-Н-нет… - Мэри растерялась. Глаза у неё на одно мгновение остекленели, дыхание остановилось – ох, она же только что выдала все! Или – еще не все? Она не могла сразу этого понять. Не каждый, но многие другие дети, попавшись на лжи, стали бы судорожно искать, чем объясниться, как выкрутиться, как прикрыть чем-то ближайшим вскрывшуюся ложь. Мэри же совершенно этого не умела, это была катастрофа – не просто соврать, а еще и попасться. И её еще очень повезло, что мама, кажется, не настроена была допытываться…
- Нет, я просто спросила. Да, давай поедим. Я помогу накрыть.
И все-таки, уйдя с опасной темы, Мэри не отмахнулась от неё. Нет, она ничего плохого сейчас не сделала. Да и раньше, наверное, тоже. Если бы сделала, ей бы сразу указали на это. И все-таки – проговорившись, она нечаянно задела снова эту тайну, и ощутила: все, кажется она дохранила её до того дня, когда дальше хранить уже сложно. Ключ, что она уже несколько лет носила на шее, почти не снимая, вдруг стал тяжел для неё.
Мэри точно знала, что мама заметит её смущение, даже если вдруг не заметила сразу, и потому не слишком долго пыталась поддерживать нейтральный разговор. Она взглянула на маму, вдохнула поглубже и – будто прыжок в воду.
-На самом деле, у меня есть одна тайна. Она не такая страшная, чтоб не дать тебе нормально поесть. Я расскажу тебе её прямо сегодня. Только не за столом, хорошо?
Самой ей поесть нормально не получилось. То есть, она заглушила голод, как на дежурстве в Мунго, но праздничность блюд оказалась второстепенна. Мэри отмечала её, как все вкусно, красиво, здорово, а сама думала – как мама это воспримет? Обидится? Рассердится? Или – нет? Сейчас все так сильно поменялось, все по отдельности, и эта тайна, что у неё на шее – точно ключ к переменам.
Когда они утолили голод, но еще не начали пить чай, Мэри отвела маму на диванчик у елки. Села к ней вполоборота, подогнув одну ногу и обняв диванную подушку. Снова вдохнула. Да, она решилась рассказать, но это не означает, что она знает, как начать.
-Я сделала кое-что, что тебе не понравится. На самом деле, я сделала это давно, но тебе все равно не понравится.
Мэри поколупала ногтем большого пальца правой руки левый. Увлекательное же это занятие – колупать ногти!
-Давно, еще перед пятым курсом… да, перед пятым… я спросила доктора Чана, как он к тебе относится. И… мы поговорили.
Мэри коротко взглянула на маму и продолжила, снова опустив глаза на ногти.
-Я не оправдываюсь, что была маленькая и глупая. Я вовсе была не глупая и понимала, что поступаю нехорошо. Сейчас я бы этого не сделала…
Я все поняла бы теперь сама.
-…но, понимаешь, у меня не складывалось. Я чувствовала его родным. А вести себя должна была как с чужим. Я редко видела вас вместе, но мне так хотелось… видеть чаще. И еще… - Мэри вспомнила то лето, и слезы той, пятнадцатилетней, Мэри на минуту вернулись к ней, снова подступили к глазам.
Она тогда ясно поняла, что нелюбима. Не потому, что её разлюбили. Потому что очень-очень хотелось, чтоб любили. Чтоб любили её, а не Лили. Это было лето жгучей ревности, слез в подушку, приступов обиды и злости. Это было первое лето, которое она почти целиком провела в Мунго, чтоб быть чем-то занятой, чтоб было не так тоскливо. Да-да, то самое лето, когда мама очень-очень обнимала её, когда они говорили больше обычного, но это не помогало просто потому, что маминой любви ей было достаточно. Не хватало только любви Северуса.
-Я даже сейчас не смогу объяснить это «еще». Ты просто поверь мне, что я не из озорства, мне было это очень важно. И он ответил мне. Я не скажу тебе, что он ответил. Если ты не знаешь, то спроси сама. Но, по-моему, ты знаешь. Мы поговорили, - повторила она.
Это было важно. Теперь она понимала, что этот разговор был для неё даже важнее самого ответа.
-Мы говорили долго, но не за раз. Чуть-чуть утром, чуть-чуть в перерыве… Это было здорово. Знаешь, я не помню отца, но это не означает, что он мне совсем не нужен. Мы… подружились. Подружились – не то слово. Это раньше. Я знаю, что не могу быть ему дочкой, но могу относиться к нему, как дочь. Что бы между вами ни произошло.
Мэри отложила подушку, неловко поерзала на диване, придвигаясь к матери и нырнула в её объятия. И сама обняла – очень крепко. Она чувствовала себя странно: от воспоминания о том годе было тяжело до слез, но от того, что она, наконец, все рассказала, становилось легко, все легче.
-Я не могу называть его отцом, потому что - ты меня знаешь – привыкну, забудусь, ляпну… нехорошо будет. Но когда мы одни, то общаемся неформально, и я еще ни разу не сбилась. Это было два… два с половиной… года назад. Но теперь что-то переменилось. И я не могу спросить, что. Потому что… - Мэри бесшумно фыркнула, - потому что теперь я не маленькая и не глупая. Но… что-то изменилось, еще до Рождества. И… вот почему я спросила. Да, я хотела бы пригласить его к нам. Ты не сердишься? Ты не сердись. Потому что это еще не все.
- Подпись автора
Милосердие выше справедливости!