Прытко-пишущее перо вынырнуло из-под бумаг, которыми был завален стол, отчеркнуло все, что уже успело записать, безнадежно встрепенулось и беспомощно опустилось поверх черновика заключения, которое Элфиас готовил целый день. Дож устало потер переносицу и скользнул глазами вверх по строчкам, к самому началу, в надежде хотя бы в этот – сотый, не меньше, - раз найти то, что ему так не нравилось.
Он так долго писал всевозможные заключения, доклады, пояснительные записки, запросы и ответы на запросы, что давно приноровился к особенностям министерского эпистолярно-бюрократического жанра, но все еще не научился – «хотя давно следовало бы, пап» - относиться к этому как к настоящей, не требующей уже ни усилия ума, ни тем более души, формальности. Элфиасу нравилось чувствовать удовлетворение от проделанной работы, а заключение было наиболее подходящей для этого формой: скрупулезное, последовательное изложение событий, подводящее черту под делом, разрешенным и готовым уже вот-вот отправиться в архив, приносило ощущение пользы и даже спокойствия, которое по обыкновению внушало правоведу все, что было подкреплено доказательной и задокументированной базой.
Ради этого заключения он готов был даже задержаться на работе. Даже – потому что на сегодняшний вечер, ради разнообразия, он никому ничего не обещал. Да и Айрис и Артур вряд ли сейчас были дома, потому что дочь собиралась взять Артура на прогулку, а он хотел грейпфрутовых леденцов из совершенно определенного магазина. Элфиас ничуть бы не удивился, не обнаружив дома вообще никого.
По старой привычке, обычно помогавшей привести мысли в порядок, Дож провел ладонью по черновику заключения, расправляя не замявшиеся уголки, приглаживая больше собственные мысли, чем бумагу. Прытко-пишущее перо вновь оживилось, и, следуя за его мыслью, побежало по строчкам, заполняя поля пометками и примечаниями. Он не упустил ничего действительно важного, он просто любил наводить во всем порядок.
К тому времени, как стало совершенно, окончательно поздно и пришлось даже зажечь не только лампу у стола, но и свет в остальном кабинете, Элфиас практически закончил с финальным вариантом заключения. Ему оставалось только сверить пару дат из протокола, которые он записал, полагаясь на память, но предпочел бы уточнить на всякий случай. Дож достал из ящика стола протокол и собрался уже погрузиться в чтение, выискивая нужную ему информацию, когда раздался стук в дверь. В это время, когда все – или почти все – коллеги уже разбежались по домам, едва ли кто-то захотел заглянуть к нему без особого желания или неотложной необходимости, поэтому Дож отложил протокол в сторону и крикнул:
- Войдите.
К его удивлению, в узкой щели приоткрывшейся двери возникла не совсем голова его коллеги. Вернее, коллеги, но не непосредственного.
- Добрый вечер, мистер Руквуд, - улыбнулся Элфиас. Август Руквуд, если быть более точным. Он мог бы назвать его по имени, но Дожу не нравилось панибратство с молодыми коллегами, которое позволяли себе люди его возраста, не спросив ни разрешения, ни предпочтений своих собеседников. – Ничуть не буду против. Вы даже можете составить мне компанию целиком,- добавил он, снова улыбнувшись и делая приглашающий жест.

Отредактировано Elphias Doge (2020-08-21 19:45:02)

- Ничуть, - снова улыбнулся Элфиас и призывно махнул рукой, приглашая Августа не стесняться и не топтаться у порога. Он нисколько не кривил душой – важных дел, от которых Август мог его оторвать, у него в самом деле не было. Возможно, будет даже куда более продуктивно проверить даты в протоколе завтра утром, на свежую голову. Никто все равно не ждет от него заключения раньше обеда.
Элфиас встал навстречу гостю и указал ему на два кресла в небольшой зоне отдыха, которую он завел в своем кабинете на случай важных совещаний с неким Альбусом Дамблдором, любившим отвлекать его от насущных бюрократических дел чашечкой ароматного чая или бесконечной беседой.
Зона отдыха, впрочем, годилась и для более прозаических и неожиданных случаев – таких, например, как этот. Хотя как классифицировать этот случай Элфиасу пока было неясно: личный вопрос предполагал, что говорить Августу будет удобнее не на стуле для посетителей с жесткой спинкой и слегка потертыми деревянными подлокотниками, который полагался всем сотрудникам Министерства, у кого посетители вообще были, а в удобном, мягком кресле. Дискуссионный вопрос, напротив, возвращал их к официальной обстановке, предполагавшей между говорившими наличие письменного стола.
- Присаживайтесь, - обводя кабинет широким жестом, предложил Элфиас, предоставляя Августу самостоятельно выбрать, насколько официальным он хотел сделать их разговор. – Прелюдии о погоде вовсе необязательны. Я, признаться, полный профан в обсуждении природных явлений, - признался Элфиас, с интересом рассматривая посетителя. Или, правильнее сказать - гостя, раз уж время было нерабочее, а хотя бы часть дискуссионного вопроса – личной.
- Я могу вам чем-то быть полезен, мистер Руквуд?

Элфиас умел не меняться в лице, даже когда был совершенно искренне заинтересован в происходящем. Даже тогда, когда не вполне его понимал. Законодательство, при всей его успокаивающей определенности и более-менее упорядоченной структуре, все же умело преподносить сюрпризы, когда в него вмешивались люди, – магглы или маги в данном случае не имело никакого значения – беспрестанно чувствовавшие чувства и имевшие не менее сотни точек зрения на одну и ту же проблему одновременно. Работа приучила Элфиаса не выдавать себя, что вовсе не означало в его случае сделку с совестью: он искренне интересовался большинством людей, которых встречал, но демонстрировал этот интерес немногим.
Гость менял личины одну за другой, подражая людям, которых Дож неоднократно встречал в Министерстве. Возможно, Август делал это специально, выбрав – понять бы, с какой целью, - тех, кого он мог узнать. Возможно, необычность визита сделала Дожа мнительным.
Все, что Август говорил, было с какой-то точки зрения справедливым. Магглы и вправду бывали глупы и невежественны, но вовсе не потому, что мироздание лишило их магического дара. Волшебники порой бывали еще более слепы и глухи к тому, что происходило вокруг них, и, если бы Элфиас взял на себя роль высокого судии, он не назвал бы кое-кого даже мухой возле торта. Глупо было спорить с тем, что волшебники вынуждены были скрываться от магглов и идти для этого на разные ухищрения, и еще глупее – что для определенной категории магов идеи Гриндевальда были не непростительным радикализмом, а рациональным способом регулировать популяцию. Элфиас не был ни ребенком, ни идеалистом, чтобы этого не понимать. Он, в конце концов, вырос в семье, которая, хоть и не принадлежала к священным двадцати восьми фамилиям, считалась более чем чистокровной – последний маггл в роду Дожей случился в конце шестнадцатого века, и Элфиас отлично помнил, что этим никто особенно не гордился. Мир чистокровных волшебников был так тесен и неповоротлив, что впустить туда какое бы то ни было мнение, особенно то, что заведомо было невыгодным и предполагавшим хоть какие-то перемены, было совершенно немыслимо. Немыслимо было заметить в магглах и их мире все то, что умел замечать, скажем, дорогой Ксенофилиус и его друг Артур Уизли. Невозможно представить, что разбалованные оживающими игрушками и книжками дети могли насладиться скучными, «мертвыми» развлечениями, для которых предметы оживали силой воображения, а не взмахом волшебной палочки. Но наиболее болезненной, как представлялось Элфиасу, была необходимость признать, что мы, кем бы эти «мы» ни были, не лучше и не хуже. Мы просто разные.
- Вы так прекрасно разбираетесь в этом вопросе, мистер Руквуд, - отозвался Элфиас так же радушно и заинтересованно, как раньше, - что я, признаться, заинтригован, о чем же вы хотите побеседовать со мной?
Альбус, вероятно, сумел бы завернуть все эти размышления в привлекательную и многослойную обертку, но для Элфиаса это не было самоцелью. Август пришел поговорить о магглах и чистокровии, но, по всей видимости, для того, чтобы что-то понять о нем или о себе, а не о сложных вопросах, послуживших сначала причинами войны, а потом – поздних разговоров.

Август был не первым молодым человеком, посвящавшим свое время подобным рассуждениям. Когда-то давно почти такие же вопросы, касавшиеся в том числе Международного Статута Секретности, они подробно обсуждали и с Айрис, а после – со многими молодыми коллегами. Собственно, Статут будоражил умы магической молодежи с 1689 года, и ничего страшного в этом не было: Элфиасу всегда казалось, что такие статуты по прошествии времени служили неплохой проверкой для начинающих законников, удобным тренировочным мерилом справедливости и гибкости правовых актов.
- Для того и дается молодость, чтобы позволить себе самые разные размышления, - ответил Элфиас. Во всяком случае, позволить до тех пор, пока эти размышления никому не вредили. – Я польщен вашим интересом к моему мнению на этот счет, мистер Руквуд, - добавил Дож, улыбнувшись. Его мнение, каким бы оно ни было, в данном случае ничего ему не стоило – магическое общество еще не добралось до стадии, когда мнение рано или поздно становилось палачом, хотя что-то подсказывало Элфиасу, что это всего лишь вопрос времени, а не признак высокого развития общества.
- Я полагаю, что в основе каждого правового акта, не исключая Международный Статут Секретности, принятый в 1689 году, лежит некая жизненная необходимость, происходящая из самых разных обстоятельств. В контексте той или иной ситуации, пребывая внутри проблемы, мы можем искренне полагать, что нашли самое правильное, единственно истинное, законное решение и облагодетельствовали потомков, придав ему форму législation. Это может быть вполне справедливым убеждением. Но справедливость – необязательное условие для принятия решений, как бы нам ни хотелось верить в обратное. Что же касается великого Мерлина… - его авторитет в этом вопросе может быть несколько преувеличен, - я бы посоветовал вам взглянуть на других достойных волшебников, мистер Руквуд. На тех, что живут или жили в мире, который в большей степени соответствует привычному нам, чем тот, в котором жил великий Мерлин.
Дож посвятил свою жизнь законам, и никакого другого ответа у него просто не могло быть. Законы не делились на справедливые или не справедливые. Они рождались из необходимости и были предназначены для того, чтобы в меру возможностей корректировать действительность. Зачастую это порождало путаницу и несправедливость, способствовало угнетению одной группы общества другой, но это определялось не высшим порядком, а доминирующими в обществе идеями. Законы всегда пишут победители. 
- Я допускаю, - отвечая на вторую часть вопроса, продолжил Элфиас, - что мы с магглами могли бы лучше понимать друг друга. Но для этого необходимо желание узнать друг друга, отринув страх и предубеждения. Это бывает сделать сложнее, чем нам кажется.

Чем старше становились люди, – а волшебникам в этом смысле был дарован еще более долгий век, чем магглам, – тем сильнее был соблазн отмахнуться от философских вопросов, волновавших молодое поколение, как от назойливых мух, невесть зачем прицепившихся к достойным мужам. Во-первых, такие вопросы едва ли были оригинальными: например, отношения с магглами волновали волшебников от Мерлина до Темного Лорда, и у каждого на этот счет было собственное, непоколебимое мнение. Во-вторых, ни мнение Мерлина, ни мнение Темного Лорда, ни мнение Элфиаса Дожа или Августа Руквуда не имело никакого значения: отношения с магглами и их миром регулировал Статут, который приняла международная конфедерация магов в конце семнадцатого века, и ни у кого, кроме нынешней Международной конфедерации магов, пока не было власти его отменить. Во всяком случае, законным способом.
Статут можно было разве что игнорировать, нарушая тем самым один из основных законов магического мира, но для этого нужно было что-то посерьезнее, чем обыкновенные убеждения – как минимум истовая вера в собственные убеждения об альтернативном мироустройстве.
Проблемы магического общества, как иногда казалось Элфиасу, происходили от того, что старшие отмахивались от младших, наивно полагая, что время совершенно не изменилось и то, что уже однажды было проговорено, узаконено и навеки убрано в стол, не нуждалось в пересмотре.
- Я не думаю, что есть универсальное лекарство от чего бы то ни было, в том числе и от разницы между нами, - улыбнулся, лишь едва приподняв уголки губ, Элфиас. – Магглы, возможно, изменились в достаточной мере, чтобы принять нас. Но изменились ли мы в достаточной мере, чтобы принять их? Между нами есть Рождество и Пасха, даже если большинство из нас понятия не имеет, что в самом деле отмечают в день, который для нас вдруг стал выходным – рождение, воскресение или исход. Но, не в последнюю очередь благодаря уже упомянутому нами Статуту, это приблизительно все, что сейчас между нами есть. Это – и предрассудки. Недостаточно, как мне кажется, для того, чтобы преодолеть пропасть.
Пропасть, признаться, была слишком глубока. И волшебники, однажды не задавшие никаких вопросов или не получившие нужных ответов, продолжали нести свои убеждения миру и путать то, что и без того было запутанным.
- Я рискну предположить, мистер Руквуд, что даже если допустить, что мы с вами оба верим в то, что нашим отношениям с магглами больше не нужны ни гипс, ни костерост… даже если допустить, что нас больше, чем двое, а, скажем, половина или почти половина магического сообщества… этого все равно будет недостаточно, потому что тех, кто верит в совершенно другое, гораздо больше. И это, следует признать, их право, данное им тем самым Статутом и многими веками молчаливого противостояния с миром, который многим – и даже обоснованно – до сих пор кажется непохожим на наш.
Дож намеренно сказал «даже если допустить». Он не то чтобы скрывал собственные убеждения от кого-то в Министерстве Магии, просто общаться на подобные темы было гораздо легче и удобнее, допуская то или иное, а не утверждая наверняка. Это позволяло жонглировать предметом разговора почти как абстрактным понятием и, в идеале, делало обсуждение более объективным.

Людям, по всей видимости, никогда не нравилась мысль, что можно быть и ученым, и революционером одновременно – это могло ненароком примирить их с действительностью, в которой белое и черное крайне редко существовало в чистых, беспримесных проявлениях.
Руквуд так торопливо открестился от политики, что в любых других обстоятельствах это вызвало бы у Элфиаса подозрения. Но дружеская беседа о высоких идеалах и судьбах магического мира – к счастью или сожалению - не подразумевала никаких подозрений.
- Когда-нибудь наши департаменты международного сотрудничества начнут работать достаточно эффективно для того, чтобы мы стали друг для друга просто коллегами и партнерами, а не заморскими демонами, - улыбнулся Элфиас и добавил, не удержавшись. – Но до этого, судя по всему, не доживут даже внуки внуков моих внуков.
Дож никогда не отказывал в диалоге другим культурам или убеждениям. На этом в свое время строилась его работа в международном магическом законодательстве – договариваясь с коллегами, можно было обнаружить куда больше схожих прецедентов и возможностей мирного решения самых щекотливых вопросов, чем казалось на первый взгляд.
- За три столетия, что прошли с принятия Статута, магглы по большей части растеряли веру в религиозную составляющую магии, увы. И, какой бы функциональной ни была система взаимодействия магглов и магов в Японии до того, как в Японии приняли Статут, предугадать, к чему она могла бы привести со временем, чрезвычайно сложно.
Мир, как бы ни хотелось обратного самым замкнутым и закрытым от вторжения культурам, неуклонно расширялся, в последние пару десятилетий – особенно ощутимо. Маги путешествовали чаще и дальше, и магглы, что немаловажно, тоже путешествовали. И с таким же интересом знакомились с чужестранными культурами.
- Границы постепенно размываются, - продолжил Элфиас. – И если представить, что где-нибудь в Японии сейчас о существовании магов было бы известно всем, а в Британии – некому, можно предположить, что в мире – магическом и маггловском – возник бы некоторый дисбаланс. Возможно, даже совершенно объяснимое напряжение с обеих сторон, которое могло бы разрешиться самым непредсказуемым образом, в зависимости от того, кто взялся бы за решение – ученый или революционер. Кроме того, если позволите, мистер Руквуд, я полагаю, что далеко не всегда нужно выбирать что-то одно. Иным ученым суждены собственные революции. К счастью или к сожалению. Вы можете быть тем самым ученым, который инициирует диалог.
Дож помолчал, рассматривая своего собеседника – не бесцеремонно, а с совершенно искренним интересом. Может быть, это он стал слишком стар, чтобы искать новаторские решения, и, как все старики, стал держаться знакомой гавани. Надо будет обсудить это с Альбусом сегодня вечером. Хотя ему, естественно, будет приятно согласиться с тем, что его старинный друг по полному праву превращается в закостенелый потрепанный башмак.
- Ну что вы, мистер Руквуд, вы ничуть меня не утомили. Я только, увы, не могу предложить вам никаких практических решений.

Прекрасная мечта – оставить внукам лучший мир, чем тот, в который пришли мы сами. И ведущая в никуда. «Прекрасное» не поддавалось унифицированному определению, о котором, раз приняв, больше не пришлось бы спорить. Для кого-то желанным лучшим миром был тот, где маги и магглы уживались друг с другом, давая друг другу знания и опыт; где границы между чистокровными, полукровками и магглорожденными, а также всеми прочими разумными существами, были стерты; где блага распределялись в соответствии с вековыми традициями, а те, кому не повезло родиться в обеспеченных семьях, занимали подобающее им место – рабов, обслуги, материала для экспериментов. Дорога, вымощенная благими намерениями, как известно, была самой коварной.
- Разве сейчас вопрос не в столкновении с неведомым? – с искренним интересом уточнил Дож. Дело, кажется, всегда было в столкновении с неведомым, только теперь решение в отношении неведомого или непохожего на большинство принимал узкий круг назначенных кем-то свыше лиц.
Элфиас ничуть не сомневался, что, как и многие другие инициативы, в итоге ставшие винтиками огромной бюрократической машины, такая система кому-то поначалу представлялась наиболее эффективной. Только логично отобрать самых разумных, здравомыслящих, говорящих на иностранных языках людей, способных принимать решения и рассуждать непредвзято, для того, чтобы наладить диалог двух культур или урегулировать их спор.
- Просто сейчас с неведомым сталкивается небольшая группа специально подготовленных волшебников, которые и выносят окончательное суждение, - пояснил свою мысль Дож. Отец Августа, насколько ему помнилось, работал в отделе международного магического сотрудничества и, к тому же, был женат на японке. Если кому здесь и было что сказать о диалоге двух культур не на красивых министерских бумажках, а на практике, так это Августу.
- Этот спор, увы, - машинально, из чувства порядка, поправив лежавшие на столе пергаменты, кивнул Элфиас, - старше нас вами. И речь здесь идет, я полагаю, не об обидах и не о том, кто плох, а кто пострадал, а о том, что все мы – британцы, японцы, французы, кто угодно еще – неохотно расстаемся с тем, к чему привыкли. И, поскольку мы с рождения не знали ничего другого, нам кажется, что наш собственный порядок, наш способ делать то или иное, и есть единственно верный. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что зачастую это происходит не со злым умыслом, а от ограниченности и неумения смотреть дальше своего носа.
Замечание о материалах по теме вызвало у Дожа улыбку. Даже для школы такие методы, кажется, уже несколько устарели. Кроме того, только тот, кто совершенно забыл, что такое молодость, мог отправить человека просто читать что-то по теме, в надежде, что отшитый таким образом молодой человек вернется, чтобы продолжать разговор.
- Если бы такие вопросы толково разбирали хоть в одной книге или научном труде, мистер Руквуд, я бы, без сомнения, сначала отправил изучать эти изыскания самого себя, - добродушно отозвался Дож. – И какие области еще вас интересуют?

- Интересный вопрос, - комментируя замечание Руквуда об учебниках по маггловедению, улыбнулся Дож. – Чтобы ответить на него, стоит, пожалуй, прежде ответить на вопрос, априори ли магглорожденный лучше разбирается в том, как писать учебники о магглах для волшебников, чем полукровный или чистокровный. Вопрос, на мой взгляд, в каком-то смысле того же порядка, что и размышления о чистокровных волшебниках, которые все знают лучше других.
Мир, в котором даже равенство и справедливость делились по цветам и чистоте крови, было довольно сложно в самом деле быть открытым к новому или хотя бы терпимым к неизвестному. Среди магглорожденных было не больше специалистов, пригодных для написания школьных учебников, чем среди полукровных или чистокровных. И никаких эксклюзивных прав на знание маггловского мира у них на самом деле не было: коллеги из отдела выработки объяснений для магглов, тесно сотрудничающие с маггловскими СМИ и даже государственными структурами по всей стране, могли знать о немагическом мире куда больше, чем выросший в семье магглов волшебник, который после школы дистанцировался от своего происхождения в угоду социальной повестке или по собственному предпочтению; или больше, чем магглорожденный волшебник, чей круг интересов и география проживания ограничивались только одним регионом или городом. И это не говоря уже о том, что дар писать школьные учебники вообще от чистоты крови не зависел, и подразумевал наличие массы других способностей и знаний.
- Писать учебники, насколько мне известно, это удивительный и редкий дар, - мягко заметил Дож. – Я был бы счастлив, откровенно говоря, если бы им обладали авторы не только учебников по маггловедению, но и всех остальных.
Август рассмеялся и заговорил о зле. Можно было предположить, что в сгущающейся тьме он за этим и пришел – поговорить о том, что было на уме у каждого волшебника, хоть сколько-нибудь времени уделяющего размышлениям о том, куда движется общество, в котором они жили.
- А польза и вред, как вы считаете, относительные понятия? – спросил Дож.
Вопрос о Пожирателях Смерти не застал его врасплох – разговор о зле, вреде и пользе в таком контексте почти неминуемо вел к этой странной радикальной группе. Но что на него ответить, признаться, Элфиас не знал – он предпочитал не давать ответов на вопросы, не располагая достаточным количеством информации.
- Я думаю, мистер Руквуд, что время покажет, кто они такие. К счастью или к сожалению, - спокойно сказал Элфиас. – Я, честно сказать, не склонен делать определенные выводы из неопределенных данных.
Он снова улыбнулся гостю, чуть приподняв уголки губ.

- Совместная работа – это даже слишком хорошая затея, мистер Руквуд, - улыбнулся Элфиас. – Но я искренне желаю удачи тому, кто возьмется ее реализовать.
В каком-то идеальном мире – примерно таком, который он хотел бы оставить хотя бы внукам своих внуков – все школьные учебники должны были быть результатом плодотворной совместной работы превосходных специалистов. Тех, кто виртуозно владел материалом; тех, кто понимал, как учить других; тех, кто был достаточно компетентен, чтобы проверить первых двух. Хорошие учебники случались, разумеется. Они, с помощью хороших преподавателей, взращивали порядочных, талантливых, любознательных волшебников. Но неизбежные погрешности все равно случались, и их было принято спускать на тормозах.
Они с Альбусом часто обсуждали, чего стоят обществу на первый взгляд незаметные педагогические промахи: талант, которому вовремя не дали раскрыться; темный дар, который вовремя не разглядели; застенчивый способный ученик, не получивший ответа на незаданный вопрос. Никто не замечал таких помарок на безупречно гладкой ткани образовательного процесса, пока не становилось слишком поздно.
- Интересная точка зрения, - кивнул Дож. – Но ведь так же можно смотреть и на добро и зло. Убийство – безусловное зло. Отнять чужую жизнь недопустимо. Но что если опасность угрожает твоему ребенку? Беспомощному человеку? Кому-то априори более слабому. Что если убийство – это единственный выход, чтобы защитить себя? Зло это или уже нет?
Понятиями добра и зла было удобно жонглировать, сидя в мягких креслах в теплом кабинете Министерства Магии, осознавая, что за эти разговоры ты не лишишься ни жизни, ни работы, ни средств к существованию. Они не планировали преступление, поэтому рассуждать им было относительно просто.
- Мой опыт подсказывает, что даже у обвиняемого в тяжелейшем преступлении и отнявшего чужую жизнь изощренным способом, найдется для себя оправдание и достойный, как ему кажется, мотив преступления. О добре и зле легко рассуждать в зале суда, если ты не на скамье подсудимых, и в таких обстоятельствах, как наши с вами.
Элфиас задумчиво качнул головой. Убийцы – да, безусловно. Но это было бы слишком просто. Это было не все. И пока было неясно до конца, что еще, он не собирался говорить об этом ни с кем, кроме Альбуса и ближайшего круга доверенных лиц, также ищущих ответ на этот вопрос.
- Вы настолько сомневаетесь в организаторских способностях радикально настроенных молодых людей? – уточнил Дож, склоняя голову набок.

В судебной практике апеллировать если не к философским течениям, заслужившим авторитет благодаря выдержке, то хотя бы к опыту правосудия предшествовавших веков, считалось хорошим тоном. Многим коллегам – даже если сами они не задумывались об этом – это помогало спокойно спать ночами.
Авторитет древних мыслителей или судий суровых дней минувших позволял надежно замаскировать свою предвзятость, неприязнь, сострадание, проблемы в семье, длинную очередь в министерском кафетерии, капризных детей, невежливого посетителя, захлопнувшего перед носом ведущую из Атриума дверь ранним утром, вредных жен, изменявших мужей, привязчивый образ школьного задиры, не дававшего прохода на переменах, отвергнувшую любовь девушку, вечно недовольную мать, завышающего ожидания отца, нереализованные амбиции… Список продолжался и продолжался – он тянулся до самого края бесконечности и возвращался обратно, а сводился, в конечном счете, к тому, что ответственность за решения, принятые в зале суда с почтительным обращением к абсолютным категориям добра и зла, всеобщего высокого блага и непоправимого злонамеренного вреда, лежала на том, что уважаемые судьи сегодня ели на завтрак и как прошел их вчерашний ужин с родителями жены. Так бывало не всегда, естественно: ловушка обобщений всегда стояла широко распахнутой для наивного неофита. Но все-таки куда чаще, чем им бы всем хотелось. Для этого маги придумали науку и философию, а магглы – религию. Абсолютные категории и правильно скомпонованные красивые слова позволяли какое-то время обманывать даже самих себя.
- Самопожертвование? – уточнил Элфиас. – Пожертвовать собой вместо ребенка, вы имеете в виду? Но тогда вы рискуете оставить ребенка беззащитным перед лицом других опасностей. Сиротой, которому предстоит расти в мире, где его больше некому защитить. Более того, заключая такой договор о самопожертвовании с тем, кто решился посягнуть на жизнь невиновного, вы рискуете и действуете с позиции собственной порядочности: вы верите в то, что обмен состоится ровно так, как вы его задумали. Но шанса проверить у вас уже не будет.
Элфиас отклонился назад, машинально принимаясь поправлять бумаги на столе. У него не было привычки непременно занимать чем-то руки при разговоре, но рассуждать он любил именно так.
- Мне представляется, что мы напрасно когда-то наделили категории «добра» и «зла» статусами абсолютов. Это позволяет прикрыться ими, если есть необходимость, и бесконечно дискутировать об их природе, расставаясь с оппонентом, по-прежнему имея собственное мнение. Убийство акромантула или оборотня в полнолуние – это тоже убийство, как его ни назови. И не сожалеть о нем нам позволяют лишь вшитые в нас мыслительные конструкты о том, кто такие акромантулы и оборотни. Спросите магозоолога, и он даст вам другой ответ. Спросите оборотня не в полнолуние, и вы можете услышать удивительную историю.
Август улыбнулся и вернулся к тому злу, которое, очевидно, беспокоило его больше, чем оборотни в полнолуние и абстрактные дети, которых он должен был защищать от абстрактных убийц. Впрочем, это было более чем объяснимо: Пожиратели Смерти были явлением куда менее абстрактным, чем зло, добро или смерть. И трудно было спорить, что за ними стояли не молодые люди. Или, если и молодые, то исключительно способные. Элфиас мог бы даже сказать – талантливые. Но употребившие свои таланты на страшное дело.
- Вы много думали об этом, мистер Руквуд, - заметил Дож. – Или внимательно наблюдали.

- Здесь неизбежно возникает еще один непростой вопрос, мистер Руквуд, - улыбнулся Элфиас. – Причитается ли ребенку от нас непременно какая-то плата, или все, что мы для него делаем, мы делаем по велению сердца. Признаться, не думаю, что я сам отыскал ответ на этот вопрос. Возможно, его и вовсе не существует. Универсального для всех, во всяком случае.
Какими бы удобными в смысле упорядочивания действительности ни были судебная практика и регулярное обращение к своду законов, следовало признать, что жизнь неизбежно тяготела к хаосу. Она не то чтобы не нуждалась в порядке, она скорее выступала за разнообразие. Разнообразие неизбежно порождало хаос. А хаос приобретал некоторую энергию – отрицательную, как в случае с Пожирателями Смерти, или положительную, как в случае с множеством других прекрасных дел, начиная спонтанным разговором с переболевшим драконьей оспой ровесником-изгоем и заканчивая борьбой за слабых и угнетенных.
- Разве обязательно убегать так далеко в историю? – уточнил Дож. – Многие возводят в абсолют, скажем, правоту собственной матери, потому что они ее любят. Жены или мужа. Брата или сестры. Друга, если в нас живет достаточно восхищения этим другом. Людям вообще свойственны какие-то крайние состояния. Порой мне кажется, что в них до некоторой степени комфортнее существовать: если кажется, что ты точно знаешь, что есть белое, а что есть черное, возможно, рассматривать все прочие оттенки, между белым и черным, уже не нужно. Нет необходимости и потребности искать в себе силы размышлять о них и пытаться разнести все, что происходит в жизни, не по двум точкам, а по бесконечному множеству. Если взглянуть, как развивались древние языки, можно заметить, что не только люди и их жизнь, но также и речь, до известной степени, тяготеет к упрощению. Что же касается грязного белья… Человек любознательное существо. И не всегда эта любознательность поддается контролю.
Дожу было любопытно, за каким из замечательных, волнующих любой молодой ум размышлений кроется та самая цель, ради которой Август задерживался на работе и вел с ним эту беседу. Дело было не просто в высоких разговорах о кумирах, о добре и зле. И даже не в Пожирателях Смерти.
Более-менее внятный ответ обозначился, когда Руквуд заговорил о собственном чистокровии. Должно быть, о Пожирателях Смерти хоть раз, хоть вполголоса, заговаривали между собой все чистокровные волшебники – все, кто мог позволить себе говорить без всяких опасений, ведь у них в роду, разумеется, давным-давно не было ни магглов, ни полукровок.
- В сложившейся ситуации, мистер Руквуд, вам даже повезло быть чистокровным. И, даже если эта история вас коснется, и вопрос встанет ребром, у вас, вероятнее всего, будет выбор: убивать или быть убитым. Кого именно, за что и при каких обстоятельствах – вам предстоит решить. Но даже так вы будете находиться в привилегированном положении по сравнению с теми магглорожденными, полукровными и сквибами, у которых выбора, я допускаю, не будет вовсе.

В разговорах обо всем на свете, когда одна мысль цеплялась за другую, была определенная прелесть: они могли увести собеседников на совершенно неожиданную, порой лежащую за пределами комфортного светского общения территорию, на которой весь предыдущий опыт обоих собеседников вдруг выравнивался и приходил к общему знаменателю. В таких беседах часто удавалось найти пищу для последующих раздумий или, во всяком случае, приятно провести время.
Элфиас мог бы сказать, что спешить с наследниками, вторыми или третьими в очереди, не стоит ни богатым, ни чистокровным, ни тем более богатым и чистокровным, но не стал, сосредоточившись вместо этого на других тезисах, выдвинутых Августом. Чужие дети его никоим образом не касались. И брать за них какую бы то ни было ответственность Дож никогда бы не рискнул.
- Значит, вам везло, - мягко улыбнулся он. – И я искренне желаю, чтобы вам так везло и дальше. Относительно же того, чтобы переубеждать взрослых людей… Стоит ли их переубеждать, вот в чем вопрос. Я скорее склоняюсь к тому, что каждой отдельной личности уместнее менять свои убеждения в соответствии с собственным опытом. Тогда эти перемены происходят по воле сердца или в соответствии с голосом разума. Но всегда – по собственному желанию и сообразно собственным устремлениям.
Переубеждать – неблагодарный труд. Переубеждать, чтобы «плохой» стал «хорошим», а «хороший» - «плохим», - неблагодарный труд вдвойне. В самом дурном изводе переубеждение было похоже на сеанс дурного гипноза или жонглирования давно заученными аргументами. Ни то, ни другое было Элфиасу не близко. Когда-то он верил в раскаявшихся преступников, совершивших особо тяжкие преступления, а потом, незаметно для самого себя, перестал.
- Разумеется, - кивнул Дож. – Но, будучи чистокровными волшебниками, мы всегда можем выбрать идею. Ту или другую. И, при определенных обстоятельствах, тешить себя надеждой, что то, что мы в эту идею верили, служит нам оправданием. Оправдывают ли средства цель, я судить не возьмусь – это, если позволите, выбор, который каждый разрешает каким-то образом сам. Когда я выбираю некую цель, я действую средствами, которые считаю приемлемыми. Но это вовсе не значит, что вы или кто-то еще со мной согласятся. Мир настолько сложен и разнообразен, что, возможно, соглашаться по этому вопросу до определенного момента нам и не нужно. Например, до момента, когда наши цели не требуют от нас совершать тяжелые преступления против других людей: лишать их жизни, например. Хотя даже такие случаи, как убеждает меня опыт работы в Визенгамоте, могут иметь бесконечное число нюансов.
Не в юрисдикции Элфиаса Дожа было решать, оправдывает ли цель средства. Люди шли настолько разнообразными дорогами, что рассуждать о целях и средствах общо было бы довольно неосмотрительно. Обсуждать можно было конкретные цели и конкретные средства, и, если Август клонил к тем целям и средствам, которые избрали Пожиратели Смерти, то обсуждать их в Министерстве Магии не следовало. Дож вообще предпочел бы не обсуждать цели и средства такого рода – о них он, с одной стороны, как и все, знал слишком обрывочно, а, с другой стороны, слишком много для того, чтобы рисковать погружаться в пространный разговор.