А теперь вы, кажется, немного верите в его способность не только любить, но и делиться нажитым опытом со студентами, - рассудительно и беззлобно, даже с долей самоиронии, заметила Маша, подняв взгляд на Ивана и не отводя от него глаз. - Одно из двух, мне кажется: либо непоследовательность не имеет пола, либо Антонин несколько более сложный человек, чем нам с вами хотелось бы верить.
Выбирайте, что больше нравится, Ваня. Поддеть Ивана Маше нисколько не хотелось. Ну или если хотелось, то самую малость: только чтобы понять, способен ли он услышать в ее словах самоиронию и способен ли на самоиронию сам.
- Если серьезно, я согласилась в уплату его долга передо мной, - пояснила Маша, задумчиво, едва заметно покачивая стакан, стоявший у нее на колене. – Он ведь не просто так пришел. Он и пришел-то, собственно, не ко мне, а к Малпепперу. Его… его кажется друг был при смерти. И Антонину нужны были довольно редкие ингредиенты и помощь того, кто умеет творить светлые колдомедицинские чары. Я не смогла ему отказать. А он не захотел оставаться мне чем-то обязанным. Уроки самообороны предложил он сам. И я не стала отказываться от того, чтобы научиться чему-то вроде Protego. А что касается писем… Писем было всего три. За все эти годы. В двух я писала ему о смерти его родителей и датах их похорон, а в одном – что переезжаю в Британию. Не отвечать на такое – его право. Простите, если у вас создалось впечатление, что его молчание – это повод для какой-то особенной ненависти. Я просто констатировала факт.
В ответ на вторую часть вопроса Маша только пожимает плечами – естественно, у нее опять есть возможность соврать. Естественно, врать она опять не будет.
- По традиции, мне нечем вас порадовать – Антонин, как оказалось, здесь живет. И работает в Мунго. А вот учеба вряд ли затянется. Месяц или около того. Посмотрим.
Маша все же подносит стакан к губам, но огневиски почти не пьет – только снова вдыхает запах дуба с легким отзвуком дымка и моря, и чуть смачивает губы. Иван неожиданно меняет тему, притом не только на словах, но и на деле: он снова делает щедрый глоток огневиски, опять смотрит ей прямо в глаза, но уличить ни в чем, как ни странно, не хочет – напротив, улыбается. Кажется, вообще первый раз за все время их знакомства, и Маша почти инстинктивно улыбается в ответ, потому что улыбка на лице Ивана, как будто бы стесанном для совершенно других эмоций, выглядит как-то до странности свежо и незнакомо. Можно на секунду решить, что знакомишься с новым человеком. А потом, впрочем, Иван начинает говорить, и все – или почти все - встает на уже привычные места.
- Сомелье – это слишком смело. В наши дни женщины, боюсь, еще не ушли так далеко в эрудиции. Ну или я от них подотстала, - хмыкает Маша. – Я лучше разбираюсь в вине, чем в огневиски, если честно. А в огневиски ориентируюсь преимущественно по запаху, - она снова подносит стакан к носу и продолжает задумчиво, выискивая в букете отдельные запахи, - дуб, немного торфа… морская соль. Занятно. Малпеппер любит огневиски, но такого я у него не пробовала. Айлей, - повторяет Маша, запоминая. - А вы, стало быть, ценитель огневиски?

Отредактировано Maria Dolohova (2021-05-05 01:07:49)

Людям, наверное, в глубине души нравилось все упрощать.
Маша никогда раньше об этом не задумывалась, но теперь ей вдруг пришло в голову, что то, что раньше ей нравилось называть дисциплиной, склонностью к порядку или, в некоторых случаях, даже научным подходом, на самом деле тоже было упрощением. Чем сложнее было что-то понять, тем больше хотелось упростить: отказаться от маловажных деталей, поместить непонятное в непротиворечивый, однозначный контекст или просто разложить нечто большое и сложное на много-много маленьких и простых деталей, похожих на детский конструктор или стеклышки в калейдоскопе.
К примеру, взять Антонина Долохова.
Вот Антонин Долохов учит в Дурмстранге студентов. Примерно таких, допустим, как Иван. Но только тогда еще не Иван, а просто Ваня. Не «мистер Костелецкий», а просто Костелецкий. Не владелец бойцовского клуба, а обыкновенный мальчишка в школьной форме. В Норвежском море, на одном корабле с учеником, Антонин Долохов строг, жесток, но, наверное, пытается быть справедливым – делится с мальчиком историей из своей (или из чужой) жизни и, может, даже думает, что откровенность преподавателя немного нивелирует его жесткость.
А вот Антонин Долохов приезжает домой, в Париж. Он не любит, наверное, своих родителей. И не знает, как любить дочь. Маша плохо помнит тот день, ей, в конце концов, было всего пять, и в памяти остался только шрам на отцовской руке, но, оглядываясь назад уже взрослым человеком, она думает, что Антонин просто понятия не имел, как быть отцом. И кто его за это упрекнет? Быть родителем, наверное, тоже нужно учиться. Так, по крайней мере, Маше всегда казалось. И ровно поэтому она никогда не задумывалась о собственных детях – тоже не знала, как этому учиться. И у кого?
Потом Антонин Долохов просто живет своей жизнью. Ни Маша, ни Иван не знают, видимо, что это за жизнь, поэтому деталей тут не хватает. Есть только несколько фактов: 1) в этой жизни Антонин нажил себе друга, которому захотел недавно спасти жизнь, 2) переехал в Лондон, 3) устроился в Мунго, и возможно, но маловероятно, обзавелся какой-то новой семьей или просто женщиной. А может, менял женщин все это время, не задерживаясь ни с кем надолго, потому что привязанность причиняет боль. Собственно, вполне вероятно, он даже пришел к выводу, что отношения с женщинами ему не нужны вовсе – достаточно сношений. Но кто его за это упрекнет? Никого не осталось на свете.
Следом Антонин Долохов приходит в ее аптеку уже в качестве гостя. В качестве отца. Наверное, опять не знает, что с этим отцовством делать, и выбирает розги. Он так гордится тем, что его держали в школе за применение боевой магии к студентам, что никакого другого способа кого-то учить, должно быть, у него и нет. Это было больно. Боль прочерчивает это воображаемое стеклышко калейдоскопа как трещина. Но боль всего лишь физическая – она только в ноге и не добирается до сердца. Такую боль можно и потерпеть.
Если упрощать Антонина Долохова, исходя из предположения, что он «два разных человека», можно прийти к неутешительному выводу: некоторые люди не упрощаются до людей. Некоторые люди упрощаются только до монстров, пусть в монстров Маша и не особенно верит: монстров всегда создают другие люди, потому что ничто в мире не появляется просто так, из ниоткуда, и не пропадает в никуда.
- С распростертыми объятиями? Это точно не про него даже сейчас, - Маша с коротким смешком качает головой. – За полчаса на моей кухне он дважды атаковал меня заклинаниями. От Impedimenta, кстати, спас ваш кулон, - она машинально отыскивает свободной рукой цепочку, - я ведь вас за это еще не благодарила, кажется? А вот от розог, к сожалению, не спасло ничего. Забавно, кстати, — продолжает Маша, припоминая, что Иван использовал слово «отец», — что к нему никак не клеится это слово – «отец». Как будто оно ему просто… не к лицу, что ли, как шляпа там или борода.
Говоря это, Маша просто констатирует факт: она никогда не мечтала кого-то назвать «папой». Не приходило такого в голову. Просто по отношению к Антонину, как ей кажется, честно хотя бы попытаться, потому что формально, биологически, в самом примитивном смысле, он все-таки и правда ее отец. Как мужчина-родитель. Донор спермы.
Пока Маша пыталась уследить за своими мыслями и собрать наблюдения об Антонине в некоторое подобие его более-менее правдоподобного портрета, Иван, оказывается, наблюдал за ней. Маша на секунду нахмурилась, пытаясь проследить его мысль, но ее лицо очень быстро разгладилось, и она рассмеялась в ответ, над тем, что она сама за собой не замечала. Смех вышел коротким, но непривычно легким: так она, кажется, не смеялась с тех пор, когда Малпеппер еще шутил для нее в самом деле смешные шутки человека с незамутненным возрастом разумом.
- Если честно, не обращала внимания, - призналась Маша и снова поднесла стакан к губам для единственного небольшого глотка огневиски. – Я сильно вас разочарую, если скажу, что после французских жандармов нужно что-то побольше «хныкающей дефилирующей провизорши», чтобы я избавила вас от необходимости спускаться по лестнице? Хотя для того, кто придумал слово «провизорша» точно есть отдельное место в преисподней.
Скажи ей это Иван в первую встречу, Маша бы оскорбилась. Но тогда она оскорбилась бы от чего угодно, например, от самого его присутствия в аптеке. Теперь замечание кажется ей забавным, но, в принципе, даже справедливым - она и правда зачем-то зацепилась за эти слова. Ну, кроме «провизорши», которая была собственной находкой Ивана. У «хныкающей дефилирующей провизорши» однако, все равно были серьезные конкуренты: французы были галантны с теми женщинами, которых видели на открытых террасах летним вечером, а не с теми, которые оспаривали их заключения на работе на основании своего обоняния и логического мышления. «Песик-нюхач» – это если дело в целом обошлось с выгодой для обеих сторон; «сука-ищейка» – если нагорело от начальства; «наша парфюмерша» - если что-то нужно, но не хочется сильно гнуть спину; «псина сутулая» - если даже согбенная поза не помогла. И, наконец, пожалуй, любимое, испанское, гранадский сувенир - pescado podrido, тухлая рыба. 
К Машиному удивлению, – и, пожалуй, облегчению тоже, - Иван вполне нормально реагирует на новости о том, что Антонин живет в Британии и работает в Мунго. Разве что огневиски допивает залпом, но без особого трагизма. Это как будто бы разряжает обстановку еще чуть-чуть, и, пока Иван разбирается с очередной порцией огневиски, Маша устраивается на диване чуть удобнее, так, чтобы бедро не болело от малейшей перемены позы.
- Я тоже об этом думала. Но не спрашивала. Просто предполагаю, что он может консультировать в недугах от заклятий.
Ее стакан снова наполняется, но пить Маша не торопится. Пить огневиски на голодный желудок – не самая разумная затея, особенно когда на другой чаше весов в общем-то интересный разговор. Однако в ответ на поднятый будто в тосте стакан Маша поднимает свой.
- А вы настойчивый, - чуть насмешливо замечает она и тут же переходит к тренировкам. - Да бросьте. Не сдерживайте себя. Мои боевые тренировки, - Маша с иронией ставит в воздухе кавычки, - это ровно так плохо, как звучит. Вообще, у нас пока была только одна. И первую половину тренировки Антонин пытался проверить, видимо, как быстро я бегаю и как ловко уворачиваюсь от Ictus, Flipendo и Pungo, - она продемонстрировала Ивану руку с синяком и усмехнулась. – Медленно и неловко. А потом он попытался объяснить мне, как кастовать Protego. Не получилось, как вы понимаете. Ну или я бестолковая во всем, что не касается котелков и зелий. Это наиболее вероятно.
Выбор истории, которую Маша хотела бы услышать в ответ, очевиден. Она зацепилась за это, но не успела спросить раньше. А теперь, кажется, самое время воспользоваться щедрым предложением.
— Вы сказали, что Антонин сломал вам карьеру. Расскажете?

История Ивана ложится Маше на плечи тяжёлым, неудобным грузом. Она слушает внимательно, не перебивая, чуть склонив набок голову. Всё начинается со спиртного – это поначалу кажется таким банальным, что Маша даже жалеет, что решила задать именно этот вопрос, а не какой-нибудь другой. Ну что могут сделать на выпускном пьяные мальчишки? Приблизительно что угодно. Например, банальность – высказать в лицо ненавистному преподавателю всё, что они о нём думали долгие годы, а потом утроить красочный беспорядок. Но гениальная идея, которая посетила Ивана и его друзей в тот день, намного опережает самые смелые Машины предположения – история несется вперёд, в школьный морг, который Маше представляется чем-то похожим на шармбатонский анатомический театр, только грязнее, мрачнее и холоднее. Воображение приглушает в помещении свет, убирает на свои места инструменты, вытягивает мальчишеские тени, прокравшиеся в обитель своего врага за тем, чтобы достать орудие своей мести.
Воображение же – дурной помощник, когда слушаешь такие истории, - наряжает женский труп во французские тряпки. Маша некстати вытаскивает из памяти женщину, отравленную ревнивым мужем, который не поленился пропитать ядом страницы дневника. Страницы, на которых изменница изливала свою душу бумаге, сетуя на обречённый брак и невозможную любовь. У той женщины была дорогая одежда – в прямом смысле последний вздох парижских мод. Платье красивого, густого и богатого фиолетового цвета. В Дурмстранге, который заканчивал Иван, такого найтись не могло, и фиолетовое платье дамы из морга французской жандармерии постепенно превращается в потрёпанные, лишённые цвета тряпки, в которых женщину доставили в морг Дурмстранга, когда обрекли её на посмертие в качестве расходного материала.
Маша не хочет представлять, но почему-то всё равно представляет, как весёлая ватага пьяных мальчишек тащит разряженный труп наверх, в праздничный зал. Дурмстранга Маша не знает, но логика подсказывает, что морг должен быть где-то внизу, поближе к преисподней, а праздничный зал – повыше, поближе к Вальгалле.
Из неприязни к Антонину, которую Иван высказывал раньше, Маша дорисовывает их сальные шуточки о том, как они наверняка порадуют омерзительного им преподавателя некромантии: как они хмельно вдохновлены скорым окончанием школы и освобождением; тем, что их-то выпускной точно всем запомнится; и тем, что они наверняка увидят в глазах Антонина Долохова чувство, которое их удовлетворит, - боль.
Нетрудно представить, как они, сэкономив силы, произносят заклинание прямо у порога, и женщина, чьё лицо Машино воображение почему-то обезобразило до неузнаваемого состояния, хотя об этом как раз Иван ничего и не говорил (да это было и неважно), поднимается и делает первый шаг в зал.
Что Маша не может представить, так это лицо Антонина и лица остальных преподавателей и студентов, когда мальчишки объявили, что это – Анна Дмитриевна. Нашёл ли Антонин в лице той мёртвой женщины хоть какое-нибудь сходство? Если да, то потому что оно в действительности было, или потому что он вдруг неосознанно захотел его найти?
Вы же наверняка соскучились, господин учитель. Маше почему-то ужасно легко услышать, как это произносит восемнадцатилетний Иван, а вот представить, по чему именно мог «наверняка соскучиться» Антонин – нет. Какой она была, его Анна Дмитриевна? Возможно, уставшей от брака с нелюбимым женщиной, чем-то похожей на какую-нибудь магдалину эйвери – не заслуживающей того, чтобы по ней кто-то скучал.
С какого-то момента в истории Маша смотрит Ивану прямо в глаза и взгляда не отводит, чтобы не упустить момент, когда он начнёт эмоционально обвинять Антонина в чём-то или просто приукрашивать, как это часто случается со стыдными историями из детства. Но Иван, если, конечно, Машу не подводит выпитый на голодный желудок огневиски, вроде бы не обвиняет Антонина ни в чём, кроме возникших неожиданно плохих рекомендаций, и даже в этом скорее высказывает предположения. И, к его чести, тоже говорит, не отводя взгляда и не избегает того, чего следовало бы стыдиться. В том числе – признания в издёвке над памятью её матери. Вот только что с этим признанием делать, Маша не знает.
История Ивана ложится Маше на плечи тяжёлым, неудобным грузом. Кажется, что несколько минут назад, когда в ответ на предложение попросить Антонина научить её взрывному проклятию, она сказала, даже вроде бы улыбнувшись: «Хорошая идея, но я, наверное, не очень хочу увлекаться. Я же не боец, вы правы. Мне просто почему-то показалось, что так будет немного спокойнее. Как будто я хотя бы попыталась что-то для своей безопасности сделать», Маша сказала это в каком-то совсем другом разговоре. А теперь у неё есть эта история. И ещё – какое-то странное, тоже неудобное чувство вины неизвестно перед кем.
Неизвестно перед кем – это перед женщиной, о которой Маша не знет ничего, кроме того, что какое-то время, лет шесть, кажется, её звали Анна Дмитриевна Долохова, и её выдали замуж за Антонина Долохова, потому что так по какой-то непонятной причине, о которой уже ни у кого не спросишь, семья Анны Дмитриевны посчитала этот брак оптимальным решением.
Маша слушает Ивана и ловит себя на мысли, что ничего к собственным родителям из этой истории не чувствует: она не может представить лицо отца и избегает даже гипотетической возможности придумать лицо женщине, которую мальчишки пытались выдать за её мать, зато до последнего скальпеля воссоздает в воображении морг, до осязаемой вещественности прорисовывает ткань платья и винно-красную, напоминающую офицерскую форму Дурмстранга, а ещё – запах формалина, смешавшийся с дешёвым алкоголем, запах горящих свечей и разгорячённых вспотевших тел… Что угодно, только не то, что могло бы причинить ей боль, если бы у Маши в самом деле были родители. Но родителей у неё не было. И не было памяти о них, которую можно было как-то осквернить.
- Мне кажется, я должна что-то сейчас сказать. Но я не знаю, что, - призналась Маша. На этот раз, поднеся стакан ко рту, она в самом деле пьёт огневиски, делает ощутимый, пусть и не очень щедрый глоток. – У меня нет памяти о моей матери, чтобы кто-то мог над ней поиздеваться. Мёртвая мать ведь всегда самая-самая, просто в это верится очень недолго. А потом её просто нет и всё.
Никакого надлома в этом нет: это скорее занятно. Занятно от того, что Маша вдруг осознает, что и правда не считает себя чьей-то дочерью. Внучкой – да. А все эти «отец», «мать»… звучат пусто и странно.
Иван достает портсигар, привычно зажимает меж пальцев самокрутку и курить отходит к окну. Вежливость как будто бы побуждает Машу тоже встать, но вместо этого она остается на месте – не хочется ковылять к окну или просто стоять посреди собственной гостиной.
- Жаль, что эта история не дала вам шанса попасть в аврорат. Вы в самом деле этого хотели или просто собирались пойти по стопам отца? – спрашивает вместо этого Маша уже у спины Ивана.

Тугое, густое облако сигаретного дыма не смогло спрятать от Маши ни чуть удивлённый прищур Ивана, ни обронённую вскользь и беззлобно «чудачку». Забавно: как будто он ждал, что она возмутится, начнёт в чём-нибудь его упрекать в ответ, за отца, или вовсе выставит вон. Наверное, этого обычно ждут от тех, кто считается сиротой, - священного трепета перед памятью или образом отсутствующих родителей. Но очень сложно испытывать трепет перед тем, чего никогда не было. А ещё очень сложно чувствовать себя оскорблённой за мёртвых. Впрочем, и за живых, особенно таких, как Антонин, тоже сложно; живые с тем, чтобы быть оскорблёнными, обычно отлично справляются и сами.
С другой стороны, не Маше упрекать Ивана в каких-то ожиданиях. Он вот посчитал её сироткой и лгуньей, а она сама, помнится, ещё совсем недавно – и ошибочно – назначила его Иваном я-знаю-жизнь-потому-что-мой-нос-сломан-в-трёх-местах-и-я-игнорирую-то-что-это-произошло-потому-что-я-пропустил-три-удара-по-морде Костелецким. Если короче и проще, Иван поначалу показался ей линией, устремлённой в одну точку, - по-военному ясно и безапелляционно проведённой прямой, бескомпромиссной и жёсткой естественно и без умысла. Человеком одной-единственной, едкой, колкой и давным-давно выбранной интонации.
Лютный переулок, в котором все жизни были одинаково трудны, рано или поздно внушал впечатлительным новичкам, что все жизни были одинаковы в принципе. Ведь так считать гораздо проще и безопаснее, чем разбираться в чужих судьбах, на ходу размышляя, стоит ли принимать их близко к сердцу или лучше не подставлять своё сердце незнакомцам для удара. А может быть, сводить многоголосие к одной ноте, а хитросплетение линий – к одной, вытянутой в прямую, Маша привыкла ещё в Париже, невольно, как и все в парижской жандармерии, научившись этому от обаятельного соседа закона и порядка – парижского Двора чудес.
Никто не знал, получится ли оттуда выйти, но всякий волшебник в Париже знал, как попасть на этот grande cour. Тот самый, который магглы изжили из второго округа в восемнадцатом веке, а волшебники сберегли на прежнем месте: на углу рю Сен-Дени и рю Понсо, кафе «Чайное королевство» с потёртой вывеской и вечно пустующими столиками, спросить у продавца, на месте ли управляющий месье Гюго, и, получив утвердительный ответ, войти в указанную продавцом дверь. Et voilà, la Cour des Miracles. Добро пожаловать, mesdames et messieurs, в королевство последнего французского короля – Франциска XIV, принца нищих. Это он, Франциск XIV, быстроглазый статный волшебник неопределённого возраста с лукавой блуждающей улыбкой Джоконды, гордился тем, что «приучил жандармов к порядку».
Историю о встрече в 1972 году Франциска XIV с начальником парижской жандармерии, быкоподобным Габриэлем Рени, в Министерстве Магии передавали из уст в уста. «Вы приходите ко мне, месье», по слухам сказал Франциск XIV, «и знаете, что искать. Многие ли в Париже могут сделать вам такой подарок, а? Сквибы, шлюхи и сутенёры, торговцы зельями радости, эмигранты, карманники, оборотни, списанные жандармы, ветераны гриндевальдовской войны… Моё королевство проживёт дольше вашего, месье Рени, а? Потому что, в отличие от вашего, оно основано на строгом порядке». Говорят, что после этого Франциск XIV просто встал и ушёл, оставив Габриэля Рени в унизительном одиночестве за столиком «Чайного королевства».
На Дворе чудес в самом деле нельзя было быть одновременно торговцем зельем радости и списанным жандармом; или списанным жандармом и ветераном гриндевальдовской войны; или ветераном гриндевальдовской войны и карманником. Чтобы выжить на Дворе чудес, нужно было выбрать что-то одно и держаться за это всеми силами. Доказательством успешности такой стратегии выживания было то, что тех, кто исправно вписывался в классификацию, никогда не приводили на допрос в жандармерию, а ещё - то, что Двор чудес пережил королей, императоров и четыре республики.
Распространялось ли такое правило на Лютный переулок? Вряд ли. Скорее всего здесь просто удобнее было не задумываться друг о друге лишний раз – лучше всего выживалось здесь, в отсутствие одного общего для всех принца нищих, в небольших компаниях.
Вот только за выживанием было легко потерять маленькие, но ценные в нормальном общении приметы, отличающие каждого отдельно взятого человека от всех прочих людей на земле. Например, то, как на долю секунды из дыма выступил облик мальчика Вани с мечтой сына военного, внука военного, может, даже правнука военного. Маше обычно нравились эти простые детские мечты — они были ярче и честнее сложно вымудренных фантазий, которые в головы своих чад вкладывали амбициозные взрослые. Мечта стать аврором звенела мальчишеским голосом, который бросался в несуществующих врагов несуществующими заклинаниями; а мечта стать колдомедиком пахла какой-нибудь безобидной бабушкиной настойкой от головной боли и оставляла на нежной детской коже криво нарисованную сеточку или дурацкий рисунок йода. Такие мечты не нуждались в каких-то особенных «зачем» и «почему». Они просто были, потому что в детстве обычно не задаёшь себе лишних вопросов. В том числе и самого важного: получится у меня добиться того, чего я хочу, или нет? В детстве же ответ всегда «да».
В ответ на эту историю Маша только кивнула – коротко, но серьёзно, с благодарностью за откровенность, которой она, признаться, от Ивана и не ждала. Можно было бы сказать что-нибудь нейтральное, вроде «понятно», но что тут было «понятно»? Ничего. В её семье не было ни военных, ни детской мечты, поэтому понять ничего Маша не могла – только выслушать и отблагодарить за доверие, потому что пустые «понятно» раздражали её саму.
Спохватившись, она потянулась за пепельницей, запрятанной под разложенными на журнальном столике бумагами, но не успела – Иван уже отправил бычок за окно. Поэтому вместо того, чтобы просто быстро поставить пепельницу на подоконник заклинанием, Маша достала ещё и свою пачку сигарет и, держа в одной руке стакан с огневиски, а в другой – сигареты и пепельницу, тоже пошла к подоконнику.
В ответ на предположение Ивана о проблемах с законом она только улыбнулась и отрицательно покачала головой. История о том, что она забыла в Лютном, касалась не только её – ещё и Малпеппера. И почему-то Маше не хотелось кричать эту историю через гостиную, даже если гостиная была очень скромных размеров, - из уважения к Малпепперу и к тому, как сильно и очевидно он боялся потерять её, и как при этом (хотя никто из них на это не рассчитывал, когда она переезжала в Лондон) он начинал терять себя.
Маша тоже оперлась о подоконник, поставив стакан с огневиски поближе к себе, а пепельницу – между ними. Она начала с главного: в Лютный её пригласил Малпеппер, а потом скользнула ненадолго в прошлое. В то, где на последнем университетском курсе Шармбатона она, по совету своего преподавателя, списалась с Малпеппером, чтобы проконсультироваться у него по вопросу древних ядоносных артефактов. Деловая переписка со временем превратилась в дружескую, и кульминацией это дружбы стало витиеватое длинное письмо, в котором Малпеппер выражал соболезнования её двойной утрате – все близкие люди в один год! – и приглашал её переехать в Лондон в качестве ученицы и управляющей аптеки. В то время в этом предложении не было никакого подвоха: он уже давно был в коляске, но ум его был быстр и ясен.
- Я согласилась, - продолжила Маша, - потому что к тому времени основательно разочаровалась в своей работе. Я несколько лет работала в парижской жандармерии консультантом-зельеваром. Когда я шла на эту работу, мне казалось, что меня ждут запутанные преступления с ядами - идеальное применение полученных знаний, - она усмехнулась, посмеиваясь над собственной наивностью. - На деле, как вы догадываетесь, всё, естественно, оказалось ерундой. Передоз от наркотического зелья, отравление подделкой, несчастный случай. И на каждое такое дело, в котором зельевару всё очевидно с первого взгляда, – приблизительно миллион бумажек и форм. Всё, как французы любят. Хотя нет, один раз всё-таки было интересно. Когда нам привезли берсерков. Ну, то есть мы их так называли в лаборатории между собой. Пять человек, отравленных авторским зельем: сначала оно погружает в подобие боевого транса, а потом, за яростью, следует мучительная смерть от удушья. Их использовали, как потом оказалось, в качестве наёмников, не оставляющих следа, способного довести до заказчика. Но это исключительный случай. К счастью для мира, вероятно.
Маша не собиралась не то что рассказывать эту историю, но даже её вспоминать. Она всплывает в голове сама собой, и Маша прибавляет эту историю к другой, как будто это самое естественное, что можно сделать. Может, потому что Иван умеет слушать. А может, потому что пить огневиски на голодный желудок всё-таки не стоит, потому что он не только успокаивает нервы, но и развязывает язык.
- Как вы понимаете, в целом мне не очень жаль было расставаться с той работой. Да и с той жизнью, в общем-то, тоже - не люблю светскую чистокровную ерунду. А в Лютном... Здесь хорошая лаборатория. И чего только здесь не происходит, - с иронией добавила она и спросила после короткой паузы, доставая из пачки сигарету. - А вы как оказались в Лютном? Не отвечайте, если я лезу не в своё дело.

Когда к ней возвращается на миг уплывшая из рук, подкуренная Иваном сигарета, Маша только коротко хмыкает и с ощутимым удовольствием затягивается: капли всё еще сглаживают запахи, но ровно настолько, чтобы курение принесло удовольствие. Хочется уточнить, есть ли в правилах перехода на «ты» Ивана Костелецкого какие-то оговорки и поправки вроде одной сигареты на двоих или обязательное условие – это только выпить на брудершафт, но вместо этого Маша только кивает:
- Вроде того. И нет, я никому эту историю, кроме вас и Малпеппера, не рассказывала. А что касается тех берсерков… Да никто не заслужил такой смерти, на самом деле. Хотя знаете… один из них пытался заработать так на семью, это я знаю более-менее точно. И такой жизни, как у них… ее тоже никто не заслуживает.
Забавный он, этот Иван Костелецкий. Вроде как из той нередкой в общем, но всё-таки не часто встречающейся в каждой отдельно взятой жизни породы людей, которых делает окружение.
В потрёпанных, наспех, но на века, поставленных декорациях Лютного переулка за широкими плечами, плотно обтянутыми дорогой рубашкой, обманчиво расслабленной и уверенной манерой держаться и дерзкими, «око за око» повадками скрывался бы некоронованный король дна жизни: тот, кто заработал достаточно, чтобы больше не нужно было обеспечивать себе выживание грубой физической силой или магическими дуэлями на ринге. Иван Костелецкий из Лютного переулка, наверное, жил по тому же кодексу чести, который раздобыл в детстве в Чехословакии: в мальчишеских стычках, в убористой, с трудом сводящей концы с концами семье, в разбитых проторённых дорогах жизни, которые вели-вели да не привели его в местный аврорат. Этот кодекс чести, например, позволял Ивану заглянуть в аптеку к деловому партнёру, чтобы справиться о его возможном неблагополучии, но удержал у «Виверны» от помощи женщине, потому что женщин много, и они преимущественно шлюхи, что сами напросились на чужой кулак. Что привело Ивана Костелецкого в Лютный переулок? Зигзаг судьбы, не иначе. Тут же не принято рассказывать о себе правду. Тут вообще не принято о себе рассказывать – в Лютном переулке каждый немного знаменитость, оберегающая секреты своей частной жизни, чтобы никто не мог ими воспользоваться.
На втором этаже аптеки, который уже не так похож на Лютный переулок, как торговый зал, и всё-таки немного напоминает дом – что бы понятие «дом» ни значило для Ивана Костелецкого – его образ выглядит иначе. За повадками выросшего, но не до конца и не во всем, уличного мальчишки проглядывает то, что в Париже дедушкины друзья-офицеры с удовольствием и дурацкой тоской по невозвратному называли «породой». Нечто на первый взгляд неприметное проступает в манерах, словах, в откровениях о выходке на выпускном – это сложно сыграть или достоверно подделать, потому что это что-то глубоко вшито в нутро, притом не в одно, а в нутро нескольких поколений сразу.
Бело-эмигрантское возможное прошлое неуловимо облагораживает черты лица Ивана: делает их не грубыми, а массивными и твёрдыми, правильными, но обаятельно, даже романтично покривлёнными жизнью, как у непременного героя – какого-нибудь русского богатыря или белого офицера, защитника угнетённых (такими, по крайней мере, любили представлять себя все знакомые Маше офицеры, сбежавшие от угнетённых и необходимости их защищать в другие страны). Удачно ложится в эту сложную судьбу и цыканье фамилии с чёткой, ясно поставленной над «й» точкой. Такого Ивана Костелецкого в Лютный занесло не зигзагом, а какой-то насмешкой судьбы, потому что куда больше, чем всё это (включая убогие декорации её квартирки), ему будет к лицу старинный особняк древнего рода, с обязательными воскресными обедами в обществе чистокровных родственников, которые он будет выносить с мужественным достоинством и необходимым стоицизмом, и солидное, мужское, но благородное и в меру утомительное, занятие на будние дни. Такое, после которого не стыдно будет кружить головы чистокровным мамзелям, тающим и текущим от иванов костелецких под светом дорогих канделябров как воск свечей.
Истина, конечно, как это часто бывает, наверняка лежит где-то между, и Маша задумывается, где именно, в очередной раз затягиваясь.
- Как я думаю? Хм, - подхватывая предложенную вместо ответа угадайку, Маша делает вид, что размышляет, окидывая фигуру Ивана оценивающим взглядом. – Я думаю, что вы из тех, кто пришёл в Лютный за клиентурой, а не потому что это последнее пристанище для вашего бизнеса.
Иван не был похож на пробившегося бедняка. Хотя бы потому, что учился он в Дурмстранге, значит, у его семьи были деньги, чтобы оплатить обучение. И, вероятнее всего, Костелецкие были чистокровными – в Дурмстранге, во всяком случае, как Маше было известно,  чистокровие приветствовалось. Вот только род у них, если был чистокровный, явно был не из «больших» - не из тех, что после Революции в круге общения её деда были наперечёт.
- И проблемы с авроратом у вас были из-за нелестной характеристики, а не потому, что у вас неблагонадёжная семья, значит, можно предположить, что ваша семья потомственных военных с законом не играла. Или не попадалась на этом. По крайней мере, вас же выучили в Дурмстранге, на это нужны деньги. Ещё я помню, Малпеппер говорил, что вы открыли клуб… в семьдесят третьем? Четвертом? Не так давно, кажется? Значит, вы где-то на него успели заработать. И связями с наёмниками-берсерками обзавелись, - улыбнулась Маша, вглядываясь в лицо Ивана, как будто там был правильный ответ. Хотя, может, и был, просто она чего-то не замечала?
– Может, вы заработали на клуб вместе с ними, просто вам больше повезло? Вот только вы слишком… как бы это сказать… чистый для того, чтобы быть только наёмником или бойцом. В буквальном смысле чистый, - рукой с сигаретой Маша легко, на миг касается кончика своего носа. В буквальном смысле чистый – это не пахнущий, как большинство мужиков в Лютном переулке, мочой, потом, вчерашним походом в «Виверну» и сегодняшним выблеванным завтраком. - Вы хорошо носите костюмы и даже умеете подбирать платок в нагрудный карман. Люди, которые недавно разбогатели и завели первого портного, так не могут. Значит, разбогатели вы не вчера. И либо всегда умели носить костюмы, потому что вас какая-нибудь бежавшая из империи дворянская семья, либо у вас был учитель... Я бы сказала, что вы ничего здесь не забыли. Вам просто удобно, что все здесь скрываются от закона. И некоторые даже под своими именами.
Закончив, Маша затягивается подлиннее и снова с интересом смотрит на Ивана: как будто настало время, решив задачу, заглянуть в конец учебника и узнать правильный ответ.
- Скажите, если я хоть раз угадала, - просит Маша и добавляет, не удержавшись, тем же тоном, каким Иван напускал тайну несколько минут назад. - Если только вас вообще зовут Иван Костелецкий, конечно.