Возвращаться в отчий дом Эрлинг после той памятной ночи не торопился. Ничего иного Эйдан и не ожидал. О сыне он теперь особенно не беспокоился: не кукла, не сломается. Тем более что Эйвери-младший не думал скрываться или полностью пропадать с радаров и, как и полагается хорошему сыну, заглянул в фамильный особняк, чтобы объяснить матери, почему он не спешит с переездом домой, хотя это, казалось, было уже решено. Так что Эйдан видел, что с Эрлингом всё нормально – и этого было достаточно. Разумеется, они не разговаривали. Впрочем, они и не игнорировали друг друга, при необходимости перебрасываясь стандартными формулами вежливости. Совсем как посторонние люди. Это был ещё не худший из возможных вариантов, а потому Эйдана всё устраивало. К тому же, он умел ждать и не пытался навязывать сыну своё общество. Забавно, но Эрлинг действительно оказался прав, когда говорил, что ему нужно время.

Так незаметно прошла неделя и могла бы пройти ещё одна, но судьба распорядилась иначе – судьбе было угодно, чтобы тринадцатое число в этом месяце выпало на пятницу. Суеверностью Эйвери-старший никогда не страдал, а в плохих приметах находил хорошие знаки, если только вообще обращал на них внимание. Чему он доверял, так это собственному чутью, а оно намекало, что от этого дня стоит ждать сюрпризов. Но на такой подарок он никак не рассчитывал.

Всё шло своим чередом, когда в середине дня Эйдан отправился поболтать к Теодору, с непогрешимо серьёзным видом предупредив в отделе, что у него «важное совещание». «Совещания», однако, не состоялось: Нотт некстати куда-то улизнул, и Эйдан, от безысходности заглянув на соседний этаж и проведя пару давно назревавших и скучных, зато сравнительно коротких рабочих разговоров, вернулся к себе раньше, чем планировал.

Эйвери догадывался, конечно, что в его отсутствие его сотрудники занимаются всяческими непотребствами, но он совершенно однозначно не ожидал того, что увидел. Эрлинг сидел за своим рабочим столом и копался в бумагах, как будто событий последней недели не существовало. Словно он не подделывал отцовскую подпись, не увольнялся из Министерства и не говорил об этом с отцом со всеми вытекающими последствиями. И всё это было настолько странно и неуместно, что Эйдан от неожиданности произнёс его имя.

– Эрлинг.

На короткий миг сын замер, потом обернулся, и Эйвери-старший понял, что отступать поздно и некуда. Не понимал он только, какого Мерлина его отпрыск припёрся сюда после всего, что между ними произошло. Однако и фамильный особняк, и эти стены были территорией Эйдана, а Эрлинг оставался его сыном, независимо от того, какие бы кошки ни пробегали между ними, и мысль об этом помогла Эйвери-старшему быстро взять себя в руки.

– Ты ко мне?

Судя по растерянности Эрлинга, не меньшей, чем его собственная, сын всё же пришёл не к нему. Но зачем-то же он пришёл. Чисто формально озвученная им версия о помощи Беатрис имела право на существование, однако Эйдану не верилось, что этот повод был основным и единственным. Возможно, впрочем, что Эрлинг и сам точно не знал, зачем он здесь. Однако если бы хотя бы на каком-то подсознательном уровне он не хотел появиться в этом кабинете, где рисковал нарваться на отца, то ни за что не позволил бы никакой девице уговорить себя. И не задал бы такого потрясающего в своей двусмысленности вопроса.

– Всегда.

Ответ слетел с губ Эйдана раньше, чем он успел просчитать возможные последствия. Можно сознательно заглушать в себе эмоции, но совсем ничего не чувствуют только мраморные статуи.

– Предлагаю продолжить у меня в кабинете, я не задержу тебя надолго, – Эйдан жестом пригласил сына войти. По крайней мере, там им никто не должен был помешать, благодаря защитным чарам.

– Я не ждал увидеть тебя так скоро, – откровенно сообщил Эрлингу Эйвери-старший, когда дверь кабинета закрылась за их спинами. – Ты хотел мне что-то сказать?

Эйдан решил не садиться в своё кресло – тогда их разделял бы, помимо всего прочего, массивный деревянный стол, а это было совершенно излишне: дистанция между ним и сыном и без того увеличилась дальше некуда. Поэтому Эйвери-старший ограничился тем, что слегка присел на краешек собственного рабочего стола, дополнительно оперевшись о него одной рукой, чтобы ненароком не скрестить их на груди – жесты закрытости сейчас тоже были ни к чему.

– Знаю, – согласился он после короткой паузы. – Ты здесь из-за себя.

Эйдан постарался произнести это так, чтобы его слова не звучали обвинением. Когда-то он сам рассказывал сыну о теории разумного эгоизма и полагал, что по крайней мере в этом отношении у них были шансы достичь взаимопонимания. Эгоистические побуждения всегда самые действенные, и ничего плохого Эйвери в этом не видел. А вот встречный вопрос Эрлинга вызвал у его отца смешанные чувства. Эйдан видел его эмоции: раздражение, злость, непонимание, обиду. Много эмоций, которые говорили о том, что Эрлингу не всё равно – и что у них, может быть, есть шанс нащупать приемлемый баланс в отношениях, которые совсем недавно перешли на новый уровень.

– Всё зависит от того, как много ты готов услышать, Эрлинг, – спокойно отозвался Эйвери-старший, снова обращаясь к сыну по имени, на этот раз осознанно, игнорируя колкость с его стороны.

– Ты вправе злиться на меня. Я понимал, что так будет, когда вёл тебя туда. Но я должен был это сделать.

Эйдан говорил всё это, глядя сыну в глаза, и в то же время стараясь не давить на него слишком сильно. Он просто объяснял – или пытался объяснить – свои действия.

– Не думай, что это доставило мне удовольствие. Это не так. Однако я должен был убедиться в том, что ты справишься с любой ситуацией, какой бы болезненной она ни была. Я хотел, чтобы ты был готов, а одними словами этого добиться невозможно.

В переводе на доступный человеческий язык это значило: я беспокоился за тебя. Но к такой прямоте Эйдан точно не был готов.

– Твоя очередь.

Губы Эйвери-старшего едва уловимо изогнулись в подобии усмешки, в которой было больше самоиронии, чем чего бы то ни было иного. Он не особенно рассчитывал на то, что его слова достигнут сознания его сына. Точно не теперь. Но если Эрлинг сейчас выплеснет раздражение, которое копилось в нём всю эту неделю, это пойдёт ему только на пользу.

Похоже, эта тактика была у них семейной: хочешь обескуражить воинственно настроенного родственника – прояви откровенность. С откровенностью у Эйдана отношения не складывались. Он нередко говорил ровно то, что думал, – но, как правило, не до конца. У шкатулки всегда оставалось второе, третье, четвёртое, а то и десятое дно. До некоторых он предпочитал не добираться сам – не всякие мысли достаточно безопасны, чтобы их обдумывать. Однако в общении с сыном система внутренних барьеров Эйдана причудливым образом искажалась и искривлялась, а некоторые щиты рассыпались в пыль по щелчку. Загадочное, почти тревожное обстоятельство, которое Эйвери-старший объяснял для себя крепкими кровными узами. И сейчас оно работало на него. Эмоции всё ещё бурлили у Эрлинга внутри, но уже не с той разрушительной силой, которая угадывалась под его напряжённой, холодной сдержанностью. У Эйдана даже промелькнула мысль, что, извинись он сейчас перед сыном, и всё могло бы быстро пойти на лад. Смешная, нелепая мыслишка. Извиняться он точно не собирался – потому что всё, что было сделано, было правильно и необходимо. И не только поэтому.

– Если бы ты не смог, я сделал бы это сам. – Это казалось Эйдану настолько очевидным, что он слегка повёл плечом, удержавшись от полноценного пожатия. Потом он догадался, что Эрлинг, вероятно, имел в виду другое: что сделал бы он с ним?

– И объяснил бы, что иногда от тебя ничего не зависит, – продолжил он. – Ты можешь сделать что-то или не сделать, но итог не изменится. Потому что порой ты не более, чем инструмент в чужих руках. – И я тоже.

Несколько секунд они играли в гляделки, и Эйдан пришёл к выводу, что этот разговор даётся им обоим одинаково нелегко. Удивительно, что Эрлинг вообще находил в себе силы на что-то, помимо обвинений и упрёков. Взрослеет? Порой, как сейчас, его мальчик казался таким большим… но после этого обычно выкидывал какой-нибудь сумасбродный фортель, перечёркивавший все прежние надежды. А Эйдан каждый раз злился на него – и каждый раз прощал – в конечном итоге. Однако это непривычное действие утомляло и изматывало, и ему становилось всё сложнее находить для этого внутренние силы.

– Да, не доверял, – признал Эйдан, прямо глядя на сына. Откровенность иногда может и ранить, но таковы правила игры. – Как правило, всякий раз, когда я начинаю думать о тебе как о взрослом человеке, ты вытворяешь что-нибудь легкомысленное и заставляющее меня сомневаться в твоей зрелости. С этим можно было бы примириться, не подойди мы вплотную к той черте, за которой сумасбродство превращается в опасность для жизни. В первую очередь, твоей жизни, Эрлинг. Но и не только твоей.

Ну, а дальше всё пошло наперекосяк, потому что сыну в который раз удалось сотворить невозможное: напомнить Эйдану, что он человек. Всего пара фраз – то ли призыв, то ли мольба, то ли требование, а может, всего понемножку. Простые слова, которые едва ли услышишь больше одного раза в жизни. Эйдан долго буравил сына взглядом, прежде чем тихо выдохнуть, сделать шаг вперёд и сжать ладонью руку Эрлинга чуть ниже плеча. Как жаль, что он почти ничего не мог пообещать ему, оставаясь честным.

– Твоя жизнь всегда будет для меня важнее всего остального. Важнее того, что я думаю о твоём характере. Важнее твоих чувств ко мне. Вряд ли это то, что ты хотел услышать, но я солгал бы, если бы сказал иначе. Ты мой сын и всегда им будешь. Но я не могу быть только твоим отцом.

imagine dragons - natural
Все их разговоры протекали, в сущности, по одному сценарию: отец и сын ладили друг с другом отлично, но очень недолго. По негласной традиции, счёт шёл на минуты, и всё было хорошо ровно до того момента, пока не начинали лететь искры. Причём случалось это каждый раз внезапно и без всяких предупредительных сигналов. Вакцину от этих приступов ещё не изобрели, иммунитет не вырабатывался.

Эрлинг, вероятно, полагал, что будет жить вечно, поэтому собственная жизнь и безопасность его мало беспокоили. Хуже того, он упрямо отказывался признавать реальность наползающей на них угрозы. Как будто не знал и не слышал о том, что происходило в канун Рождества на вокзале и в Хогсмиде, и даже думать не хотел о том, что на каждое действие найдётся противодействие. Процесс затягивал, захватывая всё новых участников, закручивался, завинчивался жгутом, разрастаясь и развиваясь неукоснительно; вращение ускорялось, набирало обороты, витки спирали ложились всё плотнее, сжимались, как пружина под давлением. Рано или поздно – и теперь уже, скорее, рано – она рванёт, и тогда разразится ураган – полноценный тайфун, который перевернёт всё с ног на голову и сметёт всё и вся. Кроме, может быть, тех, кому удастся вовремя проскользнуть в глаз бури.

Колесо уже начало вращение. Но для Эрлинга ничего этого пока не существовало, и сложно было винить его в том, что он не осознавал всей щекотливости ситуации. Эйдан мог попытаться объяснить ему часть того, что видел сам, но никак не мог заставить сына прочувствовать глубину до тех пор, пока Эрлинг лично не нырнёт в неё с головой. Лишь бы только к тому моменту он научился плавать.

Между тем, мыслительный процесс в этой светлой голове продолжался – и развивался, как водится, совсем не в том направлении, какое желал бы видеть Эйвери-старший. Когда сын заговорил, глаза Эйдана потемнели, челюсти сжались. Миг – и та же рука, которая только что сжимала плечо Эрлинга, отвесила ему тяжёлую затрещину.

– Щенок, – прошипел Эйдан. – Напридумывал себе невесть что, сделал выводы из своих фантазий и решил, что имеешь право судить меня? Чем ты его заслужил? Что сделал для того, чтобы твои слова были чем-то большим, чем пустой набор звуков? Да, ты мой сын, но это не твоё достижение. Хочешь иметь право голоса – сначала докажи, что достоин носить моё имя. Просить меня о чём-то ты будешь не раньше, чем научишься говорить. А указывать мне, что делать, лучше даже не пытайся. Никогда.

Не хватало ещё, чтобы какой-то молокосос бросал ему в лицо оскорбления и с покровительственным видом предлагал провести его безопасным путём сквозь все жизненные невзгоды. Совсем берега попутал, нахал малолетний.

Достало. Эйдана порядком достало всякий раз наступать на одни и те же грабли. Если по-хорошему этот мелкий мерзавец не понимает, придётся продолжить общение на более доступном языке.

Гнев проходил быстро, злость оставалась – привычная, почти успокаивающая, холодная и бесстрастная, как одинокая зимняя ночь.

Не нравится – перетерпишь. Предпочитаешь ненавидеть и презирать – на здоровье. Это простой путь, справишься. И дверь тоже сам найдёшь, не заблудишься.

– Пошёл вон.