«E.L.M. Волшебные похороны и бальзамирование», если выходить не с центрального входа, а с черного, на узкую улочку между похоронным бюро и ломбардом, даже глубокой ночью пахли чужим горем. С черного входа чужое горе пахло особенно горько: увядшими и непригодными для продажи цветами, выставленными на выброс, успокоительными снадобьями, надушенными платочками, оставлявшими в воздухе долгий шлейф старательно подготовленного траура, остатками бальзамирующих зелий, приготовленных на списание, и кровью.  «Времена, когда мы доставали мозг крюком, уже прошли», - сказал, провожая Марию до двери, местный Анубис мистер Мансур, - «это вульгарно и довольно муторно. Если спросите меня, Мэри, я предпочитаю кедровое масло и натровый щелок. А мозг…» Мистер Мансур многозначительно склонил голову. «Как и мои предки, Мари», - нараспев изрек он, - «я верю, что люди думают сердцем». Мария негромко рассмеялась. «Люди, мистер Мансур», - ответила она, - «готовы думать чем угодно, только не головой». На этот раз рассмеялся уже мистер Мансур и, еще раз поблагодарив ее за зелье красоты, пригодное для использования на умерших, галантно открыл перед Марией дверь черного входа.
Зелье красоты для покойников, с которого в аптеке Малпеппера начался семьдесят восьмой год, по всей видимости, должно было стать для всех них знаковым. Вы можете спорить с этической стороной, предупредил ее на днях мистер Мансур, когда пришел делать заказ, но спорить с тем, что в наше время стало много уродливых покойников, которых родственники хотят хоронить красивыми, вы не будете. Мария не собиралась спорить и с этической стороной вопроса – этическая сторона ее попросту никоим образом не касалась, особенно принимая во внимание, что мистер Мансур без всяких вопросов и пререканий оплатил им ингредиенты, работу и секретность. О секретности мистер Мансур беспокоился по многим причинам: во-первых, зелье красоты для покойников было никем не сертифицировано, хотя бы потому, что до того, как за него взялась Мария, попросту не существовало в природе; во-вторых, по соседству с «Волшебными похоронами и бальзамированием» процветал в темное время еще один гробовщик, разработавший специальный пакет услуг военного времени, и мистер Мансур всем сердцем не желал, чтобы к коллеге вдруг попал рецепт, способный превратить обезображенное тело в безвременно скончавшегося любимого родственника, пусть и на несколько часов.
Заказ – несколько бутылочек переливающейся, как павлиний хвост, жидкости – Мария отнесла мистеру Мансуру после комендантского часа, следуя кодексу чести аптеки Малпеппера. Как нетрудно догадаться, Малпеппер чтил свой собственный кодекс, принятый его праотцами еще в двенадцатом веке, больше, чем свежеиспеченный, двух недель от роду, Декрет Крауча. Марии же было попросту все равно: она отпраздновала в Британии уже третье Рождество и целый год жила в квартирке над аптекой в Лютном переулке, поэтому удивить ее тем, что происходило в магическом Лондоне ночью, было довольно сложно.
Ее обратный путь лежал через весь погруженный в почти непроглядный сумрак Лютный переулок, но единственной по-настоящему спорной остановкой на этом пути была точка, которую Мария хотела проскочить как можно быстрее: небольшое открытое пространство у входа в «Белую виверну». Жизнь паба не замирала после комендантского часа, потому что для того, чтобы заставить  ночных обитателей Лютного сидеть по домам, нужно было что-то посильнее декрета и Крауча.
Когда мистер Мансур за ее спиной закрыл дверь своей конторы и для верности еще повернул ключ в замке, Мария ускорила шаг. Утоптанная земля заглушала звук ее шагов, и в данном случае это было только на руку. Мария остановилась у самой кромки полумрака, царствовавшего на безымянном тупичке между ломбардом и похоронной конторой. «Белая Виверна» светилась огнями, но снаружи было пусто. Мария машинально коснулась броши-портключа, который для верности во время вынужденных ночных прогулок по Лютному прикрепляла к мантии, а не к платью, и шагнула на свет.
Удобные, низкие каблуки ее туфель громко – даже слишком громко – выстукивали четкий ритм ее шагов. Мария прошла мимо «Белой виверны», краем глаза отметив в тени лишь один смутно знакомый мужской силуэт, и ускорила шаг.
Январский холодок забирался под мантию и побуждал двигаться еще быстрее. К счастью, зимней ночью Лютный переулок пах только холодным воздухом и немного – дешевым табаком, которым наслаждались посетители «Белой виверны».
Резкий запах пропитого, потного тела ударил Машу за минуту до того, как ее настигло само тело.
- Эй, - цепляя ее руку, позвал заплетающимся языком мужской голос. – Эй! Я грю те эй!
Маша резко отдернула руку и ускорила шаг, выскользнув из отбрасываемого окнами «Виверны» квадрата света. Золотое правило Лютного переулка гласило: с наступлением темноты не оборачиваться и не вступать в диалог. Правая рука инстинктивно потянулась к палочке – что-то ей подсказывало, что следующий за ней по пятам запах принадлежал не тому, кто под покровом ночи действует с помощью магии, а тому, кто ограничивается пьяной удалью.
- Эй! Ну ты че, красивая такая… Идешшшшш…
В запахе выпитого появился еще один – запах злости. Мужчина схватил ее левую руку и почти зацепил рукав, но Маша вовремя вывернулась. Не учла она только того, что примерно этого ее преследователь и ждал: он с неожиданным проворством цапнул правую Машину руку и с силой притянул ее к себе. Они замерли, и от жадного пьяного взгляда, блуждавшего по ее лицу, Маше наконец стало по-настоящему страшно. Она попыталась достать палочку левой рукой, но мужчина только криво улыбнулся и отрицательно покачал головой, удерживая и заламывая ее вторую руку.
- Могли бы сразу это… познакомкаться, - с нетрезвой укоризной человека, осознающего свое физическое превосходство, посетовал пьянчуга.
- Отъебись, - голос ее звучал строго и холодно, хотя особой надежды на то, что это средство будет иметь успех, у Маши не было.
- Злая, - с удовольствием заключил пьянчуга и потянулся второй рукой к ее лицу. Сильно сжал подбородок и повернул их обоих к свету, словно хотел получше рассмотреть. – Ненадолго.
Маша дернулась, тщетно пытаясь ударить мужчину каблуком по ноге, но вместо этого только разозлила – он ударил ее по лицу наотмашь, все еще сжимая запястье, не позволяя отклониться от удара слишком далеко.
Они кружили по небольшому пространству, все теснее вжимаясь друг в друга, пока она пыталась вырваться, а он заламывал ей руки все сильнее и сильнее, оттесняя к стене дома напротив «Виверны».
Краешком сознания Маша цеплялась за то, что где-то рядом непременно были люди. Конечно, большей частью такие же ханурики, но должны были быть и другие. Других в Лютном тоже было много. Она выискивала взглядом запримеченный ею силуэт, но тот мужик или ушел, или не спешил вмешиваться, а значит, рассчитывать можно было только на себя.
От смрадного дыхания и яростной, бесполезной борьбы мир на секунду померк и запутался в Машиных глазах – она пропустила момент, когда с нее стянули мантию и сильно, больно вышибив воздух из легких, отбросили к стене. Она только поняла, что лишилась портключа – брошь звякнула на брусчатке, сожалея об упущенном шансе. Маша попыталась рвануться в пространство между стеной и наступавшим мужчиной, но не успела. Он неловко, в последний момент, схватил ее за руку и одновременно поставил подножку.
Подернутая у дома тонкой корочкой льда улица вдруг оказалась у Маши под самым носом, как будто небо и земля в секунду поменялись местами. Она, кажется, крикнула, но услышала не свой голос, а чужое неразборчивое, злобное бормотание. Ей показалось, что она ударилась разом всем телом, но было не до этого – важнее было встать. Встать. Встать любой ценой. Встать и добраться до мантии. До портключа.
Маше оставалось только разогнуться до конца, когда ее настиг удар чужого ботинка. Со сдавленным всхлипом она пошатнулась и осела на землю. И одновременно с еще одним ударом неожиданно для самой себя нащупала холодный кружочек металла. Брошь. Портключ. Активируется одним движением. Всегда носи его с собой, говорил Малпеппер. Пальцы дрожали, улица теряла краски, но заветное действие Маша совершила практически на автомате – так, как будто от этого зависела ее жизнь. Впрочем, так оно и было.
Лютный переулок озарила вспышка, и от женщины на улице остались только мантия и маленькая капелька крови.

- Это совершенно исключено, - сказал Малпеппер и в знак своей решимости сжал подлокотники своего кресла-каталки. На пледе, накинутом на его ноги, укоризненным напоминанием о Машиной безалаберности покоилась последняя порция колдомедицинской экзекуции – пузырек с эссенцией муртлапа, которым Малпеппер намеревался с утра обработать ссадины, оставшиеся у Маши на лице. 
Маша затянулась, поморщившись от фантомной боли, все еще распирающей грудь после вчерашнего перелома двух ребер, и выпустила дым к потолку. На миг дым повис между ними, скрыв от нее обеспокоенное лицо Малпеппера.
- Это не обсуждается, - сказала Маша, стряхивая пепел.
- Да. Потому что мы это уже обсудили. Вчера. Когда я обрабатывал тебе спину звезднотравным бальзамом, а потом готовил костерост. Я более чем уверен, что когда ты мучилась от боли ночью, несмотря на успокоительное, ты была со мной согласна. Остаться сегодня дома – разумно.
Когда волновался, Малпеппер говорил длинными, как из книжек, предложениями, связь между которыми ослабевала по мере нарастания его волнения, и это Машу иногда путало, хотя английским она владела достаточно хорошо. Не найдя для Малпеппера такого же выспреннего ответа, Маша снова затянулась.
- Мэри, - голос Малпеппера стал мягким, словно он понял, что говорит, в сущности, с ребенком, в три раза младше, чем он сам. – Я уже отправил весточку Крэйтону. Сообщил, что мы задержим заказ. Прошлая поставка была большой. Я убежден, что этим мордоворотам хватит зелий до следующей недели…
- Это совершенно исключено. И это не обсуждается.
- Ты знаешь больше, чем эти две фразы, - вздохнул Малпеппер. Он и сам пил ночью успокоительные зелья, потому что никак не ожидал, что Маша упадет ему как снег на голову, воспользовавшись портключом, рассчитанным на особый случай, а потом просидел рядом с ней, думая, что она спит. Маша не спала. Для сна было слишком больно. И, пока могла думать, Маша думала о том, что костерост нужно непременно познакомить с хорошим болеутоляющим зельем, компоненты которого не вступят в конфликт ни с толчеными скарабеями, ни с кусачей капустой. Мысль о том, какое именно это могло бы быть болеутоляющее, как плот, поддерживало Машу всю ночь на волнах то утихающей, то снова вспыхивающей боли. И к утру она в самом деле очень устала. Но остаться дома не могла.
- Это была случайность. Глупая случайность. Пьяный douchebag  у «Виверны». Вот и все. Что, мне теперь отсюда не выходить?
- Выходить, разумеется. Выходить и не врать мне, Мэри. Ты была напугана вчера. Ты напугана сейчас. И это объяснимо, - торопливо добавил Малпеппер. – Это нормально. Тебе нужно прийти в себя. Несколько дней. Два. Хотя бы сегодня, - сдавшись под ее взглядом, старик понизил ставки.
Маша сделала короткую затяжку и потушила сигарету о дно пепельницы, а потом с трудом выбралась из-под одеяла и прошествовала к ширме, за которой переодевалась, стараясь не согнуть спину.
- И что это будет значить? Что из-за каждого douchebag из Лютного я буду прятаться у тебя несколько дней? – спросила она из-за ширмы. – Так не пойдет. С января действует Декрет. В декабре были теракты. Скоро по улицам будет небезопасно ходить не только в Лютном…
Маша умолкла, натягивая платье и радуясь, что Малпеппер не видит за ширмой, как кривится от боли ее лицо.
- Об этом я уже подумал. Я найму кого-то еще. Кого-то, кто может тебя защитить.
- Кого? – Маша высунулась из-за ширмы. – Мордоворота из «Короны гоблина»? Еще одного douchebag, которому нужно будет платить?
- Кого угодно. В Лютном многие занимаются деликатными поручениями.
- Это никому из них не мешает вечером идти пить в «Виверну». Я знаю в Лютном только одного убежденного трезвенника. И, знаешь, у нас не хватит на него денег.
Малпеппер замолчал. Он думал, постукивая пальцами по подлокотнику кресла и, как и Маша, сейчас наверняка ощущал собственную беспомощность. Их было всего-то двое, даже если некоторые их клиенты считали иначе: старик, который почти безвылазно сидел в своем доме в пригороде и Маша, варившая зелья в аптеке днем, вечером отдававшая их особым клиентам, и проводившая ночи в небольшой квартирке над своим рабочим местом в работе над статьей, которую она собиралась весной опубликовать в итальянском журнале о ядах и противоядиях.
Маша одернула платье, поправила воротник и рукава, осмотрела в маленькое зеркало едва различимые царапины на лице, которые не затянулись за ночь просто потому, что вчера им обоим было не до этого. Лицо у нее было бледное, как у человека, вставшего с постели после тяжелого отравления, а губы синюшные. Маша из упрямства достала из кармашка помаду. Цвет, обычно подходивший к ее глазам, сейчас только выпятил ее болезненный вид. Прекрасно. Но отступать поздно.
- Я уверен, Мэри, есть решение… - снова начал Малпеппер, когда она появилась из-за ширмы.
- Есть. И оно состоит в следующем. Я иду на работу, как будто ничего не случилось. Делаю все, что планировала на сегодня. Сообщаю Крэйтону, что заказ будет готов в срок, и мы продолжим работать как ни в чем не бывало. А что делать с douchebag, я придумаю.
- Мэри, ты просто женщина. Ты ничего не можешь с ними сделать. Ты вчера в этом убедилась.
- Я придумаю, - холодно сказала Маша и прервала Малпеппера решительным жестом. – Я ухожу. А ты остаешься. Нет. Стой на месте. Не смей ехать за мной.
- Так мне будет спокойнее.
- А мне будет спокойнее, если ты будешь здесь, - обрубила Маша и, надев туфли, направилась к двери.
- Упрямая русская дура! – запальчиво бросил ей вслед Малпеппер. Маша обернулась уже в дверном проеме.
- Еще скажи, что вся в отца, - усмехнулась она и вышла, плотно закрыв за собой дверь. Отца своего Маша не знала, а если знала, то уже не помнила, поэтому никто и ничто не мешало Антонину Долохову из ее воображения быть упрямым русским дураком. Это было бы хотя бы символично.

В полумраке собственной квартиры над аптекой, едва сделав шаг из камина, Маша выдохнула боль от тысячи иголок, впившихся в ее кожу, ребра, легкие, спину, лицо сегодня ночью. Костерост выматывал, жег изнутри, выворачивал наизнанку, не давал спать, но даже ему было не сравниться с липким, потным страхом, который сжимал изнутри не менее крепко, чем все зелья.
До вчерашнего дня ей было страшновато в Лютном, но все-таки казалось, что Лютный живет по своим правилам. Если следовать правилам, ничего страшного не произойдет.
Вчера вдруг выяснилось, что Лютному наплевать было на собственные законы. И douchebag у «Виверны» - тоже. А она растерялась и повела себя неправильно. Не смогла сделать то, что должно. Ничего не смогла сделать. И даже не помнила, как ей удалось нашарить рукой портключ. Беспомощность пугала. Бесила. Пугала. Пугала больше. Все больше и больше, и это Маше не нравилось.
Маша спустилась в аптеку, взмахом палочки оживила кассовый аппарат и табличку «Открыто. Вас обслуживает мисс М. Долохофф», оглядела небольшое, но светлое и чистое помещение, пахнущее мятой и лекарствами, и выдохнула еще немного боли.
Каждый douchebag в Лютном мог прийти сюда. И здесь она была так же беспомощна, как на улице. В замкнутом пространстве, как в ловушке. Если окажется, что с декабрьских терактов началась война, как иногда пугали газеты, прийти в аптеку сможет любой. А она так и будет русской упрямой дурой.
Нет. Не годится, Маша. Надо искать выход.
Для начала – не дать Лютному себя сломать.
Она достала из ящика стойки провизора болеутоляющее, залпом ополовинила пузырек и открыла учетную книгу. Если она в самом деле управится в срок, можно будет отправить заказ. Пусть это будет приятной неожиданностью. Если вообще будет.
Итак. Крэйтон. Бойцовский клуб. Начнем.

Отредактировано Maria Dolohova (2020-12-01 00:43:34)

Работа в аптеке успокаивала, потому что в ней никогда не было неожиданностей. Экстракты, настойки, зелья и мази в умелых руках всегда подчинялись определенным правилам: растолочь, смешать, вскипятить, остудить, поддерживать температуру, выпарить, отделить, подождать… Заказ для «Короны гоблина» был большой, но не сложный в исполнении, и привычные действия успокаивали боль так же хорошо, как болеутоляющая настойка.
Этикетки для «Короны» были разработаны в соответствии с потребностями: крупный шрифт, четкие буквы, ярко-зеленые для экстракта бадьяна и багрово-красные для костероста. До костероста Маша еще не дошла, а вот с экстрактом, по крайней мере, с первой, запланированной на сегодня, если бы все было в порядке, партией, вопрос был уже решен. Она не отказала себе в удовольствии удостовериться, что руки дрожат уже не так сильно, и разрезала этикетки обычными ножницами.
Посетителей сегодня, к счастью, было немного. И кроме вечного клиента-гоблина из Гринготтса и посыльного из «Короны гоблина», притащившего уродливую корзину фруктов и открытку с сиротливым цветком и пожеланием скорейшего выздоровления, никто в аптеку не заходил. Это было к лучшему, потому что Маша до сих пор не решила, что будет делать, если в аптеку заявится кто-то нежеланный. Аптекарей в Лютном в целом уважали, но это вовсе не означало, что они были застрахованы. Никто не был застрахован, и вчерашняя ночь это недвусмысленно продемонстрировала.
Послезавтра ей снова нужно будет идти к мистеру Мансуру, чтобы отнести ему вторую партию зелья для его покойников. Маша уже знала, что не откажется, что бы ей ни говорил Малпеппер. Просто продумает, какой маршрут выбрать. Или придет к Мансуру днем и скажет, что он должен выделить ей сопровождение, если и дальше хочет иметь эксклюзивное право на самых красивых покойников в Лютном переулке.
Маша взмахнула волшебной палочкой, и ровная стопочка этикеток для экстракта бадьяна поднялась в воздух бодрой маленькой стайкой, и тут же опала, вспугнутая звуком скрипнувшей двери.
Вошедший – мужчина – впустил запах морозного вечера и еще чего-то знакомого. Маша сжала палочку крепче, как будто это могло принести ей какую-то пользу, и, воспользовавшись тем, что посетителю еще некоторое время не будет ее видно, подалась вперед, чтобы получше разглядеть его.
Высокий, плотного телосложения, неплохо одетый, следовательно, не один их хануг. Уже хорошо. Только пах он знакомо и тревожно, Чем-то, что в Машином воображении было связано с опасностью. Табак? Явственный, тяжелый запах табака, скорее всего, для самокрутки. Самокрутка не особенно вязалассь с приличной, недешевой одеждой, и чем-то тревожила. Табак был такой… характерный. Знакомый табак.
Таким табаком пахли договоры, подписанные владельцем «Короны гоблина». Так вот оно что. Опять кто-то из клуба? Решили проверить ее слова о том, что первая партия будет готова к вечеру, как и было оговорено?
Маша убрала палочку в потайной карман и вышла в зал к посетителю. Светловолосый мужчина с грубоватыми, видимо, изрядно поправленными на ринге, чертами лица был ей как будто бы не знаком – всех, с кем они работали непосредственно, Маша давно знала в лицо. Прежде, чем она успела задать вопрос, посетитель представился сам. Иван Костелецкий. Тот самый, подписывавший договор.
- Здравствуйте, - спокойно сказала Мария. Мороз. Табак. И что-то еще. Что-то еще, чем пахнет Костелецкий. Смолы? Не древесный, приятный запах, а другой, с медным отзвуком крови. Что-то еще… тальк? Много талька. Так много талька, что запах оседает мельчайшими частицами и не выветривается, но и не вкладывается в общую картину – коварный, постоянный шлейф, который неприятно скребет ноздри и ни о чем не говорит, если не знать, что перед тобой владелец бойцовского клуба. Например, вдруг озаряет Марию, и она сужает взгляд, например, когда ты идешь мимо пивнушки и цепляешься взглядом за силуэт. Пахнет холодом, дешевой выпивкой, самокруткой и еще чем-то, что в Лютном, у «Виверны», не имеет никакого смысла. Тальк и смолы.
- Так это были вы, - ничуть не сомневаясь в своей правоте, вместо того, чтобы последовательно  ответить на все поставленные посетителем вопросы, говорит Маша и поясняет больше себе, чем Костелецкому. – Вам никто не сообщал, мистер Костелецкий, что на зельевара Малпеппера напали у «Виверны».
Если бы не что-то, тенью пробежавшее по лицу Костелецкого, Маша отступила бы. Принесла свои извинения, потому что «Корона гоблина» хорошо им платила, и разбитые вдребезги бойцы там не переводились. Но что-то в выражении лица гостя убедило ее, что она права. Под ребрами туго стянуло не то от страха, не то от злости. Ублюдок. Ублюдок и трус. Теперь еще делал вид, что он ее не узнает. Как будто у Малпеппера был еще один зельевар. Как он там сказал? «Дефилировать»? «Дефилировать»?!
- Ваши бойцы, очевидно, вообще не из смельчаков, - холодно отрезала Маша, глядя Костелецкому прямо в глаза. В бесстыжие, наглые глаза, шарившие по ее лицу так, словно он оценивал ущерб своей личной собственности. – Но я бы не стала их в этом упрекать. Они же берут пример с вас. Вчера вечером вы были удивлены, Костелецкий? Вы так это называете? – Маша привычно положила обе ладони на прилавок, чтобы не выдать злую дрожь в руках. - Вчера вечером вы были напуганы как дешевая шлюха, которая прячется в тени и высматривает у кабака клиентов и все ждет, когда ей попадется кто-нибудь настолько пьяный и беспомощный, что она сможет с ним справиться. Тот алкаш, который даже с женщиной не смог управиться, вам, конечно, оказался бы не по силам. Вы правильно сделали, что поберегли себя от пары синяков и позора, - с насмешливым сочувствием заметила Маша и неприязненно качнула головой. - На ринге вы тоже отсиживаетесь в углу или вам поддаются за то, что вы платите деньги? Да вы и сейчас не лучше этой шлюхи, честно говоря. Пришли лично подсчитать, во сколько вам обошлось то, что вы не нашли в себе сил повести себя как мужчина? Не дороже корзинки с фруктами. Ваш заказ будет готов в срок. Вам даже не стоило рисковать своей жизнью и идти сюда одному, в сумерках, через весь Лютный переулок. Я уже сообщила о сроках вашему колдомедику.  И еще - добавила Маша, будто спохватившись. – Я не имею ни привычки, ни времени дефилировать по Лютному переулку. Я хожу по делам. Чтобы такие же трусливые ублюдки как вы, Костелецкий, не сели в Азкабан.
У нее был дар. Когда внутри клокотала злость, когда желудок туго стискивала когтистая рука страха, когда инстинкт самосохранения подсказывал, что Костелецкий, каким бы ничтожеством он ни был, все равно, как и многие люди на свете, сильнее ее, Машино лицо было почти непроницаемо. Холодная, как дохлая рыба, когда-то сказал о ней Серхио, но, в отличие от него, Маша никогда не считала это проклятием. Скорее – щитом.

Лютный переулок, при том, что самой судьбой был отброшен на пограничную черту между тем, что считалось приемлемым с точки зрения закона, и тем, что закон не терпел, был ненадежным бастионом и более всего напоминал ярмарку, на которую съехались бродяги-артисты со всех концов света. Были среди них настойчивые, но относительно безобидные типажи, как гоблин Грипхук из Гринготтса. Были разухабистые и безобидные, вроде владельца «Дистальной фаланги» Несбита. Были хитрые оппортунисты вроде Мансура. Были упоенные пьянчуги вроде того, что пристал к ней у «Виверны» и более-менее приличные на вид дельцы вроде элегантно полоумной старушки-астрологини, предсказавшей ей под Рождество «мужчину черного, как ночь, друга мертвецов». И была вот эта особая категория: я-знаю-жизнь-потому-что-мой-нос-сломан-в-трех-местах-и-я-игнорирую-то-что-это-произошло-потому-что-я-пропустил-три-удара-по-морде Костелецкий.
Костелецкие были представлены в Лютном в широчайшем спектре: одни не добились ничего, хотя очень хотели, и чморили разве что занесенных в Лютный прибоем маргиналов; другие добились кое-чего и заполучили тем самым право чморить жен, любовниц или хотя бы шлюх; третьи владели чем-нибудь в самом деле преуспевающим и разудалым, вроде бойцовского клуба, и полагали, что соприкосновение с изнанкой жизни, с ее грубыми, наспех сшитыми правилами, бросающими вызов экзальтированным салонам, обретающимся по соседству, в квартале от них, в Косом переулке, делает их если не парадоксальным образом лучше во всем, то во всяком случае во всем более сведущими.
Маша склонила голову набок с призрачной, сочувствующей улыбкой. Злость внутри все еще клокотала, но постепенно оформлялась в привычную форму: Костелецкий вел себя так, как вели себя все эти якобы требовательные клиенты Лютного. Слова, слова, слова, как сделал бы любой здравомыслящий волшебник, слова, слова, слова, представляете, мисс, слова, еще слова, опять слова, вы, видимо, считаете, слова, слова и потрясающие догадки, улетающие в молоко, потому что в Англии, по крайней мере, в том ее срезе, который представлен в Лютном, люди – особенно мужчины – еще не очень привыкли к тому, что женщина за прилавком может быть умнее их. Владелец «Короны гоблина», возможно, даже оскорбился бы, узнав, что с каждым новым произнесенным словом он все точнее вписывался в архетип, к которому принадлежал.
Оскорбления, хоть и стекали с Маши, как s gusya voda, проясняли разум – теперь их разговор, во всяком случае, начинал напоминать диалог, а не ее babskyj испуганный всплеск злобы.
- Судя по всему, я не первый человек, который говорит вам, что вы трус, ублюдок и шлюха, - спокойно заметила Маша. – Умеете с первого взгляда производить впечатление на деловых партнеров. Когда-нибудь ваша репутация побежит впереди вас. Что касается второго вашего заявления, - невозмутимо продолжила она, не отводя взгляда от глаз Костелецкого, потому что смотреть людям в глаза, в сущности, проще всего, нужно лишь себя к этому приучить. – Вы, видимо, новичок в Лютном переулке и пока не знаете, что в некоторые здания здесь, из соображений безопасности и анонимности, аппарировать нельзя из-за антиаппарационных чар. Это известно каждому здравомыслящему волшебнику в Лютном переулке. Что же касается портключей, то, не утрать вы так рано интерес к нашей потасовке с тем алкашом, вы бы знали, что в этом вопросе мы с вами единодушны, и портключ у меня был.
Вместо того, чтобы развернуться и хлопнуть дверью, Костелецкий, естественно, решил остаться. Многие выбирали этот путь. Грипхук, например, оставался для того, чтобы доказать ей, что с памятью проблемы не у него, а у аптекарши; Несбит – чтобы выпросить скидку на похмельное зелье и пожаловаться на жизнь, почти улегшись на прилавок; гробовщик приходил угрожать своими услугами; Мансур – ритуальной магией, которую его семья давным-давно увезла со своей родины. Каждый, по Машиному опыту, в этой аптеке угрожал ей, в общем-то, тем, на чем специализировался, поэтому от Костелецкого, владельца бойцовского клуба, можно было ожидать какой угодно феерии. Но он выбрал то, о чем мог только мечтать коротышка-гоблин: облокотился о прилавок, подался вперед, практически уткнувшись носом ей в лицо. Во всяком случае, он приложил некоторые усилия к тому, чтобы дискомфортно вторгнуться в ее личное пространство.
В любом другом месте Маша бы, пожалуй, Костелецкого испугалась: он был крупный, высокий, грубо стесанный мужчина, к тому же, какой-никакой, а все-таки боец. Но в аптеке Малпеппера, за этим прилавком, в этой позе, ее защищало чувство, что здесь, в отличие  от освещенного пустыря у «Виверны», она была хозяйкой, а Костелецкий – всего лишь клиентом. Маша насмешливо выгнула бровь, когда его взгляд скользнул по ее лицу. Он шарил по ней глазами бесцеремонно и нагло, но и без мимических упражнений на лице Костелецкого Маше было известно, что он там видит. Ничего особенного – все попавшие в передрягу люди выглядели примерно одинаково. Маша перенесла центр тяжести, сблизив их лица еще на полдюйма, усмехнувшись одними уголками губ.
Последним человеком, оскорблявшим ее с фантазией, был Серхио. Он даже пару раз попал в цель, но только потому, что до этого потрудился ее узнать. А Костелецкий, видимо, просто собирал то, что приходило в голову.
- Если уж вы тратите свое время на попытки меня оскорбить в ответ, - вкрадчиво сообщила она, понижая голос, потому что при разделявшем их расстоянии прислушиваться к ней, чтобы услышать, у Костелецкого не было никакой необходимости, - хотя бы не будьте таким узколобым. Впрыгивайте уже в современность, мистер Костелецкий. В семьдесят восьмом году женщине не нужно ни дефилировать в платьях, - она намеренно употребила так приглянувшееся ему чем-то слово, от которого у нее самой до сих пор жгло внутри раздражение, - ни возлагать надежды на свое благополучие на чей-то член.
Маша могла бы сказать, что, в отличие от того скудного ассортимента женщин, которых воображал себе Костелецкий, ее никто не обманывал ни с работой, ни с помощью в устройстве жизни. Еще недавно она жила в старинном особняке в пригороде Лондона, потому что в Лондон приехала по приглашению. А до этого – в дедовом парижском доме, который принадлежал ей по праву, как наследнице русской магической династии, ведущей отсчет от Ивана Грозного. Она могла бы сказать Ивану, что ее, помимо костероста для его клуба, ждет еще научная статья о природных ядах, извлеченных из ядовитой железы перуанского змеезуба. Но не стала – когда он отошел от прилавка, предварительно продемонстрировав зачатки музыкального слуха, Маша просто стала наблюдать за ним с отстраненным интересом продавца.
- Добавлю, - сухо кивнула она и развернулась, чтобы вернуться к своим котлам. Словно вспомнив что-то, Маша остановилась и окликнула:
– Мистер Костелецкий. Можете сегодня отправить кого-нибудь за первой партией вашего заказа. И да, поскольку я не знаю лучшего способа, чем эмпирический, чтобы показать вам, насколько неуместно делать в Лютном дела, которые не должны привлекать внимание, передвигаясь на метле, отправьте кого-нибудь на ней. Метла, если вдруг, – это такое длинное древко с прутиками на конце. Я думаю, вы разберетесь, если даже я смогла.

Спустя пару дней утром из небольшого привезенного из дома зеркала над умывальником на Машу наконец снова смотрело ее прежнее, привычное лицо, разве что слегка осунувшееся и заострившееся. Виной тому, впрочем, был не пьянчуга из Лютного, а упрямство, которое подгоняло Машу закончить большой заказ для «Короны гоблина» в срок. Можно было бы еще сказать, что не хуже упрямства Машу подгоняло чувство вины, но упиваться такими деструктивными и бесполезными переживаниями Маша не любила. Не бежать же за ним в конце концов с извинениями.
Когда за Иваном Костелецким закрылась дверь аптеки, она опрокинула в себя вторую половину болеутоляющего и, закрыв главный вход в аптеку, закурила, вопреки своему обыкновению прямо в торговом зале. Злость исчезла, как будто Костелецкий унес ее с собой. Осталось только раздражение, но оно снова стало безадресным и как будто бы даже беспредметным. Пожалуй, особенной вины за собой Маша все-таки не чувствовала. Могла бы, если бы Костелецкий не прислал дежурную корзину фруктов впереди себя, как гонца; или если бы он обошелся без этого дурацкого, мерзкого слова «дефилировать»; или… да какая, собственно, разница? Он поступил так, как поступил, и имел на это полное право. Она тоже поступила так, поступила, и тоже, кажется, имела на это полное право. Хотя, разумеется, pereborshila. Однако, судя по тому, что людей за костеростом Костелецкий действительно прислал, аптеке их конфронтация никоим образом не повредила.
Пару раз для верности прокрутив в голове состоявшийся разговор, Маша пришла к заключению, что из этого разговора самое время сделать выводы и двигаться дальше. Как минимум – к партии экстракта бадьяна, которую они тоже обещали «Короне» изготовить в срок. Она обещала, конечно. Малпеппер бы договорился иначе. Но, раз уж на этой неделе она была упрямой русской дурой, хотя бы в этом следовало быть последовательной.
Партии «Короне гоблина» были такими регулярными и внушительными для одного зельевара, что изготовление костероста и экстракта бадьяна у Маши практически было поставлено на поток. Она неделями совершала, не задумываясь, одни и те же действия, смешивая, настаивая, поддерживая температуру, разливая по предварительно обработанным бутылочкам и расклеивая этикетки, и никогда по-настоящему не вдумывалась в механизм действия того, что готовила для исцеления чужих травм.
Для нее оба снадобья всегда были лишь не очень интересной страницей в учебнике и двумя строчками в учетной книге. Под каждым составом в учебниках, обычно шрифтом помельче, как малозначительную для зельевара информацию, оставляли примечание: «Применение болезненно для пациента». «Болезненно», как выяснилось на практике, было не вполне подходящим словом. Особенно для действия костероста – сращивая то, что болело и до употребления зелья, он причинял столько же боли, если не больше. И оставлял тяжелую, похмельную голову, ломоту во всем теле и полное ощущение, что костерост был как минимум просроченным на столетие.
Разлив остатки экстракта бадьяна и упаковав заказ для молчаливых посыльных «Короны», Маша приступила к работе над тем, что будоражило ее профессиональное любопытство несколько дней, - костеростом с легким, но все-таки достаточно ощутимым для пострадавшего болеутоляющим эффектом.
Поначалу ей казалось, что достаточно будет просто добавить измельченное в порошок болеутоляющее. Но костерост от таких нововведений категорически отказался тускнеть, и Маша, вытащив все свои старые шармбатонские записи, погрузилась в поиски менее очевидного пути. Костерост со зрелыми корнями мандрагоры помутнел слишком быстро и, к тому времени, как Маша добавила в него последний его собственный ингридиент, уже стал совершенно черным.
Секрет, как оказалось к концу недели, таился в правильной комбинации успокоительных зелий. Патока грюмошмеля, побеги валерианы, толченые иглы дикобраза и пол унции дремоносных бобов общему качеству костероста не повредили, но окрасили его в приятный цвет морской волны, чем-то напоминающий цвет умиротворяющего бальзама. Если судить исключительно по запаху, состав вышел вполне рабочим – запах одной капли верно приготовленного костероста Маша, без преувеличения, различила бы после этой недели в море костероста дурного. Оставался главный вопрос – на ком этот костерост попробовать.
Начать, поразмыслив, Маша решила с себя. Для того, чтобы демонстрировать им действие колдомедицинский заклинаний и быстродействующих зелий, преподаватель колдомедицины в Шармбатоне порой проделывал фокус с легким членовредительством, и Маше отчего-то запомнились его непринужденные, как будто бы не причиняющие никакого дискомфорта движения.
Ломать кости, как ей к настоящему моменту было отлично известно, даже самой себе, было, естественно, больно. И ничего легкого и непринужденного в использовании Lasum bonus на своей левой руке не было и быть не могло. Но никого другого привлечь к такому делу Маша пока не могла – Малпеппер был стариком, который, вероятно, и в лучшие годы не пошел бы на такую авантюру, а никаких других знакомых, отважившихся на такой фокус, у нее не было. Рассчитать дозу на саму себя, к тому же, было гораздо проще.
Ночь с болеутоляющим костеростом была не то чтобы совершенно легкой: костерост по-прежнему был горячим, мутным зельем не особенно приятного вкуса, но после острого приступа боли в месте перелома на этот раз неожиданным образом в самом деле наступило облегчение. Болеутоляющих и успокаивающих компонентов не хватило для того, чтобы уснуть, но вполне хватило для того, чтобы бессонница не напоминала плавание по океану боли на утлом суденышке. Такой результат Маша засчитала за успешный и еще через день, не обнаружив у себя никаких прогнозируемых побочных эффектов, решила, что костерост можно опробовать и на более серьезных травмах. Более серьезные травмы в Лютном, к счастью, дислоцировались в одном месте. К сожалению, путь в это место Маше был заказан.
Никто, конечно, не говорил ей об этом официально. Но тот, кто мог сказать, собственно, как будто бы вообще не говорил. Ни с кем. И, возможно, никогда в жизни.
Предприняв попытку договориться с дежурившим у входа в «Корону гоблина» вышибалой на аудиенцию у Костелецкого, который, естественно, имел полное право не хотеть с ней общаться лично, Маша решила пойти другим путем, и, не добившись от молчаливого стража бойцовского клуба даже простого разговора с Крэйтоном, передала Костелецкому небольшой пузырек своего костероста, завернутый в трубочку-записку.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-01-13 22:00:50)

Аптека всегда успокаивала Машу продуманностью и постоянством. В отличие от неповоротливого, утонувшего во французской бюрократии министерства магии, в котором самыми постоянными величинами были не способствующие душевному спокойствию глупость и узколобость, аптека Малпеппера была умиротворяюще предсказуемым, не один век назад вписанным в быт Лютного и Косого переулков, явлением.
Мир вокруг нее менялся неуклонно и в последнее время даже тревожно, а ритуалы оставались одними и теми же день за днем для каждого управляющего: подъем в шесть тридцать, до восьми есть время писать статью или разбираться с домашними делами, в восемь нужно спуститься в аптеку, чтобы обновить ассортимент и подготовить заказы, а ровно в десять — снять защитные чары, чтобы аптека открыла двери для посетителей.
С десяти утра до часу дня в аптеке в основном незнакомцы: большую часть из этих людей Маша видит в первый и последний раз, поэтому не особенно запоминает их потрепанные шляпы, дешевые мантии, остроумные и не очень замечания, встревоженные взгляды, с которыми они, полушепотом, описывают симптомы своих болей, расстройств тела и души, деликатных любовных увечий и прочего, прочего, прочего, волей-неволей всегда относящего Машу к министерскому прошлому.
Не сравнивать одноразовых посетителей аптеки с одноразовыми  преступниками-отравителями из министерства просто невозможно: и тех, и других приносило в ее жизнь ненадолго, волной прилива; и те, и другие, хоть и появлялись ненадолго, приносили в Машину жизнь кусочки своей — крошечные фрагменты огромной, необъятной мозаики бытия. Разница между ними состояла лишь в том, что в министерстве она работала с теми, кто определенно уже совершил преступление, а в аптеке Малпеппера просто не имела об уголовном альтер эго своих посетителей достаточно информации.
«Чем аптека лучше? Не понимаю», — сказал ей Эрве перед ее отъездом и добавил, как будто в шутку, заранее виновато приподнимая уголки губ, — «у русских наверняка есть об этом какая-нибудь la proverbe*». Естественно, есть. Шило на мыло. Когда вместо того, чтобы пуститься, как обычно, в пространные объяснения, что именно это значит, Маша просто пожала плечами, правильность принятого ею решения стала особенно очевидна. Аптека, может, и не казалась ей тогда значительно лучше министерства, выигрывала у него хотя бы в том, что разом, одной решительной чертой, отсекала все, что Машу не устраивало в парижской жизни, включая самого Эрве.
Неоспоримым достоинством аптечных незнакомцев было то, что этот ручеек неизменно, день за днем, иссякал самое позднее к половине второго. Никто не хотел задерживаться в Лютном переулке надолго, даже в самом его начале, в тени спасительного, грозно возвышающегося над всеобщей суетой Гринготтса. К двум Маша всегда на полчаса-час оставалась в аптеке совершенно одна. В это время обычно являлся Грипхук, который, для порядка, минут семь качал права, а потом забирал свой заказ и уходил, обещая Маше под настроение то золотые горы, то полный арест счетов; или Несбит, которому в тихие дни становилось скучно в своей «Дистальной фаланге». Чаще всего, впрочем, к Маше не заходил никто, и она могла спокойно заниматься своими делами, попутно с помощью магии приводя зал в первозданное состояние.
Второй акт безукоризненно отрепетированного действа начинался после трех, когда контингент Лютного переулка неуловимо менялся. Мантии посетителей с каждым часом становились все более потертыми и изношенными, а запросы — все более экстравагантными. Случайных людей здесь уже не было — случайных Лютный к трем часам уже прожевал и выплюнул куда-то к мистеру Фортескью. Самым приличным посетителем в это время мог оказаться какой-нибудь мистер Борджин или владелец книжной лавки напротив Гринготтса.
С постоянными клиентами — какими бы они ни были — дела было вести несколько более утомительно, но и более приятно тоже. К примеру, временами к ней заглядывала препротивная старушка, которая исправно скупала половину средств для улучшения пищеварения, но только после того, как Маша устраивала громкую читку составов каждого зелья. Читать нужно было в самом деле очень громко, четко, склонившись к уху покупательницы, и желательно так, чтобы черемша не стала чечевицей. Эти чтения были бы терпимыми, если бы они не совпадали порой с визитами других своеобразных клиентов Малпеппера. Маша вообще вывела закономерность: чем лучше клиенты помнили Малпеппера молодым и бодрым провизором, тем более невыносимыми они были по отдельности, и тем более сумасшедшим становился день, когда они являлись вместе.
День, когда в аптеке неожиданно снова появился Костелецкий, принеся в сладковатый лекарственный запах торгового зала терпкие нотки своего табака, был одним из дней, когда в мироздании образовалась прореха, и откуда-то из преисподней в аптеку высыпались сразу все персонажи зверинца. Даже любвеобильный Болтон, который воровал у нее зелье с многообещающим названием «Булава любви» перед каждым свиданием с дамой сердца. Болтон обычно так торопился и так быстро хватал с привычного места пузырек, что даже не всегда замечал, что вместо булавы любви уносил домой слабительное. Судя по тому, что после этого он всегда являлся с истерикой, он вообще не имел привычки следить за тем, что тянул в рот перед ночью страсти и ничуть не конфузился своего воровства.
— Большие планы на вечер, мистер Болтон? — невинно уточнила Маша, отправив, наконец, глуховатую старуху к стойке с кассовым аппаратом. Болтон фыркнул и вздернул подбородок, что несколько противоречило его обыкновенным пугливым набегам на аптеку, но в целом укладывалось в картину мира, в которой зелья, ведущие вечную войну с импотенцией, предлагались в аптеках бесплатно.
— Мисс Долохоффффф, — тем временем множественные буквы «ф» вылетели изо рта у старухи так, словно она пыталась в Машу плюнуть, но из-за разницы в росте не могла дотянуться до лица. — Деточка, я вам благодарна за крэма и зэлья. Загляну на будущей неделе.
— Буду ждать, — вежливо улыбнулась Маша. Ей до сих пор было невдомек, почему англичане все пытались плюнуть в нее ее же фамилией, в которой гласные и согласные чередовались исключительно удобно для произношения, но спросить было особенно не у кого, а поправлять, в общем и целом, бесполезно. Невольно — раз уж он все равно был тут — Маша заинтересовалась, сталкивался ли с чем-то подобным Костелецкий: у него вообще в фамилии были звуки, для британцев не существующие в природе.
Костелецкий вообще интересовал Машу больше, чем она готова была признать. Во-первых, потому что она ждала ответа из клуба целую неделю. Во-вторых, потому что была уверена, что ответ от Костелецкого, если таковой вообще будет, придет вместе с Крэйтоном. В-третьих, потому что в глубине души она вообще была глубоко убеждена, что ответа от Костелецкого не будет. Хозяин «Короны гоблина» был похож на тех мужчин, которые никогда не прощали перепалок с женщинами ни себе, ни женщинам. Тем более таких перепалок, в которых правы были вроде как они, но вроде как это было и не очень важно для результата.
Однако Костелецкий явился сам, в гордом одиночестве, еще и нетерпеливо терпеливо ждал закрытия аптеки, тенью перемещаясь по аптеке. Маша краем глаза посматривала на него, предоставленного самому себе, и невольно снова задумалась о том, с чего она вообще на Костелецкого взъелась. Вполне вероятно, что она сама на его месте — да и на своем собственном тоже — прошла бы мимо попавшей в беду женщины. Это же Лютный переулок. Никто никому ничего не должен. Бед много, женщин — еще больше. А жизнь у каждого одна.
Рабочий день закончился опустошающее неожиданно — его унес в кармане, как слабительное зелье, от пробки которого пахло вариацией иланг-иланга, маскирующей запах вытяжки из железы дромарога, Болтон.
— Перенервничал, — взглядом указывая на Болтона, которого все еще было видно в окне, сообщила Маша Костелецкому. — Опять унес слабительное.
Этим ненужным Костелецкому рассказом и вежливым «да, благодарю» в ответ на его приветствие Маша заняла паузу, необходимую ей для того, чтобы активировать защитные чары: она закрывает дверь на щеколду, и механизмы потайных замков щелкают, надежно закрывая аптеку, а последним загораются золотистые защитные экраны у витрин.
Костелецкий переходит к делу сразу же, без обиняков и развешивания неуместных, но стратегически интригующих пауз — в лучших традициях своего колдомедика, который тоже не любил лишних словесных красот в деловом общении. Удивительно, откуда у них в таком случае взялась та идея с дурацкой корзиной с фруктами.
— Я его понимаю, — кивает Маша. Самое главное, конечно, что Костелецкий в деле. В ней даже поднимает голову притихший было в ожидании ответа азарт зельевара. — Но это, увы, замкнутый круг — без вашей помощи я не могу предоставить более убедительные доказательства того, что зелье работает. И не могу провести никакой «клинической апробации», — это она тоном берет в кавычки, осознавая абсурдность клинической апробации наверняка запрещенного зелья, — потому что сейчас я обхожусь только собственным организмом и собственными переломами. Мягко говоря, это неполная картина.
Все эти слова нужны, конечно, для того, чтобы успокоить Крэйтона. Но еще — для того, чтобы понять, стоит ли показывать Костелецкому лабораторию. Интерес к ней, с одной стороны, вполне здравый. С другой, удивительный и даже немного наивный — маловероятно, что Костелецкий разбирается в зельях и устройстве лабораторий. Разве что Крэйтон предварительно снабдил его инструкциями, на что он должен смотреть. Или она просто недооценивает Костелецкого.  То, что Маша не может понять до конца, что именно движет гостем, раздражающе зудит внутри, но Костелецкий вдруг лезет в карман и дает ей еще время подумать. И — неожиданно — дарит подарок. Ну или как там это называется. Вроде… извинение? В футляре, на первый взгляд довольно дорогом, лежит кулон с луной и цветком из червленого серебра, вызывающего ассоциации с чем-то а la russe. Раз уж некоторое время она нужна ему живой.
Маша поднимает взгляд на Костелецкого и протягивает руку к подарку, как будто бы чтобы повернуть футляр и получше рассмотреть кулон, но на самом деле только для того, чтобы задержать ладонь над футляром на долю секунды дольше необходимого. Яркий всполох гранатов в бабушкином кольце утихает практически тут же — значит, зла ей Костелецкий не желает. Занятно. Забавно.
— Благодарю. Непременно надену на следующее дефиле, — серьезно кивает Маша, благодарность — настоящая, а насмешки над самой собой в этом слове «дефиле» столько же, если не больше, сколько странного, необъяснимого желания напомнить Костелецкому его меткое определение.
— Пойдемте, — продолжает она практически без паузы, приняв окончательное решение. — Я покажу вам лабораторию.
Лаборатория, в конце концов, — это, на первый взгляд, всего лишь одно смежное с аптекой помещение. Она, конечно, рискует, потому что за этим помещением есть еще одно, но совместные дела требуют определенного уровня доверия. А определенный уровень доверия — взаимных уступок.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-01-22 08:39:12)

В Париже, еще когда живы были дедушка с бабушкой, и у них случались их собственные гости – старинные знакомые из прошлой жизни, Маше всегда казалось глупым, что два русских человека, оставаясь наедине в чужой стране упорно говорили на чужом языке, да еще частенько с чудовищными ошибками. Как будто они настойчиво стремились провести между собой и покинутой родиной жирную черту и раз и навсегда обрубить все цепко протянувшиеся в прошлое корни.
Когда та же история повторилась в Лондоне, с совершенно другими русскими, жаждавшими избавиться от совершенно других корней, связывавших их с той стороной пресловутого otechestva, которая для старших Долоховых наверняка была изнаночной, Маша испытала знакомое, только увеличившиеся в масштабах недоумение.
Соотечественникам ведь куда проще обсуждать дела на родном языке: так можно прислушиваться лишь к содержанию и тону, не пытаясь настроить ухо на очередной причудливый акцент или вычитать из контекста разговора значение какого-нибудь внезапно появившегося abide by или bang down.
Тем не менее, с Иваном Костелецким они почему-то до сих пор говорили на английском и, должно быть, друг друга стоили, потому что Машин английский обладал одновременно русской косолапой неповоротливостью и французским мягким дребезжанием, а английский Ивана был грубовато рубленым, как мясо для сторожевых псов.
Преимущества, впрочем, в этом тоже были: приблизительно равный количественно словарный запас и равно чужой язык, наверное, хотя бы немного заставлял тщательнее выбирать слова. Не исключено, что если бы пару недель назад они ругались на русском, Костелецкий, если бы и вернулся, то разве что на ее поминки, и то довольно сомнительно.
Иван пропустил ее вперед, и его ухмылка при этом почти осязаемо прилипла к ее спине, а потом предсказуемо спустилась ниже. Маша не любила, когда ее оценивали как предмет, но Костелецкий был одним из немногих людей, которые этим не раздражали: его поведение настолько ему подходило, что, возможно, говорило больше о нем самом, чем о его персональном отношении к ней. Смотреть и ухмыляться он мог сколько угодно, в конце концов, – он же пришел в аптеку сам, а не послал кого-то из клуба; дождался, когда она выпроводит последних клиентов; и даже артефакт ей принес и вручил его без всяких саркастичных комментариев.
Маше было интересно, как именно Костелецкий будет оценивать ее лабораторию. Остановившись у входа, теперь уже она, из чистого любопытства, пропустила его вперед, походя скользнув взглядом по его фигуре и отметив, что не бояться Костелецкого пару недель назад, когда между ними был всего лишь прилавок, было, пожалуй, деликатно выражаясь, несколько опрометчиво с ее стороны. Самую малость.
Сама лаборатория казалась Маше довольно скучной для незнакомца: просторное, чистое помещение, большую часть которого занимали ровные ряды заготовленных порошков, сушеные травы, расставленные по размеру ступки и котлы, рассортированные инструменты и работающая с помощью магии дистилляционная установка. Интерес здесь представляла разве что потайная дверь, но Иван, даже если ее заметил, никак не акцентировал на этом внимание, что было разумно, потому что второе помещение было защищено не только замком и чарами, но и и дремоносным газом.
Вместо вопроса о потайной двери Костелецкий задал другой, и этот вопрос, следовало признать, почти застал Машу врасплох – заготовленного ответа у нее не было, потому что она как-то не предполагала, что Иван вдруг озаботится тем, что письмо он получил не от Малпеппера.
- Вы получили письмо от меня, потому что костерост – это моя идея. И потому что это я, а не Малпеппер, вела себя с вами как истеричка, несмотря на то, что вы были во многом правы. И, кажется, даже довольно сдержанны, - добавила Маша. Уголки ее губ чуть дрогнули, но в улыбку это так и не превратилось, как не превратилось это и в никому не нужное «спасибо».   
Иван неспеша оценивает лабораторию, перемещаясь, и Маша тоже ощущает потребность двигаться, потому что стоять при входе в собственных владениях довольно глупо. Незнакомцы бывают в лаборатории так редко, что наблюдать за Костелецким оказывается неожиданно интересно. Маше кажется, что он смотрит на все разом, и при этом – ни на что конкретное, из чего можно сделать вывод, что оценивает Костелецкий, вероятно, не помещение, а его хозяйку. Не найдя этому ни подтверждения, ни опровержения, Маша просто проходит вглубь помещения и останавливается у стола, за которым обычно работает, положив одну ладонь на столешницу. Отвечать на вторую часть вопроса она продолжает на ходу.
- Что касается моих амбиций… Малпеппер в курсе, но не в восторге. Вам не стоит беспокоиться за ваши деловые отношения с аптекой Малпеппера, мистер Костелецкий. Малпеппер просто постепенно отходит от дел и передает их мне. Для этого я сюда и приехала.
Маша не может сходу, на глазок, определить, сколько информации отмерить в ответ. Уже слишком или вот так достаточно? Это то, что его интересует для продолжения сотрудничества, или ему вообще не очень важно, что она ответит, потому что какое-то решение для себя он уже принял?.. Самой Маше не хочется, чтобы у деловых партнеров Малпеппера сложилось ощущение, что она была нечиста на руку со стариком. Помимо того, что они с Малпеппером всегда были добры друг к другу, Маша уже несколько месяцев старалась мыслить наперед – на то время, когда Корнилиаса не станет, и все его дела достанутся ей в безраздельное  пользование.
Когда Костелецкий заводит речь о побочных эффектах, Маше кажется, что внутри у нее что-то вот-вот оборвется. Наверное, профессиональная гордость. Впрочем, а чего она ожидала, предлагая состав вслепую, основываясь только на тех дозировках, которые были в заказах от Крэйтона? Merde. Она на миг прикусывает губу, мысленно пробегаясь по составу.
- Навскидку – идея только одна. Это индивидуальная непереносимость компонентов умиротворяющего бальзама или дремоносных бобов, которые позволили связать костерост с болеутоляющим. Если Крэйтон согласится провести пару несложных манипуляций с вашими бойцами, мы можем понять, в чем дело, и доработать состав.
К первой половине следующего вопроса Маша готова. Она все высчитала еще до того, как отнесла костерост в бойцовский клуб. Вторая половина вопроса настолько личная, что, по идее, даже не должна Костелецкого волновать. Ну если только он не подозревает в этом какой-нибудь изысканный план мести или аптекарскую диверсию. А потом он вдруг переходит на русский, и Маша испытывает одновременно облегчение и удивление. Никто, кажется, не переходит на общий родной язык, чтобы сразу же прервать сотрудничество.
- Если вы будете закупать этот костерост, вам придется дополнительно оплачивать стоимость умиротворяющего бальзама. Это недорогой состав, и все ингредиенты можно достать в Британии. Технически, - продолжает Маша, отходя от стола и подходя ближе к Костелецкому, на расстояние, пригодное для общей тайны, которую не доверишь записке или Крэйтону, - процесс приготовления остался прежним, а эффект может быть разным. Не утомляя вас подробностями, теперь костерост состоит из двух частей: болеутоляющей, основанной на умиротворяющем бальзаме, и собственно костероста. Пропорция меняется в зависимости от веса бойца и тяжести травмы. Или в зависимости от того, что вы хотите сделать – вырастить новые кости, погрузить в вечный сон или заполучить способный общаться с вами овощ. Потому что на месте болеутоляющего, скажем, может оказаться зелье с похожим составом, расслабляющее все или почти все мышцы. Приняв его из рук вашего колдомедика, человек фактически вручит вам себя в полное владение приблизительно на десять-двенадцать часов. Ничего не заподозрив заранее.
Из-за разницы в росте теперь, когда она подошла ближе, Маша вынуждена смотреть на Костелецкого снизу вверх. Взгляд у него по-прежнему цепкий и даже слишком внимательный, но именно поэтому Маша и не отводит глаза.
- Если, разумеется, вам это интересно, - добавляет она, чтобы сгладить острый угол противозаконности своего предложения. – Что касается того, зачем мне самой понадобился этот костерост… Я просто ненавижу, когда меня бьют больно, но впустую. В данном случае я ничего не могу сделать с тем алкашом, и ходить по Лютному я вынуждена, потому что не все зелья хорошо переносят аппарацию и летучий порох, а самые щедрые клиенты не желают приходить в аптеку сами. Я могу бояться, обвесившись защитными артефактами. А могу принять разумные меры, извлечь из этого пользу и расширить ассортимент аптеки. Выбор очевиден.
От того, что она говорит на русском, а не на английском, создается ощущение, что она более откровенна, чем должна. На родном все слова почему-то кажутся ближе к сердцу. От этого, и от того, что она довольно давно не говорила на русском о личном, Маша почти собралась отвести от Костелецкого взгляд, хотя бы на миг, но вдруг до нее доходит вторая часть его предложения перейти на русский, и вместо того, чтобы отвести взгляд, Маша вскидывает бровь.
- А у вашего великодушно избирательного кратковременного склероза есть какой-то веский повод или тебе просто не нравится моя фамилия? – с интересом уточняет она, даже не заметив, как в одной фразе разом оказались и «ты» и «вы», и поэтому не успев вовремя прикусить язык. К тому же, разница в возрасте у них с Костелецким хоть и есть, все же не настолько большая, чтобы «вы» прилепилось к Ивану намертво по умолчанию, как формальный, заслуженный только сединами, знак ее уважения.

Нет. Да нет. Ну нет. Ну пожалуйста. Этого же не может быть.
Какова вообще вероятность, что в маленькой аптеке в Лютном переулке, которую много лет держит неуклонно дряхлеющий британец, встретятся два русских человека, один из которых ученик настоящего мудака из Дурмстранга, а вторая – дочь настоящего мудака из Дурмстранга? Нет. Она ослышалась. Он что-то напутал.
Костелецкий еще не договорил до конца, а Маше уже хочется, чтобы все, что он сказал, вернулось в его рот. Желательно – немедленно и бесследно. Хочется обратить время вспять и вернуться хотя бы на несколько минут назад, – мирозданию же не может быть жаль нескольких минут, в конце концов? – когда Иван совершенно нормальным тоном задал совершенно естественный в текущих обстоятельствах вопрос: что нужно сделать его колдомедику, чтобы проверить ее догадку. И Маша ответила ему тоже совершенно нормально, как могла бы ответить самому мистеру Крэйтону или любому другому человеку на земном шаре:
- Я вышлю ему список компонентов, чтобы он взял пробы и проверил ваших бойцов на непереносимость. Если дело действительно в этом, устранить это недоразумение будет довольно просто. Кроме того, таким образом может оказаться, что проблема для всех ваших бойцов в одном-единственном, общем для всех, компоненте зелья. В любом случае, я подумаю, чем его можно заменить и сделаю это. Если мы не обнаружим непереносимость, я бы попросила мистера Крэйтона опросить тех, у кого проявились нежелательные эффекты, чтобы выяснить, принимали ли они что-то накануне или в день боя. Успокаивающее, бодрящее, зелье от головной боли или даже какая-нибудь микстура от облысения – неважно, все может иметь значение. Возможно, этот костерост не сочетается с какими-то другими составами.
Потом, правда, все снова качнулось в нежелательную для деловых переговоров сторону, потому что Иван снова напялил на себя маску всезнающей насмешливости, мистер-смотрите-как-много-я-знаю-о-жизни-и-как-хорошо-я-разбираюсь-в-людях-Костелецкий. Это несколько раздражало, но уже не настолько, чтобы потерять контроль над собой. Поэтому и на это Маша ответила ему спокойно:
- А вам необязательно пытаться впечатлить меня своим знанием человеческой природы, мистер Костелецкий. Моим приоритетом, разумеется, останется основное назначение нового костероста. Все прочие способы его использовать – это не попытка вас впечатлить. Я просто предлагаю вам весь ассортимент, раз уж вы зашли лично, и здесь нет ни лишних глаз, ни лишних ушей.
Возможно, конечно, это все равно было слишком, хотя Маша старалась, чтобы в ее голосе не было ни тени сарказма, потому что они по-прежнему вели – или пытались вести - деловые переговоры. И Костелецкий, даже если и считал, что каждая встреченная им женщина должна непременно захотеть его чем-то впечатлить, все равно угрожал, что свое слово о том, что он в деле, обратно не возьмет. Значит, нужно было как-то найти способ приучить его к мысли, что с женщинами можно было еще и дела вести и общаться вполне нормально.
Но вот примерно на этой Машиной мысли все и пошло окончательно не в ту сторону.
Маша слегка хмурится, когда Иван уличает ее в том, чего она сама не заметила. «Все же – вам»? В каком смысле – «вам»? А. Merde.
- Что? А… да, конечно. Простите. Просто никто… - Маша недоверчиво качает головой, как будто надеется, что кто-то из них – пусть даже и она – все-таки ошибся. – Простите.
Это даже смешно. И нелепо. И вдвойне смешно и нелепо от того, что она, вообще-то, может сказать Ивану правду, которую он едва ли рассчитывает услышать.
На долю секунды, однако, Маше кажется, что проще всего соврать. Пусть примет сорвавшееся с губ «ты» не за растерянность, а за дерзость. Ложь, к тому же, легко сойдет ей с рук: Костелецкий, судя по его словам, с ее отцом давно не встречался, а она сама не встречалась со своим отцом… по-настоящему приблизительно никогда. От отца у нее и было-то всего лишь одно воспоминание – когда ей было пять, у Антонина был шрам на руке.
Маша могла абсолютно уверенно сказать, что они однофамильцы, и она искренне сочувствует Костелецкому и такому досадному совпадению. Но вместо этого Маша на миг опустила глаза, немедленно уткнувшись взглядом Костелецкому в кадык, и решила, что прибавлять ко всему, что было уже сказано, еще и ложь об отце, было как-то совсем малодушно. К тому же, если вселенная еще раз неудачно бросит кости, разоблачить такую ложь будет очень легко – она же понятия не имеет, где сейчас Антонин Долохов. И понятия не имеет, где еще, помимо этого разговора, он может всплыть, как то самое, что даже толком никогда не тонет.   
- Мне кажется, мистер Костелецкий, - вздохнула Маша, снова поднимая на Ивана взгляд, - мне не повезло гораздо больше, чем вы думаете. Потому что если вашего настоящего мудака из Дурмстранга по какой-то нелепой случайности, в которую я не хочу верить, звали Антонин… Ваш настоящий мудак – мой отец.
Интересно, что такого сделал ее отец в Дурмстранге, что он настолько запал в душу Ивану? Что вообще такого нужно было сделать с ребенком, чтобы теперь взрослый мужчина, владелец бойцовского клуба, был не прочь посмотреть, как ты мучаешься с переломанными костями? Маша бы спросила, но вопрос показался ей самой преждевременным и нелепым. Может, еще придется к слову.
- Хотя, наверное, с везением – как посмотреть, - добавляет Маша и все-таки отступает от Ивана на один небольшой шаг назад, потому что ей неудобно стоять к нему так близко, когда хочется одновременно закурить, задать несколько вопросов, куда-нибудь сесть и, в идеале, возможно, даже что-нибудь выпить. – Повезло мне, наверное, все-таки больше, чем вам. Потому что я даже не знаю, как он сейчас выглядит. И жив ли он. Вы вообще первый человек за всю мою жизнь, у которого моя фамилия вызывает ассоциации с моим отцом. Поэтому я так… растерялась. Простите еще раз. Я вообще, честно говоря, уже забыла, что он существует. Мой… отец.
Маша слегка морщится, произнося это слово. Отец. Поморщиться получается непроизвольно – просто чем чаще она произносит это слово, тем больше оно как будто бы закрепляется за Антонином. Хотя если кем-то он для нее и был, так это – полным и абсолютным незнакомцем.

Костелецкий скрещивает на груди руки, каменеет лицом, и Маша думает, что если у Антонина Долохова когда-то в жизни был умысел пожелать дурного ребенку, которого он учил в школе, или ребенку, к появлению которого на свет он приложил как минимум одну часть своего тела, Антонин Долохов где-то в неизвестности, наверное, должен быть просто счастлив - лучшей худшей встречи им просто не пожелаешь.
По ощущениям, которых у Маши осталось в этот момент как-то подозрительно мало, они с Иваном поставили себя в какое-то очень неудобное положение, в котором оба вроде как не знали до конца, что делать. Она говорила, он молчал. Она замолчала, и он молчал тоже. Растерянность вроде схлынула, но куда себя деть понятнее не стало. И что теперь?
Выражение лица у Ивана было такое непроницаемое, что Маша даже не удивилась бы, пожалуй, если бы он сейчас развернулся и вышел. Она могла освободить его неудобного побега и просто сказать: «Уходите». Но Маше этого не хотелось хотя бы потому, что это характеризовало ее с не лучшей стороны как делового партнера. А здесь она была в первую очередь управляющей аптекой, а не дочерью Антонина Долохова.
Она вообще никогда не мыслила себя чьей-то дочерью. То, что Антонин Долохов был ее отцом, а Роман Долохов – ее дедом, определяло Машу только до некоторой степени. Она даже наследницей семьи в полной мере не была, потому что никто и никогда после романа с Серхио Реверте не настаивал на том, чтобы она непременно вышла замуж и воспроизвела себя, заодно на еще одно поколение продлив жизнь своему роду. Дед почему-то – хотя к счастью, конечно, - вообще был против договорных браков. Поэтому Маша всегда была просто Машей. Редко – Марией, еще реже и только для посторонних – Мари, никогда – Машенькой. Она была ребенком, который как будто бы сразу был взрослым, потому что никто не знал, как с ней обращаться. Поэтому и отца у нее как будто бы сразу же и не было: словно Маша пропустила ту стадию, когда взрослые дети теряют своих родителей, и рассталась с мамой сразу при рождении, а с отцом… с отцом им тоже очень быстро стало не по пути.
Маша очень твердо была уверена в том, что ничего к Антонину Долохову не испытывает. Ей было не жаль общих воспоминаний, которых они не нажили. Не хотелось проводить с ним летние каникулы и отмечать праздники. Не мечталось, чтобы после того, как она гордо уехала из Гранады, ее утешал не рассудительный, прагматичный и в целом довольно холодно смотрящий на жизнь дед, а отец, который, по закону жанра, в запале должен был пообещать кровавую вендетту. Ей было не жаль, что Антонин Долохов не писал ей никаких личных писем, не поздравлял с днем рождения и даже в письмах к ее деду спрашивал в основном о вещах безличных, словно она была дочерью его знакомого: как здоровье, как растет, как учится, спасибо, что сообщаешь об успехах.
Отцовские письма Маша прочла только после смерти деда, когда разбирала его стол в надежде найти что-нибудь, что подсказало бы ей, на какой адрес слать сову Антонину с горестной вестью. Нашла она неожиданно целую пачку корреспонденции, которую дед зачем-то хранил на протяжении долгих лет. Может, ему нужно было документальное подтверждение равнодушия сына к своему ребенку? Может, на самом деле оно нужно было ей самой? Это было бы удобно и объяснимо, потому что Антонин писал нерегулярные, формальные письма – непроницаемые, скучные, следующие одним и тем же формулам вежливости. Невозможно было из них понять, какой он человек. Поэтому не получалось и определиться с тем, похожа она сама на Антонина или нет.
По тому, как поменялся взгляд Костелецкого, когда она сказала, что Антонин – ее отец, Маша поняла, что похожа. И тут же осознала, что именно это выбило ей почву из-под ног. И что теперь с этим делать? Она не хотела быть Марией-дочерью-Антонина-Долохова. Ни для Ивана Костелецкого, ни для кого бы то ни было на белом свете. Потому что Долохов ничего не сделал для того, чтобы она стала такой, какой она стала. Или, напротив, сделал самое главное – не участвовал в ее воспитании.
Сказать сейчас «уходите» было проще всего – побег от проблемы иногда самый простой из нее выход. Почему-то Маша была совершенно уверена, что в таком случае Костелецкий бы так и поступил - ушел бы. Может быть, сказал бы что-то едкое на прощание, хлопнул бы дверью, вылил ушат дерьма, но все-таки ушел бы. Если Антонин Долохов был человеком, которого Иван «меньше всего хотел еще однажды встретить в жизни», от Марии-дочери-Антонина-Долохова тоже следовало уходить без сожалений о расторгнутой сделке, да еще и унося с собой уверенность, что женщина – ненадежный партнер в делах, ведь мало ли чьей родственницей она вдруг может оказаться и какую тайну достать из рукава.
Только Маша была не дочерью Антонина Долохова. Она, даже если была на него похожа, была самой собой. И отчасти, пожалуй, она была даже рада, что все это случилось, потому что этот неожиданный поворот в разговоре и незнакомый, непривычный всплеск эмоций, окатив ее холодной водой, кажется, смыл с ее плеч все то дурацкое, наносное и babskoe, что ей так в самой себе не нравилось.
Иван хлопнул ладонями по карманам пальто, и Маша, которая и сама курила, распознала намерение в этом жесте даже прежде, чем он озвучил вопрос. Уходить он вроде не собирался. Только хотелось бы сориентироваться, почему. Потому что решил непременно выяснить отношения с отцом за счет дочери или потому что какой-нибудь кодекс чести не позволял отказываться от своего слова. Маша, откровенно говоря, предпочла бы промежуточный, но самый адекватный вариант – тот, в котором Иван оказывался нормальным, думающим человеком, с которым недоразумение можно было проговорить ртом и без обиняков. 
- Конечно, - голос у Маши звучит нормально. В нем, наверное, еще можно угадать отзвук ее растерянности, но куда важнее для нее самой, что еще в нем можно услышать Машу, а не Марию-дочь-Антонина-Долохова. - Только не в лаборатории, пожалуйста. На втором этаже.
На втором этаже, конечно, не хоромы: раньше там был рабочий кабинет Малпеппера и его рабочая библиотека, а теперь — ее маленькая гостиная, плавно перетекающая в кухню, и запрятанная между этими двумя помещениями дверь в спальню. Самой Маше больше не нужно, а гости у нее не случаются. Но, если эти переговоры придется начать с начала, возможно, гостиная, в которой есть по крайней мере два кресла и стол, а также возможность закурить и просто не стоять друг напротив друга, буравя друг друга взглядами, им все-таки пригодится.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-03-05 08:58:55)

* * *
Merde!
Густая, аптекарски невесело желтая мазь коснулась только самого края синяка, а от кожи уже пошел зеленоватый дымок, и тотчас же руку прошила такая боль, словно Антонин снова попал по ней розгами. Маша сосредоточенно прикусила губу и продолжила аккуратно накладывать мазь на руку — в этот раз с розгами Антонин стеснялся гораздо меньше, чем в день их знакомства, и синяк на руке от его удара вышел что надо — огромный, длинный, оканчивающийся содранной кожей, напоминавшей, что даже простенький щит Protego ни у кого — точнее, у тебя, Маша, — не получается с первого раза. И со второго — об этом на память осталась царапина на скуле. И с третьего — про это не давала забыть боль в бедре, пострадавшем от двух скастованных друг за другом Ictus. Зато на четвертый раз получается хотя бы что-то. Почти.
Получать от Антонина было больно. Причем одинаково больно было получить первого февраля на собственной кухне и третьего февраля в морозный день на поляне между Эшдоном и Хадстоком. К тому же, получать от Антонина было как-то сюрреалистично: несколько дней назад Маша с чистой совестью говорила Ивану Костелецкому, что даже не знает, как ее отец сейчас выглядит, а три дня назад помогла своему отцу спасти от магической чумы его приятеля, чтобы спустя еще два дня начать с отцом занятия, которые он ей задолжал за эти спасательные мероприятия. Если мысленно расставить все эти события в хронологической последовательности, становилось одновременно смешно, грустно и тревожно.
Первые три дня февраля превратились для Маши в целую вечность, которая невольно отодвинула от нее вопрос, который еще накануне вечером, как и, собственно, двадцать второго января казался ей животрепещущим. Почему Костелецкий не стал продолжать разговор? Не просто не стал продолжать, а вышел из этого разговора в самом буквальном смысле, резко и как-то даже категорично заявив, что покурит на улице.
Поначалу он в самом деле курил и выкурил две сигареты. Маша видела это через стекло аптечной витрины, потому что не пошла вслед за Иваном на улицу. Почему-то решила, что ему требуется уединение, чтобы собраться с мыслями. Но она ошиблась. Или, напротив, была права. И, собравшись с мыслями, Иван просто аппарировал прочь. Это было неожиданно. Странно. И даже как-то… немного обидно? Он что, не захотел иметь с ней дел, потому что она дочь Антонина Долохова? Или она ошиблась, и Костелецкий не в состоянии перешагнуть через гордость, обиду на школьного преподавателя или что там у них вообще было? А может, она зря наговаривает на Ивана, и Антонин Долохов в самом деле сделал с ним что-то страшное? Что-то, что не прощают, даже когда вырастают и становятся успешными людьми? Как это вообще теперь понять, если он просто взял и ушел?
Двадцать второго января у Маши еще были силы и запал, чтобы добросовестно думать о том, что она сделала не так или чего она не сделала так, как должна была. Надо было, может, все-таки соврать, что они однофамильцы? Если подумать, Иван ведь даже в какой-то момент был готов в это поверить.
Тридцать первого января на короткий миг перед самым сном такая ложь вдруг показалась Маше хорошей, но упущенной возможностью. Конечно, когда возможность соврать у нее вправду была, ее остановило то, что врать Ивану ей почему-то не хотелось, и еще то, что такую ложь было легко проверить и разоблачить при большом желании это сделать, потому что Антонин, если был жив, вроде бы должен был обитать где-то в Лондоне или хотя бы в Британии.
Первого февраля вечером, когда Антонин Долохов исчез из ее квартиры, растворившись в зеленом всполохе летучего пороха, Маша поблагодарила всех богов, в которых никогда не верила, разом, за то, что осталась с Костелецким честной, и даже если с ним лично ей больше не придется иметь дел, по крайней мере, ее совесть все равно будет чиста.
Вопросы совести, впрочем, беспокоили Машу тоже не очень долго — до второго февраля, когда свои соображения об Антонине Долохове и Иване Костелецком высказал ей Малпеппер. Осмыслить их и как-то себе присвоить Маша честно пыталась до третьего февраля, а потом все снова растворилось в маленькой ускользнувшей во вчера вечности — в обед она закрыла аптеку и, с помощью присланного Антонином портключа, отправилась на место, выбранное отцом для их занятий.
Когда она вернулась домой, аккурат к последнему всплеску активности посетителей Лютного переулка, обслужила всех косившихся на ее порванный на руке сюртук, проглядывающий из дыры синяк и царапину на лице жаждущих и страждущих и наконец осталась одна, сомнений в правильности своих поступков у Маши, кажется, уже не осталось. На смену им пришли насущные заботы.
Какая разница, почему ушел Иван, если с тех пор она не получила от него ничего ни подтверждающего, ни отменяющего их сотрудничество? Какая разница, что думали об Антонине Долохове Иван и Корнилиас, если Антонин все равно согласился научить ее защищать себя? Какая разница, что Антонин Долохов, свалившийся в ее жизнь kak sneg na golovu, и в самом деле прекрасно подходил под емкое и красочное описание «настоящий мудак», данное Иваном? Для дела, к которому Маша его пристроила, это не имело значения — членовредительством Антонин явно заниматься не собирался, потому что в конце занятия бегло осмотрел ее трофеи и заключил то, что Маша знала и сама, — что здесь она обойдется заживляющей мазью.
Нет, разница, разумеется, была.
И теперь, распределяя мазь по синяку, чтобы отвлечься от жжения и боли в бедре, Маша стала думать о том, о чем у нее не было ни времени, ни сил думать раньше. Например, о том, что теперь делать с бойцовским клубом. Надо будет написать Крэйтону и уточнить, к какому числу они ждут партию обыкновенного костероста. Может быть, Крэйтон пойдет ей навстречу и как-нибудь намекнет, что решено теперь по костеросту с эффектом обезболивания. Может быть, даже разумнее передать записку самому Костелецкому. Записка ни к чему не обязывает, и он сможет ответить так, как ему удобно, в том числе — через Крэйтона, или не ответить вовсе, что тоже в данном случае будет красноречиво.
Еще нужно было подумать о том, что делать с Антонином. Они пока мало говорили и едва приспосабливались друг к другу, поэтому пока рано было говорить о том, какой он человек. Но задуматься об этом было самое время — с такими попутчиками в жизни, как Антонин Долохов, нужна была четкая и ясная стратегия поведения. Линия, которой можно будет придерживаться.
Ах да. И еще — ужин. Маша обернулась в сторону кухни. Судя по запаху, до ее киша в духовке оставалось еще минут тридцать. И этого вполне хватит, чтобы закончить с синяком и выбрать вино.
Маша аккуратно зачерпнула лопаточкой мазь и собиралась было закончить обрабатывать последний, подобравшимся к короткому рукаву ее домашнего платья, кусок синяка, как вдруг у нее за спиной раздался глухой удар.
Маша обернулась, но не увидела ничего — в окна гостиной как обычно заглядывал только уличный фонарь. Она нахмурилась. Показаться ей точно не могло.
Взгляд вдруг зацепился за чужеродный объект — снежную горку на карнизе за окном. Горка была как-то подозрительно хорошо организована и отдаленно напоминала снежок.
Кто-то кинул в окно снежок? В Лютном переулке? Это что, Несбит пытался попасть домой и по пьяни промахнулся, целясь в окно соседнего  дома? Маша выглянула в окно. Вгляделась в силуэт. Поняла, что не ошиблась. Но на всякий случай вгляделась еще раз.
Спускаться по лестнице на первый этаж было больновато, поэтому шла она чуть дольше, чем могла бы, но дилеммы открывать гостю или нет, у Маши не было. Она коснулась палочкой замка и произнесла отпирающее заклинание. Механизм щелкнул и пришел в движение, открывая дверь аптеки. Холод с улицы тут же лизнул ее ноги и голые руки, неприятно соприкоснувшись с мазью на руке. Мазь действовала быстро, но, естественно, не настолько, чтобы бесследно исчезнуть через несколько минут после нанесения.
— Добрый вечер, — говорит Маша, открывая дверь пошире, и таким образом сразу приглашая Ивана войти.
Ей неожиданно приходит в голову то, до чего она почему-то не додумалась тридцать первого января. Люди, которые в самом деле хотят уйти от разговора, не выкуривают под окном две сигареты. Две сигареты. Значит, Костелецкий все-таки собирался тогда вернуться, но почему-то передумал?..

Отредактировано Maria Dolohova (2021-03-08 21:26:57)

Если верить Малпепперу, с Иваном Костелецким было в общем и целом приятно иметь дело. В общем и целом — потому что Корнилиас всегда был осторожен в оценке чужой натуры, и по этой природной осторожности склонен скорее отмерить поменьше комплиментов, чем выдать их щедрым авансом. Маша, в общем и целом, была склонна с Малпеппером в отношении Ивана Костелецкого согласиться хотя бы потому, что в отличие от большинства других их клиентов, Иван, оказавшись в аптеке, или сразу говорил то, что думал, или молча уходил примерно за секунду до того, как возникала необходимость юлить.
К примеру, вот сейчас, заполнив своей внушительной фигурой сразу весь дверной проем и втянув за собой запах холодной февральской ночи, осевшего на пальто сигаретного дыма и огневиски, Иван мог бы сказать: «Добрый вечер, простите, что в прошлый раз ушел не попрощавшись, я вернулся договорить о делах». Или: «Здравствуйте, я решил, что все-таки должен с вами нормально поговорить о вашем отце». Или, на худой конец: «Здравствуйте, я вам не помешаю?». Но Иван сказал, наверное, все это и одновременно — нечто совершенно другое, пропустив все ненужное и усложняющее общение. Зачем «здравствуйте», если один «добрый вечер», ее собственный, уже был, и, раз она открыла ему дверь, а он вошел, то ответ, в общем-то, подразумевался сам собой. Зачем все эти «простите-извините» за прошлый разговор, если время все равно не повернуть вспять, и куда важнее понять, как построить будущий разговор, чем отыскать все ошибки и недоразумения в прошлом. Зачем уточняющие «могу ли войти» и «не помешаю ли я», когда совершенно очевидно, что если бы Иван явился не вовремя, Маша просто проигнорировала бы брошенный в окно снежок.
Самое странное для самой Маши заключалось в том, что никакой иронии ни в одном из этих «зачем» не было. Она бы, может, позволила себе pozuboskalit’ на эту тему в дедушкином парижском доме, где частокол галантных иносказаний, за которыми правда и истинные намерения были почти неразличимы, был нормой, но это было возможно разве что в умилительной и оставшейся навсегда в прошлом парижской юности. В настоящей жизни прямолинейность Костелецкого Маше не просто нравилась — она была почти что глотком свежего воздуха. Практически в буквальном смысле, потому что дверь аптеки они так и не закрыли.
Проблема — ну разве тут могло обойтись без нее, когда вся жизнь скрутилась в baranyi rog, — состояла в том, что такая прямолинейность обезоруживала и требовала ответной прямолинейности. Следуя заданному Иваном тону, Маша, наверное, должна была сказать: «Проходите, мне тоже есть теперь, к сожалению, что сказать вам о моем отце». Ну или: «Початой бутылки нам, наверное, не хватит, но у меня есть неоткрытая, чтобы было полторы, проходите». Или, возможно: «С вашего последнего визита все стало несколько сложнее. Я сейчас поясню вам, как».
Пока Маша выбирала между этими тремя одинаково не впечатляющими и восхитительно неубедительными вариантами, взгляд Ивана прояснился, привыкнув к полумраку торгового зала и как-то очень неожиданно и непредсказуемо сфокусировался на синяке, о котором сама Маша как-то благополучно успела позабыть.
Маша внутренне напрягается, ожидая какого-нибудь комментария про «дефилирование», «нежный цветочек», «острый язык», аппарацию от порога до порога или зелье удачи, которое не уберегло в очередной раз. Но вместо этого Иван только делает шаг вперед и спрашивает, нужна ли ей помощь. Вот так и спрашивает, коротко и обезоруживающе прямолинейно. И как будто бы даже вправду собирается помочь, потому что уводит взгляд куда-то за ее спину, видимо, выискивая какие-нибудь подсказки о том, что или кто синяк Маше оставило. Но подсказок в аптеке нет, и Машина здоровая рука инстинктивно тянется к поврежденной, в попытке не то прикрыть синяк, не то прикрыть всю эту тему разговора, которая снова вернула их на скользкую дорожку.
И то, и другое, конечно, совершенно напрасно: ладонью синяк на всю руку не прикроешь при всем желании, а явление в ее жизни Антонина Долохова не спрячешь за какой-нибудь ложью вроде «это мой жених перебрал». К тому же, врать Ивану Маше как-то неудобно — ко лжи не располагает ни его, очевидно, вполне искреннее намерение раз и навсегда закрыть вопрос их общего знакомого, ни початая бутылка огневиски, которую Иван принес в знак неделовых переговоров и вытащил из-под полы пальто, ни вот это совершенно обезоруживающее предложение помощи. От которой Маша, пожалуй, даже бы не отказалась, особенно если у Ивана вдруг найдется совет, как получить убедительное Protego, если ты, допустим, пятилетний и в целом привыкший биться языком, а не волшебной палочкой, ребенок.
У Маши есть один последний шанс найти приемлемую ложь, но Маша уже знает, что искать никакой лжи не будет. Иван мог бы прислать ей записку про костерост или прислать своего колдомедика. Мог бы вообще не ответить и сделать вид, что разговора об Антонине у них не было. Но он все-таки пришел. И это, как минимум, был шанс узнать про отца хоть что-то. В прошлый раз это «хоть что-то» было Маше не очень интересно, а сейчас, возможно, даже полезно.
— Н-нет, спасибо, — говорит Маша и опускает вторую, здоровую руку. — Это просто уроки самообороны. Вроде того, — она чуть приподнимает уголки губ, иронизируя над своими успехами, но тень улыбки быстро исчезает с ее лица.
— Слушайте… я не хочу вам врать, но правда ужасно дурацкая, — честно продолжает Маша, все еще можно что-нибудь быстро придумать, но для того, чтобы подбирать какие-то правильные и красивые слова, она слишком измучилась, знакомясь с отцом. — Этот синяк, в общем-то, от… от Антонина. И я правда не знала его, когда мы с вами говорили в прошлый раз, — торопливо добавляет Маша, потому что прекрасно понимает, как абсурдно все это звучит. Потенциальную абсурдность такого разговора она уже успела прокрутить в голове несколько дней назад, когда понятия не имела, зайдет ли Иван еще раз, но уже знала, как Антонин Долохов выглядит. — Я вам объясню. Наверху.
Остается тут только добавить какое-нибудь робкое детское «пожалуйста», но вместо этого Маша говорит другое.
— Я бы поклялась, что говорю правду, но для клятвы нужен третий. Есть веритасерум слабой концентрации, если вам покажется необходимым, — на один разговор хватит.
А еще, теоретически, есть надежда на то, что от нелепости происходящего их обоих спасет элементарная логика — если бы Маша хотела соврать тогда или сейчас, она бы могла воспользоваться одной из кучи возможностей, которые у нее были. Надежды, впрочем, как известно, питают лишь томных юношей, а в Лютном переулке и надежды, и томные юноши всегда остаются немножко за бортом.

Как всем нормальным детям, в детстве Маше Долоховой говорили, что врать — нехорошо. Ложь причиняет людям боль, а ты ведь не хочешь причинять людям боль, Маша? Ложь ставит тебя в неудобное положение, поэтому дворяне никогда не лгут (только иногда немного лукавят, но эти тонкости было не принято обсуждать вслух). Ложь, Маша, помещает лжеца в замкнутый круг: раз соврав, ты вынуждена будешь лгать снова и снова, до бесконечности, запоминать ложь, правду и полуправду, постоянно прокручивать ее в голове, чтобы не перепутать последовательность, и всю свою жизнь в конце концов подчинишь тому, чтобы помнить, что и кому ты соврала. Разве тебе такое нужно, Маша? Ты же у нас такая славная девочка.
Роман Алексеевич Долохов, конечно, на самом деле выступал против одной-единственной лжи — лжи, произнесенной ему в лицо. Сам Роман Алексеевич врал в своей жизни больше, чем готов был в этом признаться, и успешно до самой смерти закрывался от каких бы то ни было чувств по этому поводу непробиваемым щитом — он сам врал лишь во благо. Потому что ложь во благо, конечно же, все-таки существовала, но она была такой маленькой, такой трудно определимой и такой призрачной, что у Романа Алексеевича так и не хватило духа рассказать об этом единственной внучке. Боялся, что за ложью во благо Маша откроет для себя другую. Всю остальную ложь, собственно. А за всей этой остальной ложью — все, что Антонин Долохов мог оставить своей дочери в небогатое наследство. Все то мерзкое, отвратительное, наводящее ужас, вызывающее отрицание и сожаление от того, что в семье Долоховых родилось это — монстр, принявший облик сына.
Обо всем этом Маше никто не рассказывал, и лжи она в итоге, как все слишком воспитанные дети, выучилась сама. Невинной лжи — в Шармбатоне. Необязательно же мсье Лафрамбуазу знать, что Аньес и Седрик прогуливают его занятия не потому, что оба вдруг заболели, а потому, что они сбежали смотреть как будут делать вино в шармбатонских виноградниках. Спасительной лжи — в Гранаде. Мне все равно. Я ухожу. Мне. Все. Равно. Иногда ложью ведь можно спасать не только других, но и саму себя. Это же не запрещенный прием, правда? Бюрократической лжи — в министерстве. Мы, к сожалению, не можем удовлетворить вашу просьбу о доступе к материалам категории А, т.к. материалы категории А требуют справки формы А38, которую вы можете получить в соответствующем отделе аврората в каждый пятый четный день месяца с 14.15 до 14.33. Лжи во имя выгоды — в Лютном переулке. Нет, я ничего не видела и ни о чем не спрашивала, вам показалось. Аптекари ведь часто хранят столько же секретов, сколько семейный колдомедик, а иногда — даже столько же, сколько верный домовой эльф.
Ложь к сему моменту не то чтобы давалась Маше с трудом, она просто ей не нравилась. Ложь ведь в самом деле приносила людям боль. Даже если эта боль потом превращалась в навсегда выученный урок, например, о том, что не стоит доверять смазливым мужчинам, и, пожалуй, даже шире — людям вообще. Вопреки опасениям Романа Алексеевича, в Маше так и не проросло нутряное, выдающее подлую натуру, удовлетворение от обмана. И как же, мерлинова хвосторога, как же это было сейчас некстати!
Эта мысль молнией пронеслась в голове, когда Иван вдруг сократил расстояние между ними с полутора метров до одного пахнущего огневиски вздоха, и Маша успела, вдохнув разом ставший резче запах спиртного, инстинктивно отшатнуться назад, но только на несколько никому не заметных сантиметров, потому что пальцы Костелецкого быстро отыскали кулон на ее шее, и это заставило Машу замереть в напряженном ожидании.
По телу, сковывая его тонкой ледяной корочкой, пробежала дрожь, так это было похоже на то, как все начиналось у «Виверны». И одновременно — непохоже. Алкаш у «Виверны» хотел если не потрахаться, то хотя бы просто избить, а Иван был возмущен. Возмущен так, как могут быть возмущены только выпившие люди. Возмущен настолько, что свою отповедь он произнес ей практически в лицо, сверля ее взглядом так, словно ее синяк и ее попытки брать хоть какие-то уроки были пощечиной престижу его бойцовского клуба и лично ему.
От ярости, которая на самом деле тоже пахнет, на каждом человеке по-разному, обращенной и на нее, и как будто бы куда-то в прошлое, Маше становится страшно. Натурально, по-настоящему страшно. Иван, навскидку, не пьян, а просто выпил, но кулон он схватил еще у Марии из аптеки, а за подбородок, властно и презрительно, взял уже дочь Долохова. Как же может быть иначе, хвосторога тебя задери, Антонин.
Костелецкий держит ее подбородок, не прилагая к этому ни силы, ни усилия — просто вынуждает Машу запрокинуть голову так, чтобы на ее лицо падал свет. Всматривается в ее черты лица, наверное, узнает в них того, о ком так настойчиво не хочет слышать, и взгляд у него, как Маше кажется в полумраке, становится разом брезгливым и оценивающим. Так смотрят, наверное, когда понимают, что под видом и по цене редкого гранианского крылатого коня им продали обыкновенного этонского.
Зато взгляд Костелецкого отрезвляет.
Маша молча слушает все, что говорит Костелецкий, позволяет ему изучать ее лицо и сама не отводит от него взгляда: между ними так мало пространства, что ярость, презрение, злость – это не просто запах, это шальной отблеск во взгляде, это брезгливая усмешка, на миг исказившая чужие губы. Пусть говорит. Я-познал-изнанку-жизни-Костелецкий же должен в конце концов понять, что лживые, трусливые суки – а кем еще он ее считает, если не лживой, трусливой сукой? – не ведут себя так, как она. Люди, которых поймали на лжи, не предлагают веритасерум. Не стоят, спокойно глядя своему обличителю в глаза. Может, и она бы не стояла. Но от лжи Маша устала, и ей до сих пор кажется, что сказать Ивану правду было правильным решением. Вы же так боитесь себе признаться, мистер Костелецкий, что боитесь, – вдруг то, что вы слышите, и в самом деле окажется правдой? – что заслужили эту правду как никто другой на белом свете. Или вы пришли сюда, думая, что сейчас облагодетельствуете бедную сиротку своей подачкой, разговором об отце, и закроете тему, а все опять пошло не так, как вы планировали?
Иван, наверное, к концу монолога хочет звучать равнодушно и по-деловому, потому что зачем-то снова сбивается на разговор о сделке, явно забыв о том, что сам анонсировал не деловой визит. Бесит. Антонин Долохов, ты в моей жизни всего-то несколько дней, а проблем от тебя – за сто лет не разгребешь. Бесит.
Когда Иван умолкает, все еще держа ее подбородок, Маша поднимает руку и кладет ее Ивану на предплечье. Никаких иллюзий о том, что она может таким жестом Ивана удержать от чего бы то ни было, у нее нет. Маше даже кажется, что если она сожмет руку, он ничего не почувствует сквозь рукав пальто, поэтому она просто держит ладонь на месте. Это вроде как просто ответный жест, который она может себе позволить.
- Если бы мне не хватило духа признаться, - спокойно говорит Маша, не отводя от Ивана твердого, прохладного взгляда, - я бы сказала вам несколько дней назад, что мы с вашим мудаком-преподавателем из Дурмстранга однофамильцы. Вы сами очень хотели в это поверить. Но я сказала вам правду. Я бы еще добавила, что писала отцу три письма в семьдесят пятом году, но он не ответил ни на одно, и за прошедшие три года я решила, что он мог уже умереть, но не успела – вы, увы, тогда ушли. Я могла бы обмануть вас сегодня, не городя огород с чудесным обретением отца. Сказала бы, что синяк оставил мой жених. Или клиент, недовольный купленным после закрытия зельем. Или просто - что это все не ваше дело. Но я опять сказала вам правду. Как вы заметили, правда мне не очень выгодна, и я говорю ее просто так. По зову души. Потому что не считаю приемлемым вам врать. Если вы боитесь мне поверить – это ваша проблема. Со своей стороны я уже предложила вам решение – я могу выпить веритасерум, если для вас это что-то изменит. Поскольку вы сами сказали, что ваш визит – не деловой, к нашей сделке все это не имеет никакого отношения. И да, - ровным голосом добавляет Маша, - пока мы с вами не определились до конца с характером вашего визита, мистер Костелецкий, все же — «не унижайтесь уж так, Мария». Мария. Давайте не будем пока переходить границы.
И начните уже думать головой, Ваня. Или проваливайте. Точнее — сбегайте. Вы же не трус какой-нибудь, вы просто это любите.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-02 10:20:25)

Он ищет предлог остаться, и в этом ужасно жалок. Ходит по дедушкиному кабинету, беспокойно, то и дело хватаясь за вещи, но не для того, чтобы их рассмотреть, нет. Хуже — для того, чтобы привести их в порядок. Сдвинуть пресс для бумаг хотя бы на полсантиметра в правильную сторону. Убрать пустой бокал от огневиски. Расставить бутылки в баре по ранжиру. Поправить семейное колдофото Долоховых так, чтобы улыбающиеся покойники – дед, бабка и мать – смотрели ровно на Машу.
— Что ты делаешь? — не выдержав, спрашивает она. Вопрос шире, но Эрве Шахиди этого не понимает вовсе, а Маша — осознает не сразу. Вопрос шире, чем просто: «Что ты делаешь сейчас?». Вопрос на самом деле звучит примерно так: «Что ты до сих пор делаешь в моей жизни?».
— Я… — он замирает, застигнутый врасплох, с поличным. Как те волшебники, которые попадают в жандармерию и, спустя энное количество времени, как следует пообщавшись с аврорами, мямлят и лепечут, что они никогда, никого, они не хотели зла, они не хотели, это оно само, знаете, как Авада иногда просто срывается с палочки, как искра, от которой разгорается пожар? Знаете, мсье аврор?
Маша так отчетливо видит эту картину из прошлого перед глазами, что на долю секунды ей кажется, что она и правда чувствует этот запах — прогоревшей искры Авады, соскользнувшей с чужой палочки.
Эрве Шахиди переминается с ноги на ногу и надеется, что Маша не ждет ответа. Но Маша так устала от похорон, что ответ ей нужен непременно — прямой и честный, пусть даже и неудобный. В ее жизни вообще не достает прямолинейности и тех, кто умеет говорить так, как есть, даже если «есть», откровенно говоря, der’movo.
— Мне жаль, — наконец говорит Эрве, и Маша морщится. Жаль? Ну да, наверное, жаль. «Жаль», возможно, самое подходящее слово, потому что это все, что осталось у самой Маши после того, как вслед за дедом умерла и бабушка: слез — нет, последние аккорды детства — маленькие надежды, что все будет хорошо, потому что у нее есть этот дом, а в нем — ее семья, тлеют внутри и пахнут ужином в дедушкином доме, который вдруг сгорел у их стареющей домовихи.
— Слушай, Marie, я знаю, это не то… — Эрве садится перед ее креслом, берет в свою ладонь ее руку, смотрит на нее заискивающе и робко. Эрве умеет извиняться, этого у него не отнять. Как не отнять у него того, что извиняется Эрве за все и перед всеми, и иногда Маше даже на экспертном осмотре зельевара в жандармерии хочется провалиться от этого сквозь землю. — … но давай начнем все сначала? Пожалуйста.
Маша снова морщится. Той Маше в семьдесят пятом году кажется, что начинать что бы то ни было сначала – жалко и глупо. Но кажется ей так только потому, что в семьдесят пятом Маша свято уверена, что просто не умеет ошибаться: людям, которые всегда принимают правильные решения, ведь нет нужды отматывать время назад, чтобы попытаться что-то прожить заново. И потом, назад – это до какой степени? До похорон дедушки? До их первого свидания с Эрве? До знакомства с Серхио? До рождения? Проще и логичнее всего ведь вообще начать все с начала – не рождаться вовсе, например, чем не поврот, м?
— Нет, — говорит Маша, глядя Эрве прямо в глаза. — Мы ничего не начнем сначала.
В тот день они не ссорятся и не расстаются, и поздно ночью, отправляя в камин сначала все семейные колдофото, а потом – все письма деду от Антонина, Маша жалеет, что то, что должно было стать точкой, стало очередной запятой, и запятая жжет в носу, как легкий, едва уловимый запах дыма от сожженной бумаги.
В запятых, впрочем, нет ничего плохого. На то, чтобы это понять, нужно приблизительно три года, но больше всего – шаг назад, от нее, который Иван делает, отпуская ее подбородок, опуская свою руку и заставляя таким образом Машу опустить свою. Сердце все еще бьется часто, но ледяная корочка, сковавшая все ее тело, трескается и исчезает, как будто к тонкому слою льда поднесли огонек.
Извиняться словами, как подсказывает Маше их небольшой опыт общения, Иван, наверное, не умеет: во всех тех редких местах их бесед, где было бы уместно его извинение, он просто что-то делал. И, откровенно говоря, в мире столько пустословия, что это - меньшее из зол.
«Я не должен был, Мария» Маша оставляет за скобками. Не должен был – возможно. Но мог и сделал – это точно. Ну и какая разница теперь? Это все настолько нелепо, что Маша даже не может в себе отыскать ни злости, ни обиды на Костелецкого: на его месте она бы, наверное, поступила точно так же. И уж точно не поверила бы себе сразу, вот так, ничуть не усомнившись. На его месте точно так же поступил бы, по всей видимости, вообще практически кто угодно.
- Очень сложно, - без тени сарказма выдыхает, коротко кивнув, Маша. – И простите, что по-дурацки вывалила это на вас прямо с порога. 
В том, чтобы начинать что-то сначала, тоже нет ничего плохого: иногда начать сначала – это самый правильный способ привести жизнь в подобие порядка. В семьдесят восьмом Маша начинает понимать, что умение оценить правильно оставленную мирозданием запятую не менее ценно, чем умение вовремя ставить точку. Поэтому Маша говорит:
- Давайте, может… давайте начнем этот разговор сначала?
Ноздри щиплет от запаха дыма. Запах протягивается из семьдесят пятого в семьдесят восьмой одновременно с вопросом Ивана.
Внутри у Маши все обрывается, и все, что еще не ushlo v pyatki, падает туда в один миг, как тяжелый куль с мукой.
- Это не котел, - сдавленно выдыхает Маша, стараясь не особенно дышать носом – запах дыма, стекающий на первый этаж со второго, вот-вот станет нестерпимым. – Это на кухне.
На кухне – киш. Merde! Как?! Как такое вообще могло случиться?! Маша разворачивается быстро и резко и тут же морщится от прошившей бедро боли. Как забыть о тебе, папенька. Kozel. Маша цепляется за перила, чтобы не споткнуться и не дать себе сосредоточиться ни на боли, ни на запахе, который даже у двери в квартиру для ее слишком чуткого носа – уже чересчур.
Квартира у нее небольшая, и тонкая серебристая завеса дыма висит уже и в гостиной. Маша не столько видит это, сколько чувствует: запах горький, яркий, жгучий, забирающийся в ноздри и пульсирующий-невыносимо-пульсирующий у нее в голове так, словно в эту самую голову через нос воткнули прут.
- Пожалуйста, - сдавленно выдыхает Маша в сторону, где, как ей кажется, должен быть или может быть Иван. Просьба жалкая и жалобная, но запах дыма лишает ненужной гордости. Пожалуйста - что-нибудь, что угодно. Маша пытается заставить себя сдвинуться с места и добраться до плиты, но ноги вместо этого намертво прирастают к полу.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-09 23:56:37)

Чтобы описать сейчас Машино состояние и всю ее жизнь, схлопнувшуюся до одного-единственного мига, хватило бы только одного слова – «дым».
Дым, воткнувшийся в ее нос стальным прутом, прошил голову насквозь, забрался в ноздри, разъел слизистую и проскользнул куда-то внутрь, так глубоко, что кроме дыма в ней как будто вообще ничего не было: будто всю ее голову разъедала изнутри тупая свербящая ноющая колющая разворачивающаяся внутри как надувающийся воздушный шар боль, будто кроме боли в ее голове никогда ничего и не было когда же это зако… В открытые Иваном настежь окна забирается февральский холод и запах Лютного переулка: резкий, принесенный дуновением ветра, запах мочи; сладковатый запах снадобий и зелий, который не выветрился от входа в аптеку за прошедший день; алкогольные пары, оставленные Несбитом, который никогда не попадал домой с первого раза и всегда стучался сначала к старушке-астрологине, а потом – к Маше; и, наконец, сигаретный дым из квартиры на втором этаже дома напротив, где жил любитель покурить в окно по вечерам.
- Tergeo, - сдавленно выдыхает Маша, направляя волшебную палочку в пространство перед собой. Серебристая, уже напоминающая легкую завесу лондонского тумана, а не пожар, пелена спадает окончательно, а вместе с ней исчезает и воткнувшийся в голову прут.
Вдох. Выдох.
Еще взмах волшебной палочки – и с каминной полки соскальзывает небольшой пузырек из темного стекла, а через секунду пузырек уже у Маши в руке. Так, как она сейчас, сжимают свои приносящие облегчение дурманящие зелья те, кто не может прожить без облегчения ни дня, но на деле это всего лишь маслянистые капли для носа, которые не имеют, к счастью, никакого запаха, а облегчение приносят почти такое же, как все дурманящие зелья мира.
- Это вроде как дар, - поясняет Маша Ивану и запрокидывает голову, чтобы закапать капли. – Тонкое обоняние. Я и вас тогда узнала по запаху, - она опускает голову и прячет пузырек в небольшой кармашек домашнего платья. Запахи постепенно тускнеют, и все практически приходит в норму. – Табак – самокрутка. Тальк. Смолы. И немного крови. Обычно я работаю с этими каплями, а тут… Спасибо, без вас было бы очень плохо.
В буквальном смысле, не говорит Маша, но зачем это говорить, если и так все понятно? Tergeo и сквозняк стянули с ее квартиры последнее прикрытие, и теперь окончательно ясно, сегодня она – они – не только без ужина, но еще и без кухни. И завтра, вероятно, ситуация не особенно поменяется, потому что нужно будет что-то делать с духовкой, а для этого придется покупать новую, приглашать кого-нибудь, чтобы установил, наконец, сигнальные чары («запишитесь в лист ожидания, мисс Долохофф, мы делаем надежные духовки для всей Британии, не только для вас»), за это придется заплатить дополнительно, следовательно, опять надо будет запустить руку в счет в «Гринготтсе», который Маша дала себе слово никогда не трогать, потом надо будет отделаться от Малпеппера, который настойчиво будет звать ее пожить несколько дней у него… Проблемы выстраиваются в длинную очередь, очередь удлинняется, удлинняется, удлинняется и утыкается в головешки, которые остались от ее киша. Ну что за der’mo? Первый раз у нее что-то сгорело на кухне. И сразу – вот так. Ну кто бы сомневался…
Когда Иван предлагает выпить «за новое начало», которое сама же Маша и предложила, как-то даже сложно представить, что предложила она это всего-то несколько минут назад. Кажется, что в другой жизни. Вообще начинает казаться, что все более-менее нормальное происходило с ней в какой-то другой жизни, и это ощущение начинает странно жечь лицо изнутри. С другой стороны, теперь у нее и в самом деле будет новое начало: например, у нее будет новая духовка. И новая кухня. И собутыльник тоже новый. Неплохо. Даже хорошо.
- Выпить точно нужно, - соглашается Маша и кивком головы указывает за спину Ивана, где разномастные стаканы выглядывают из-за стеклянных дверец шкафа. - Стаканы в шкафу за вами.
Маша наконец тоже сдвигается с места, морщась от боли, которая возвращается, пусть и как будто вполсилы, и бредет в сторону кухни. В стороне, рядом с винным шкафом, стоит холодный шкаф – Машин испытанный парижский друг, зачарованный на маггловский манер хранить продукты. Незаменимая вещь, если в хозяйстве больше нет ни домовихи, ни слуги-сквиба.
- Не совсем без ужина, - на ходу поясняет Маша и слышит в своем голосе преувеличенное, дрожащее спокойствие. – Есть Gratin Dauphinois, то есть картошка с сыром, и мясо. Но вчерашнее. Будете?
Она совершает механические действия, не задумываясь над тем, что делает, и даже не дожидаясь ответа Ивана, потому что цепляется за другие, дурацкие мысли: даже если он не будет, все равно по правилам гостеприимства уместно достать и хотя бы поставить на стол. Не на стол на кухне, конечно, потому что стол на кухне занят тем, что должно было стать кишем, а еще – чем-то обгоревшим, высыпавшимся из кулинарной формы. На стол в гостиной. Стол в гостиной вообще-то не для того, чтобы на нем принимать гостей, но какая разница, правда? Ну Иван же должен понять, что это просто экстраординарные обстоятельства. Экстраординарные обстоятельства – это же даже не плохо. Это полезно. Иногда в жизни нужна встряска. Спонтанность. Неожиданность. Абстрактная сила, не имеющая ни имени, ни облика, которая просто выбивает всю жизнь из рук. Очень хочется спросить у Ивана, ощущает ли он в жизни нечто подобное – как будто пропустил на метафорическом ринге метафорический удар. Например, вдруг, ни с того ни с сего, out of the blue, как здесь говорят, в его жизнь впрыгнул мудак-преподаватель и его сомнительная dochen’ka suka. А как быть, если это не единственный пропущенный метафорический удар на метафорическом ринге? Как быть, если ты никогда не был на метафорическом ринге, а потом вдруг на нем оказался? Причем сразу в супертяжелом весе - super heavyweight или poids super-lourds?..
Маша открывает шкаф, упирается взглядом в блюдо с Gratin Dauphinois, от которого вчера отрезала тоненькую полоску, и три маленьких куска мяса. Холодок зачарованного шкафа приятно покалывает кончики пальцев. Merde! Что-то внутри Маши лопается от этого холодка. Что-то, что было натянуто туго-туго, а она даже не знала, что это «что-то» в ней вообще существует.
- Здесь обычно ничего не происходит, - резко выдыхает Маша, выпрямляясь и поворачиваясь к Ивану. Где-то у глаз становится очень горячо. Это как заклинание. Здесь. Обычно. Ничего. Не. Происходит. – Вообще ничего, понимаете? Со мной ничего такого не происходит… Понимаете? Я не устраиваю пожары на кухне. Я… я не сталкиваюсь с алкашами по ночам... с родственниками… с отцами, матерями, братьями, сестрами… у меня их нет… у меня вообще никого нет здесь, кроме Малпеппера. Я там внизу пыталась быстро придумать для вас пример… ну… что я могла бы сказать, если бы хотела вам соврать о синяке… ну и это же чушь. У меня даже фантазии на это нет, понимаете? Ну какой недовольный клиент? Мой последний недовольный клиент – это Несбит. И знаете, чем он недоволен, а? Тем, что ему жена не дала по пьяни, потому что недавно родила. Вот и все. Жених еще… Мой бывший жених остался в Париже. И он не то что никого не бьет… он жандарм, который извиняется на допросах, понимаете? У меня нет отца. Он мне не нужен.  Я не сирота с несчастным детством. А потом отец появляется, и все идет…
Маша беспомощно обводит взглядом и больной рукой кухню. Кентавру в зад, почти говорит она, но вдруг понимает, что плачет. Слезы злые, потому что внутри у Маши только раздражение: почему каждый раз, когда ей кажется, что она подняла свою жизнь с пола и покрепче взяла в руки, все снова валится и разваливается?! Само собой. Никто в этом не виноват, даже она сама. Вот der’mo. Маша растерянно вытирает слезы тыльными сторонами ладоней. Не очень помогает, наверное, но что уж теперь – плачет она так редко, что толком не умеет это делать. Странно, что при этом она не чувствует себя жалкой: то ли прямолинейность Ивана будто бы это позволяет, то ли Маше уже просто все равно, что именно он подумает о дочери своего мудака-преподавателя. Ну какого лешего ты не сдох, Антонин Долохов?!
- Простите, - с коротким, рваным смешком выдыхает Маша и снова вытирает слезы. Чтобы вернуть себе самообладание, взмахом волшебной палочки отправляет на журнальный столик в гостиной еду из холодного шкафа, и снова переводит взгляд на Ивана. – Вот теперь, кажется, можно точно просто Маша. И на ты. Наверное. Если хотите.
Может быть, предлагать быть на ты преждевременно. Даже лишнее. А может, в самый раз. Маша устала взвешивать, откровенно говоря. Да и на ты на своем языке она ужасно давно ни с кем не была.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-22 11:51:10)