Все, начиная со скрежета мощных лошадиных копыт на гравии приезжей дороги, с последующим хлопаньем дверей кареты и, доносящимся до кабинета и отдающим распоряжения прислуге, энергичным, женским голосом, извещало Жан-Люка о том, что временно воцарившийся в поместье сонливый покой закончился.
Еще через несколько минут голоса раздались за дверью кабинета и уже предчувствуя что последует Жан-Люк встал из за письменного стола. Дверь приоткрылась и сиюминутное оценив обстановку внутри, Матье объявил хозяину, - Мадам Марсийак, месье.
Мадам Марсияк, Николь, дочь Франсуазы, впрочем не дожидалась окончания официальных церемоний и уже через миг Жан-Люк обнаружил себя в чуть прохладных с дороги объятиях племянницы, - Я соскучилась, дядя.
Он ответил на приветствие чуть более сдержанным поцелуем в щеки, - Я тоже очень рад тебя видеть.
И Жан-Люк действительно был рад. Из всего обширного семейство только Николь могла похвастаться практически не бьющей мимо способностью вызвать в нем улыбку и даже рассмешить.
- Как твоя поездка? Не устала с дороги?
- Отлично, - выпустив дядю сообщила Николь, - Ничуть. Но если ты угостишь племянницу горячим шоколадом и чем-то легким перекусить, чтобы я дожила до ужина, буду тебе крайне благодарна.
Жан-Люк махнул замаячившему в дверях Матье, который тут же испарился исполнять пожелание хозяина.

- И знаешь.., - опуская деликатную фарфоровую чашку на блюдце, засмеялась Николь, - такого комплимента я, пожалуй, еще никогда за свою жизнь не слышала. Даже на мгновение задумалась, не погорячилась ли со своим решением остаться благопристойной вдовой.
Жан-Люк, которого в отличие от Николь, рассказ о повстречавшемся ей в Испании неслыханно нахальном ухажере, ничуть не веселил многозначительно прокряхтел сквозь плотно сжатые губы, а потом степенно поинтересовался, - И как же звать сего.. мм.. счастливчика?
- Франсиско Феличе де Монтойя, - весело отозвалась племянница. - И не строй такое лицо, - задорно добавила она, - Нет ни малейшей вероятности, чтобы caballero без рода и денег мог настолько вскружить мне голову. Хотя.., - Николь бросила на дядю  взгляд полный лукавства.
Жан-Люк нахмурил брови.
Племянница мастерски выдержала паузу, - Есть у него один ни с чем не сравнимый достаток. Он словно сошедшая прямо с полотна копия тебя в молодости. Знаешь, тот портрет в самом конце галереи. Из Марокканского цикла. - как ни в чем не бывало поделилась женщина, - Когда мне было лет тринадцать, - продолжила она, -  я буквально была в него влюблена и могла рассматривать часами, - Николь закинула в рот крохотное печенье и глянула на дядю так, словно перед ней сидел ни седовласый патриарх, а тот самый молодой человек с портрета в дальнем конце галереи.
- Какая примечательная история, - глубоко вдохнув и так и не решив, как именно ему следует относится к этим откровением, прохладно заметил Жан-Люк.
- Какая ее часть? Та в которой у тебя где-то в Испании гуляет незаконнорожденный сын?- невозмутимо продолжила Николь, протягивая руку за еще одним печеньем.
- У меня нет и не может быть сына в Испании, - отрезал Трембли.
- Тебе виднее, конечно, - беззлобно, но все еще насмешливо парировала племянница, - Но тете про него лучше не рассказывать, так? - поинтересовалась она, глядя прямо в пропитанный стужей взгляд дяди. Жан-Люк ничего не ответил и Николь согласно закивала, - Я думаю точно так же.
- К слову, - вбросила она еще через миг, когда Жан-Люк было решил, что тема наконец таки закрыта, - в нем есть и что-то от твоего характера. Думаю, он далеко пойдет, если до этого его не убьет в дуэли чей-то слишком ревнивый муж или брат.

С того дня прошло чуть более двух месяцев. Тема Франсиско Феличе де Монтойи более нигде и ни с кем в слух не затрагивалась, если только не засчитывать за такое насмешливые взгляды, что раз от раза бросала в его сторону Николь. Ему хотелось напомнить племяннице о том, насколько необдуманно может быть такое поведение с ее стороны, но возвращаться к этой теме было признавать, что тема его хоть в какой-то мере касается и задевает. Оно означало признавать, что такой сын, пусть лишь теоретически, может существовать. Не должен был, но видимо существовал на самом деле. Существовал уже двадцать три года совершенно не известный не только собственному отцу по крови, но как показывала собранная за это время информация, так же не имевший малейшего подозрения о том, что лишь приемный, и сам. Последнее Жан-Люка, в принципе, волновало не столь сильно. Так определенно было куда проще, чем создавать потенциальную почву для скандалов никому не нужной информацией. И если неинформированность самого юноши Жан-Люк считал благом, то о собственной неосведомленности сказать такое едва ли мог.
Из всех детей, из всех возможных и нет отпрысков, за вычетом разве что наследника рода, именно этот ребенок, сын к тому же.., не мог не иметь ценности в его глазах. Это была память, это был плод, продолжатель чего-то безмерно ему дорогого, тщательно хранимого уже много лет. Это к тому же было доказательство того, что была та одна, единственная ночь много лет назад, когда чувства пересилили разум. Столько лет, столько сказанных и не сказанных слов, взглядов и жестов, чтобы потерять, забыть, вычеркнуть из памяти, но он все еще помнил… запахи тонувшего в мраке ночи, цветущего сада, легкое мерцание платья в огнях светильников, тонкий изгиб женской шеи, ее губы, губы, губы… Ее руки, ее запах, ее вкус. Ее.., казалось, ему надо лишь прикрыть глаза и протянуть руку и она снова будет там, в его объятиях.
Но прошло двадцать три года. Двадцать три года, которые они не говорили о той ночи. Двадцать три года, которые она скрывала от него, что у них есть сын.
О, Лилит… Лилит.
Две недели после дня, когда он убедился, что в венах Франсиско Феличе де Монтойи действительно течет именно его кровь, он решал, что делать с этим знанием дальше. Сколько раз за эти недели, дни, часы он менял мнение. Сколько раз с полным убеждением говорил себе, что лучше всего оставить все как есть. Что ворошить прошлое, это лишь накликивать беду, это рисковать потерять то, что у них все же было. И ради чего? Он не может признать юношу своим не рискуя обрушить скандал на голову ее матери. Он не может даже приблизить его, уж слишком тот и правда похож на его самого в юности. Он может лишь разделить знание о его существовании с Лилит. Которая молчала об этом долгие двадцать три года.
В конце концов он ничего не решил, он просто отправил сообщение в посольство Магической Британии, с просьбой о личной аудиенции у мадам Монтегю. И ждал ответ, ждал так, как возможно не ждал ни один ответ за свою жизнь.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

За время, которое он ждал ответ, Жан-Люк успел довести до слез горничную, а Матье, как человек более опытный в не всегда легко объяснимых перепадах настроение своего господина, просто сделался максимально незаметным с одной стороны и максимально предупредительным с другой, настолько, что Трембли чуть ли не послал секретаря вон лишь за то, что придраться к нему было ровным счетом не за что.
Пришел ответ, и разразившуюся под крышей особняка Трембли непогоду настал черед сносить камердинеру, человеку еще более опытному чем Матье, но даже у него под конец выбора выходного наряда месье начала подергиваться мышца под глазом.
Весь дом вздохнул с облегчением, когда одетый в слепяще белый костюм самодержец исчез в зеленом огне большого камина, но почти тут же снова начал молится всем известным им святым, чтобы вернулся тот в более миролюбивом расположение духа.

В посольстве его встретил дворецкий. Жан-Люк даже снизошел до того, чтобы одарить молодого человека снисходительной улыбкой. Все же Каннингем был еще одним шагом ближе к цели, к избавлению или еще большему разладу. Пока он следовал за управляющим в сад, у Жан-Люка появилась момент, чтобы хотя слегка привести в порядок мысли и желания. Момент появился, а вот покой в душе никак не наступал, просто с каждой ступенькой, которая приближала его к хозяйке этого дома бурлящий внутри ураган обрастал новым слоем внешней корочкой годами оттачиваемой выдержки.
Они вступили в сад и Лилит Монтегю поднялась ему навстречу. Ему казалось он давно перерос, вырос, состарился для чувств подобной силы. Но легкое движение в его сторону, улыбка на женском лице, тон с которым она произносила «месье», все это в миг ударило в виски шумной, почти оглушающей волной крови. Он все еще не решил, стоит ли ему спрашивать о том, зачем он сюда пришел. Но мог ли он об этом промолчать, он тоже не знал.
- Мадам, - расплывшись в привычно радушной улыбке, склонил изрядно побелевшую за годы голову Жан-Люк.
- Дела, боюсь, не позволяют такой роскоши, - словно почти-что извиняясь за то, что обременяет хозяйку столь скучными и унылыми подробностями, сообщил мужчина, снова выпрямляясь.
- Что вы, моя дорогая, это я должен принести свои глубочайшие извинения, что потревожил ваш день, - еще одна улыбка, еще одна фраза, что слетала с губ почти без усилия. Годы и годы выучки, привычки. Церемонии призванные убаюкать надрывающую нутро бурю. Если только каждый жест тоненькой, женской кисти не напоминал о чем-то очень далеким, если сам сад, пропитанный июльской жарой насквозь, не пах точно так же как та далекая ночь.
- Лимонад или просто воду, пожалуйста, - еще одно эхо цивилизованности. Почти. Потому-что горло у него и правду пересохло, а в голосе, едва-едва, но можно было уловить что-то еще. Не просто вежливость. Нужду.
Он проводил взглядом жестом, предлагающий ему сесть в тени, потом скосил его на скамейку сидя на которой, хозяйка видимо трудилась до его появления, и чуть качнул головой.
- Я постою. - Сказал и тут же пожалел, потому что оно нарушило так бережно хранимый им баланс нормальности и непринужденности. Чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы запах сада начал душить его еще сильнее.
Он разбавил момент шагом в сторону, в фальшивом насквозь интересе к самому саду. Он протянул ладонь и мужские пальцы коснулись лепестков лишь едва ли начинающего распускаться бутона цветка. Он оглянулся на женщину, - Изумительную работу вы тут проделали, мадам.
Почему ты не сказала мне, что у нас есть сын?
Его взгляд задержался на ней чуть дольше чем то было прилично, но Лилит, занятая своими цветами, этого не видела. Чтобы продолжить разговор надо было подождать пока появятся напитки и никто более не будет им мешать. Когда такой момент, наконец, настал, Жан-Люк чуть порывисто вдохнул. Момент истины. Момент решения.
Мужская ладонь скользнула под полу легкого, летнего камзола и еще через миг снова появилась с каким-то предметом зажатым в пальцах. Он развернул предмет, так чтобы его было видно только ему. Миг рассматривал крохотный медальон с лицом так похожим на его собственное много лет назад, потом протянул его женщине.
- Я хотел бы поговорить об этом.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

“Ton anglais perfide» ухмылялись его приятели, когда тогда лишь немногим перешагнувший свое двадцатилетие Жан-Люк решил одарить своей протекцией советника посла Магической Британии в Париже и его супругу. Это было еще не самое уничижительное и оскорбительное, что слетало с губ надменных французов, никак не могущих понять, что именно наследник  рода Трембли нашел в этой чужеродной и плохо воспитанной по их мнению парочке. Ему досталось так же от отца и даже матери, считавших поедателей ростбифов совершенно не подходящей компанией для их сына. Единственный, кто находил эту странную еще не совсем дружбу приемлемой, был дядя. И даже если Жером Трембли, как и все прочие, англичан ни во что не ставил, сама попытка Жан-Люка выстроить свой собственный круг приближенных, да еще и с оглядкой на будущее, то самое, где настанет уже черед племянника решать судьбу страны, его определенно забавляла.
«Ton anglais” оказанную им честь, в отличие от некоторого числа золотой молодежи Парижа, оценили по достоинству и за все долгие годы их дружбы Жан-Люку едва ли приходилось хоть на миг жалеть об этой? так странно появившейся дружбе. То, что его чувства к супруге Шарля Монтегю выходят за рамки сугубо дружеских, он пожалуй впервые осознал в миг, когда Шарль был назначен в Вашингтон, куда вместе с ним само собой отправились так же жена и дочь. И увы, пустоту и томление, которые образовалось на месте предназначенном для Лилит, никак нельзя было назвать грустью об уехавшем друге, скорее о возлюбленной. И все же он сделал попытку выбросить эту мысль, даже саму ее идею из головы как несостоятельную. Это была лишь мимолетная блажь. И он даже сам в это поверил.
А потом он женился на Иси. Родился Филипп. И Европа потонула в войне. Его родную Францию терзали свои и чужие. Жан-Люку ни на миг не пришло в голову, что можно поддаться речам Гриндевальда и встать под его стяг. В Париж он вернулся вместе с союзниками, но вместо празднования победы Дамблдора, горевал о разрушенном городе. И не переставал поддерживать контакт с четой Монтегю. Времени размышлять о Лилит практически не оставалось.
И все же начав приводить в порядок изрядно пострадавшее во время войны поместье Трембли, небольшой участок сада он велел переделать под английский манер. Вечные шутки и перепалки с английскими друзьями о том, что же можно счесть высшим достижением садоводства, сделали свое дело. Вот только сам уголок сада он мысленно посвятил именно Лилит. Даже велел посадить туда так любимые мадам Монтегю английские розы. Комплимент, который так никогда и не был произнесен в слух. Хотя он собирался, как раз тогда, в тот самый вечер, в ту самую ночь. Он собирался признаваться в дружбе, а получилось, что признался совсем в ином.
И сад все еще цвел. И он все еще любил иногда укрываться, чтобы поработать или почитать, именно в той самой части, на скамейке сделанной на двоих и соседствующей с тем самым розовым кустом. Ему нравилось там бывать, нравилось, что оно напоминало ему о Лилит, ему нравилось, чтоб об этом не знал никто кроме него самого.
Замечание женщины невольно напомнило ему об этом и заставили улыбнутся.
- Вы не раз доказывали мне и не только мне, что способны творить чудеса даже из ничего, мадам. Сделать что-либо, когда тебе и так доступно все, совсем не трудно, - мягко заметил Жан-Люк, - но то что творите вы - настоящее волшебство - по мужским губам скользнула добродушная и щедрая в своем дозволение, смеяться даже над ним, улыбка, - пусть даже если в помощники выбираете не француза, а англичанина.
Лилит взяла из его рук медальон. А он все же принял ее предложение сесть. Не потому, что хотел, а лишь для того, чтобы не делать уже и так ставшую невозможной ситуацию еще более нелепой.
Пока Лилит разглядывала потрет, он притянул к себе чашку с десертом и отпил немного воды. И ни на мгновение не сводил с женщины взгляд. Он видел как сперва лицо озарило легкое, ничем не омраченное любопытство, как оно сменилось столь же еле читаемым недоумением. А потом пришло понимание. В миг подтянувшись выше и расправив плечи, он отодвинул в сторону бокал с водой.
Женщине понадобился момент, чтобы поднять на него глаза, но напряженная поза сказала за нее все сама. Когда их взгляды наконец встретились, он увидел в ее то же самое, что годы и годы назад, когда по пятам страсти пришло осознание, а вместе с ним страх. Лилит испугалась случившегося и его признание в любви так и осталось примерзшим тогда к его губам. Это было больно тогда, это было больно и сейчас.
- Будет, - негромко произнес мужчина. Тогда он позволил ей уйти, он сделал все что мог, чтобы ни малейшая тень сомнений не смела коснутся ее чести. Он никогда более не смел даже мысленно возвращаться к той ночи. И тем более напоминать о ней ей. Она этого не хотела, он слишком отчетливо прочитал это на ее лице. Она совершила ошибку или по крайней мере считала именно так сама. А он считал, что лучшее что он может для нее сделать, дать возможность сделать вид, что ничего не было. Влюбленный безумец, и кто знает в чем безумства было больше, в том, что он изначально все же поверил, или в том, что позволил ей просто уйти.
Сейчас просто дать ей уйти не поговорив было выше его сил.
Ее следующий вопрос вогнал причиняющее ему столько боли острие еще глубже в грудь.
Муж? Шарль знал? Знал все эти годы? Слова и домыслы загорелись на его щеках словно звонкая пощечина. Жан-Люк чуть порывисто хватил воздух ртом и сделал легкое движение назад.
Нет. Нелепость. Едва ли Шарль бы смолчал. Их дружба такого удара бы определенно не выдержала бы, а Шарль все эти годы оставался все таким же.
Жан-Люк поджал губы и снова поддался вперед.
- Я очень надеюсь, что этот разговор произойдет исключительно между нами двоими.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

Они молчали и воздух вокруг сгущался. Мир, город в котором они находились, сад в котором они сидели, все сжималось и сжималось, делалось все плотнее и давило, давило, сжималось вокруг висков, грозясь вот-вот раздавить череп. А они сидели и молчали, и стоящий между ними изысканный и столь же нелепый столик превращался в непреодолимый барьер, хотя барьер конечно возник не там, его словно подъемные мосты защищающие неприкосновенность замка возвела перед ним Лилит.
От появившейся в саду отчужденной вежливости хотелось снести все с этого треклятого столика, сломать сам столик, изничтожить все то, что стояло между ними, все то, что заставляло ее говорить с ними этим нестерпимо равнодушным тоном. Женщина потянула ладонь к хрустальному стакану, а все о чем он мог думать, это ночь далекие двадцать три года назад, когда они, охмелевшие от захлестнувших их чувств, переместились в закрытый для всех, кроме самого Жан-Люка, охотничий домик и эти пальцы скользили по его парадному костюму, поспешно помогая расстегивать бесконечно количество пуговиц и застежек. Тогда она не пыталась казаться равнодушной, она смеялась и улыбалась, она отвечала на его страсть взаимностью.
Тот вечер был первым полноценным доказательством, что с уходом Жерома Трембли с поста заместителя министра Магической Франции, их семья не потеряла контроль над происходящим в стране. Что у семьи был новый, полноценный глава, отказавшийся накануне выборов нового Министра пойти на сделку как с приобретшими силы и поддержку после войны с Гриндевальдом пособников либерализма, так и с виду притихшими, но далеко не растерявшими свое былое влияние аристократическими кланами, все еще мечтающими о открытом воцарении волшебников над маглами и всеми прочими магическими расами. Сумев провести своего кандидата сквозь бурные распри двух кардинально противоположенных, воинствующий лагерей, он не только не дал стране склонится к той или иной из крайности, он уберег Францию от того с чем не справились многие другие на континенте. И укрепил свою единоличную власть. Le roi est mort, vive le roi.
Конечно, не все его последующие планы исполнялись столь же безупречно, не всегда триумф был столь абсолютном, но контроль над происходящем в стране все еще был крепко зажат в его пальцах. Его благосклонности искали и жаждали, и даже те, кто теоретически мог позволить себе ответить ему отказом, старательно облачали сие в наиболее обтекаемые формы и никогда, никогда не забывали чем-то компенсировать убыток.
Он мог практически всего, но как оказалось не мог получить благосклонности или лишь любезности от одной, единственной женщины, которая имела значение. Одна лишь мысль об этом заставляла благородного, но свирепого зверя в его груди приходить в неистовую ярость. Зверь хотел наконец вырваться наружу, но Жан-Люк, как казалось,  даже разозлится на Лилит не был способен. Она была слишком безупречной, все еще слишком идеальной.
Мужчина двинул правой ладонью и схватив пальцами один из перстней на левой, слегка его сжал. Как будто свитое из двух расписанных рунами полосок кольцо разделилось на два. Жан-Люк стянул верхнюю из них с пальца и положил на столик. Ровно посередине.
- Это позволит нам поговорить никем не потревоженными, - он даже сам удивился насколько спокойно звучал его голос.
Парные кольца, приобретенные кем-то из предков Жан-Люка для важных деловых встреч, одетые на пальца собеседников, обеспечивали то, что никто сторонний, нарочно или нет, не мог их подслушать и вместо того, что говорилось на самом деле, слышал бы лишь тут же улетучивающийся из головы, будничные фразы.
Лилит все еще могла не взять кольцо и это во многом уже был бы ответом. Но даже допущение подобного исхода, тут же подкатило к лицу мужчины горячей волной.
- Пожалуйста, - на его губах появилась измученная улыбка. Сердце в груди почему-то билось как сошедшее с ума.
Когда, спустя какое-то время, кольцо все же оказалось на пальце Лилит и Жан-Люк ощутил как замыкается между ними магический барьер, мужчина извлек волшебную палочку. Короткий взмах и к защите произнесенного присоединился еще один слой предохранения, делающих их с одной стороны совершенно не интересными и скучными для случайно скользнувшего в сад взгляда и предупреждающий Жан-Люка о том, что к ним кто-либо приближается. Это с одной стороны должно было обеспечить им приватность, а с другой не вызвать лишних вопросов, если кто-то о них все же вспомнит.
Ничего по сути еще не было сказано, ничего не было прояснено, но отчего-то убирая палочку обратно в шитый в камзол чехол, у Жан-Люка было ощущение, что было переделано уже много дел. Увы, другого конца видно все равно не было. Другой конец словно не существовал еще вовсе. Была лишь непроглядная, серая мгла неопределенности.
Он глянул на Лилит. Он очень хотел поймать ее взгляд. Найти в ее глазах, есть ли у них хоть какая-то надежда или, раз начав рушится, этот замок грез окончательно превратится в прах. Сама мысль вгоняла его в тоску.
Очень хотелось протянуть ладонь через стол и коснутся ее, но он едва ли мог себе такое позволить. Или быть может боялся, что женщина от него отшатнется.
Он снова попытался найти ее глаза.
- Почему.., - слово заглохло так до конца не произнесенное. Жан-Люк втянул воздух глубоко в легкие и начал еще раз, - Почему ты мне ничего не сказала?
О чем он не уточнял, лишь его взгляд сместился с ладони в которой женщина все еще держала медальон.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

«Вы» было давно принятой между ними условностью, данью вежливости, благоговения и утонченной игрой, в которой каждое не произнесенное слово говорило даже больше, чем то, которое слетало с губ. Это было неспешным танцем длинною в четыре десятилетия. Каждый шаг вперед одного партнера, означал шаг назад второго, каждый поворот одного приводил к повороту другого. Синхронность и слаженность. Безупречность, выдержанность и превосходное чувство такта. Отточенное до безупречности, оно не могло не приносить удовольствие. Но «вы» было не только этим, оно было так же щитом позволяющим выдерживать дистанцию. Крепкой броней защищающей от всего лишнего, слишком личного, что тут же скатывалось к ногам и забывалось так и не задев ничего внутри.
Теперь, отброшенное после долгих сорока лет использования,  «вы»  спало с плеч наподобие последнего, тоненького слоя одежды, оставив их обнаженными и уязвимыми. Перед друг другом и перед самими собой.  Новооприобретенное «ты» было неуютным, неуклюжим и стыдливым словно первая связь молодых любовников. Оно требовало отстранится и снова укрыться за куда более безопасным «вы» и одновременно с этим просило близости, соединения двух «ты» в одно целое «мы».
Увы «мы» оставалось недосягаемым, обрывалось вместе со словами Лилит и боязливо пряталось под широкие полы женской шляпы, ускользало, ускользало, постоянно ускользало, оставляя их порознь. Одних. Нагих перед прошлым и настоящим.
Жан-Люк протянул руку через столик и сжал своими пальцами женские. Теперь секрет, который она так жаждала укрыть от всего мира был не только в ее ладони, но и в его. Мужчина самую малость потянул ее руку ближе.
- Посмотри на меня, Лилит, - еще досаднее чем ее слова, ее признание, что она не хотела продолжения, было то, что она до сих пор избегала его взгляда. Тогда в ту ночь, которую она столь старательно видимо старалась забыть, но которая никак не желала исчезать из его собственной памяти, она не стыдился и не смущалась. Он был абсолютно уверен, что пыл с которым она отвечала на его, жажда с которой ее губы встречали его, густая, бархатная тьма залегшая в ее глазах, ее тело с такой охотой отзывающееся на его ласки, все это было настоящим. Она хотела его так же сильно, как ее хотел он сам.
Чего там, если он был совершенно честен сам с собой, то сейчас, держа ее ладонь в своей, видя вместо полураскрытого под шляпой лица, лишь изгиб тоненькой шеи, он ее тоже хотел и пусть будет проклят до третьего колена тот, кто видел в этом что-то порицаемое, кто считал что достигнув второй половины шестого десятка лет, уже ничего нельзя испытывать.
- Лилит, - произнес он еще раз и едва ли его тон мог скрыть новые, более глухие ноты, что появились в его голосе.
- Неужели ты думаешь, что так мало для меня значишь? Что я мог бы не хотеть знать, что у тебя.., у нас, -его пальцы невольно сжались чуть сильнее, а голос едва уловимо задрожал от тщательно сдерживаемой обиды, - будет ребенок.., сын.
Она считала, что он не мог помочь, но он мог. Неужели она и правда думала, что была первая женщина в этом мире, в этой стране и городе, которой приходилось решать подобный вопрос. Неужели она думала…, нет, он понятия не имел, что именно она думала, но точно знал, что тогда, двадцать три года назад им всем было бы куда лучше, если бы он об этом знал.
Его взгляд на миг ускользнул в сторону, затем вернулся к женщине.
- Тебе не приходило в голову, что дверь в которую он постучит, так же могла быть моей? И у меня не было бы заблаговременно приготовленной лжи для него? - у него не было бы ничего, кроме лица так похожего на его собственное. Недостаточно, чтобы признавать своим, но более чем достаточно, чтобы появились вопросы, чтобы начались бы разговоры. И он мог бы с ними справится, в отличие от чопорных, словно накрахмаленных с головы до ног англичан, во Франции внезапно объявившийся плод внебрачной любви не становился концом всего. Да и уберечь честь матери, было бы куда проще, если бы он знал, что ей что-либо может угрожать.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

Не думала… Хотела оставить в прошлом и забыть, вычеркнуть из своей собственной жизни точно так же, как вычеркнула из его, даже не дав возможности ребенку там появится. Двадцать три года, которые разделяли Жан-Люка и Франсиско Феличе де Монтойю, лишили Трембли возможности привязаться к мальчишке, отняли возможность проследить за его воспитанием и направить в желательное русло интересы и склонности. Не будь этих двадцати трех лет между, Франсиско Феличе де Монтойя мог стать его не только по крови.
Теперь же главная его ценность заключалась в земном воплощении чувств Трембли к его матери. Ценность символическая, имеющая вес только покуда требуемая за нее плата не становилась обременительной. И это, потерянное и никогда не приобретенное, неприятно скребло внутри.
Лилит он ничего не ответил, так и не придумал в какие именно слова следует облачить то, что творилось внутри. И следует ли вообще. Может его желание иметь что-то общее, что-то принадлежащее только им двоим и никому более в этом мире, было слишком эгоистичным. Может ему стоило попытаться ее понять, но он не мог, хотел, но не мог, потому-что его она тоже оставила там, по ту сторону, на расстояние вытянутой руки, светской улыбки и вечного «вы». Это не он, она решила, что разделенными стоит оставаться не только радостям, но так же проблемам. И кто из них в таком случае получался большим эгоистом?!
В щеки Трембли ударило жаром, а плотный, филигранно подогнанный ворот камзола начал жать. Мужчина выпрямил спину и, сжав губы в тонкую ниточку, оттопырил подбородок. Женские слова его задели. Обвинение, больше подразумевающееся, чем реально высказанное, неприятно жгло. Сильнее от того, что он не знал, какой вариант из всех, его цеплял больше всего. То, что ее настолько пугала возможность столкнутся лицом к лицу с его чувствами, или то, что она считала возможным, что случившееся той ночью было его целью.
- Это то, что ты тогда и сейчас об о мне думаешь? - прохладно произнес мужчина, - Что я подло воспользовался твоей слабостью? Что это главное и единственное, что я мог от тебя желать?
Никому, совершенно никому не было дозволено оскорблять его и чистоту его намерений подобным образом, и все же, он снова не был способен на нее разозлится. Даже в этом Лилит Монтегю была слишком безупречной, неприкасаемой, почитаемой. Даже в этом, столь болезненно отдающим в груди, она очередной раз доказывала в чем было ее достоинство.
- Что мои чувства к тебе столь низменны, что не будучи в состояние предложить тебе то, чего ты на самом деле достойна, я мог хотеть.., предлагать или требовать..,  - от самой мысли, что она могла всерьез думать, что он мог ей.., мог допускать… лишь даже возможность унизить ее, все то, что он в ней ценил, статусом своей любовницы, встряло у него в горле, чем-то чудовищным и просто непроизносимым.
Шею и лицо Трембли залило краской, в глазах потемнело, а в следующий момент, толком не осознавая, что именно он делает и так и не выпуская женскую ладонь из своей, мужчина соскользнул со стула и опустился перед хозяйкой на одно колено. Где-то под коленной чашечкой в плоть впилось нечто острое, но Жан-Люк не обращал на это внимание.
- Ты слишком много для меня значишь, чтобы я мог желать от тебя что-либо помимо твоей благосклонности и дружбы. Неужели всех эти лет было мало, чтобы я мог это тебе доказать, Лилит?

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

Поступки, чьи возможные последствия он не просчитал заранее, Жан-Люку Трембли были не свойственны. Идти на поводу чувств и мимолетных порывов, тем более было не в его природе, но едва ли он мог отрицать, что в его жесте, в словах, которые его сопровождали было куда больше чувств, чем трезвого рассудка. Общество Лилит Монтегю делало с ним то, что были не в состоянии сделать все внутренние и внешние проблемы страны вместе взятые. Оно поднимало высоко, высоко, оно захватывало дух и заставляло кружиться голову, а сердце, то тревожно замирать, то бить все быстрее и быстрее, словно в попытке как можно быстрее достигнуть чего-то.., осуществления надежд или их же крушения.
Ждал ли он, опускаясь перед женщиной на колено, какой-то определенной реакции, он едва ли мог сказать. Все это действие, вся мотивация, мысли, даже чувства того момента путались, захлестывали друг друга и тут же исчезали в небытие. Пожалуй сейчас он был еще более близок чем тогда, в ту самую ночь, у того самого рубежа, за которым следовало единственное возможное признание.
Je t'aime, Lilith. Я тебя люблю… Я.. тебя…
Все эти годы, Лилит.
Все еще…
Тем более…
Даже если молчал об этом всеми доступными нам способами, даже если сказал всеми теми словами, которыми это можно не сказать.
И снова не сказал. Потому, что еще раньше, чем услышал это в ее голосе, он увидел это в ее взгляде. Она не хотела это слышать, как не хотела слышат и тогда, двадцать три года назад.
Прохладная, непоколебимая и такая вежливая уверенность с которой говорила женщина, больно хлестнула по щекам. Даже не отказ или неприятие, равнодушие. Ты, еще парой минут шепчущее о возможной близости, теперь превратилось в орудие пыток, в инструмент позволяющий подобраться еще ближе, ударить еще больнее.
Мужчина дернул головой так словно по его лицу и правда пришелся удар, затем почти до боли в мышцах расправил плечи, и заставив себя сдержанно улыбнулся, чуть склонил голову.
- Мои извинения.
Будь твоя воля.
Он поднялся. Лилит была права, нелепости тут хватало с излишком и так.
- Не будем усугублять, - прохладно, быть может даже слишком холодно, чтобы оно могло по настоящему скрыть все еще кипящую внутри него бурю, согласился мужчина. Его взгляд пренебрежительно скользнул в запачканному колену белых штанов, на миг остановился на торчавшим из него розовом шипе и крохотной алой капле его обрамляющей. Столь любимая Лилит колючка все еще впивалась в плоть, но он почему-то ее практически не чувствовал и тем более как будто не испытывал ни малейшей  раздосадованности из-за испорченных брюк.
Мужчина снова сел. Он даже не заметил в какой момент отпустил женскую руку, кажется еще до того как поднялся. А может нет. Это казалось таким далеким, чужим, словно случилось очень, очень давно и совсем не с ним самим.
Жан-Люк покрутил стакан в водой, потом решительно отодвинул его в сторону.
Улыбнулся Лилит и легонько качнул головой из стороны в сторону.
- У меня нет к вам больше вопросов, мадам, - произнес и даже не удивился с какой легкостью к нему вернулось извечное, горькое «вы». Его ладонь невольно сжалась, он смерил ее уничижительным взглядом, словно так предательски сдавшая его рука была не частью его самого.
Он поднял взгляд на женщину, - Но считаю необходимым сообщить о своих дальнейших намерениях.
Трембли умолк, между этим и следующим было то, что он мог сказать, но что не имело смысла. Например то, что мадам Монтегю по его мнению все еще была не права, что если ей тогда и сейчас было настолько все равно, то куда разумнее было бы избавится от мальчишки вовсе, а сейчас.., сейчас он создавал одни лишь проблемы.
- Судя по информации, которую я успел собрать, господин де Монтойя, едва ли намерен жить тихой и спокойной жизнью, где-то в провинции, а следовательно риск, что его пути пересекутся с путями моей старшей дочери Софии и ее супруга, с каждым днем становится все больше и больше.
Жан-Люк поджал губы. Он совершенно не хотел говорить об этом с Лилит, еще сутки назад, он пожалуй даже не мог представить, что такой разговор возможен, и тем не менее, сейчас без него было не обойтись. Потому, если не сам Хавьер Реверте и де Гавирья, то София определенно признает в юноше знакомые черты, и в отличие от племянницы, его старшая дочь однозначно встанет на сторону матери и ее чести.
Мужчина увел взгляд в сторону, - Существует возможность, что она поделится этим с матерью.
Жан-Люк сглотнул и глянул прямо на сидящую напротив женщину, - У Иси не составит труда выяснить, что де Монтойя связан с вами.
Даже если приемные родители, куда лучше помнили имя и помощь Шарля, протянуть ниточку чуть дальше до его супруги, было проще простого, а Иси была совершенно не глупой. И если он сам с ней разобраться мог, то конфликт Исабель и Лилит, и все что из него могло последовать, ему был совершенно не нужен.
- К сожалению, возможности контроля в данном случае, - мужские губы вытянулись в ниточку, выдавая очередной, не высказанный упрек, - у меня ограничены, но я намерен приложить определенные усилия к тому, чтобы ничего этого не случилось.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)

“Что ты в них нашел?» - вопрос, который более чем сорок лет назад ему приходилось выслушивать без конца и края, и во всевозможных вариациях, от насмешливых и вкрадчивых, до откровенно раздраженных и даже требовательных. «Что ты в них нашел?» - капризно тянула приглашенная на танец дочь близких друзей отца. «Что ты в них нашел?» - злорадно сплевывал в его ноги бывший однокашник. «Что ты в них нашел?»  - сладко мурлыкала троюродная кузина, почему-то решившая, что сможет при его помощи повысить собственный статус. « Что ты в них нашел?» «Что ты в них нашел?» «Что.., что..,  что...»  Чем чаще он это слышал, тем крепче становилось его желание продолжать выделять Монтегю среди прочих. Семейное упрямство и гордыня. Бич и проклятие Трембли, как утверждал дядя. Но Жерому Трембли в отличие от остальных ничего у него не спрашивал и тем более не требовал прервать эту непонятную для всех других дружбу, и его нейтралитет на общем фоне ощущался почти-что поддержкой. Теперь, с высоты прожитых лет и накопленного опыта, Жан-Люк допускал, что дядя скорее всего считал эту дружбу, чем-то мимолетным и не достаточно значительным, чтобы вмешиваться. И еще оно позволяло ему оценить племянника в ситуации, когда тот испытывал непреходящее давление со всех сторон, но тогда Жан-Люк был просто ему благодарен за передышку в битве за возможность решать самостоятельно кем именно себя окружать. Он победил и одновременно с этим радикально сократил круг приближенных к собственной персоне, нечто о чем позже кое-кто из павших в немилость успели не раз пожалеть, а кому-то еще он соизволил вернуться, но уже без былой спеси и уверенности, что ему благосклонность можно получить задарма.
Это было так давно и на вопрос «что ты в них нашел» он отвечал столько раз и на столь разный манер, что в итоге уже не знал, остался ли у него миг, чтобы ответить на вопрос самому для себя.
Сейчас ему тоже приходилось задумываться над этим, но при этом сам ответ приходил легко.  Тогда, более чем сорок лет назад, ему было ровным счетом ничего от Монтегю не нужно, а они, в отличие от порой столь раздражительной свиты, даже не смели грезить о том, чтобы попытаться им воспользоваться. Вдобавок его забавляла английская прямота, та самая, что заработала для молодой мадам Монтегю дурную славу в парижском обществе. А для него это был о словно глоток свежего воздуха в затхлом, перенасыщенным витиеватых недомолвок свете.
Они продолжали общаться. Продолжили и тогда, когда служба интересам Британии услала их по ту сторону Атлантики. Продолжили и когда, Монтегю вернулись в Европу.
Конечно, они все изменились за это время. Шарль из юного старателя дипкорпуса превратился в осторожного и уважаемого дипломата. Прямолинейность Лилит смягчилась и приобрела цвет зрелой, не жалующей глупость рассудительности. Она созрела и внешне. И ему нравилась эта чуть прохладная, четко прорисованная гармония характера и внешности. Он простодушно верил, что более не испытывает к ней ничего иного, чем дружеская привязанность. Ему и в голову не приходило посягнуть на честь супруги человека ставшего ему другом, а все что мешало этому образу у него в голове, он тщательно прогонял. Лилит была просто изумительной женщиной и он просто ею восхищался.
Он не был способен не делать это и сейчас. Не мог и не хотел отказываться от этого чувства не смотря ни на что. Он дорожил им. Он дорожил ею. Дорожил, пожалуй, в достаточной мере, чтобы совершать во имя ее глупости. Быть безрассудным и импульсивным. Она не могла этого не понимать, она была совсем не глупой, скорее наоборот, той редкой женщиной, чей ум он мог бы приравнять к мужскому. Даже сейчас она почти мгновенно уловила суть и решение.
- Это, пожалуй, было бы наименее болезненным решением для всех, - мягко склонил голову в знак согласия, сказал мужчина.
Не наиболее простым и верным, но это, самое финальное из финальных, Жан-Люк предпочел бы избежать. Не исключал, но и не желал. Франсиско Феличе де Монтойя все еще был не совсем ничем, все еще не грозящей вот-вот свалится им на головы катастрофой. Было еще что-то, нечто имеющее не меньший вес в принимаемом решении. То, насколько важна дальнейшая судьба мальчишки была для Лилит. Он хотел бы получить на это ответ. Он хотел об этом спросить, когда с губ женщины слетело имя Шарля.
Трембли дернулся и почти было улегшаяся в нем буря разразилась с новой силой. Часть его утверждала, что это только правильно, пусть искаженно до невозможно, но правильно, что Лилит ищет помощи именно у мужа, но другая его часть не могла с этим согласиться, не хотела мирится с возможностью, что их секрет станет достоянием еще кого-то. Тем более его. Того, кто он до сих пор звал своим другом. Того, кто имел на нее больше прав. Но больше, сильнее, яростнее в нем билась обида, чувство отверженности, того самого, которое не смотря на все его тщания так и не успокоилось.
- Лилит.., пожалуйста, - вырвалось у него. И мужская ладонь, до сих пор расслабленно лежавшая на столе, сжалась в кулак.
- Я всегда уважал и преклонялся твоей силе духа, твоей решительности и независимости, - он  старался говорить спокойно, но получалось плохо, голос то и дело вздрагивал и ломался, выдавая его с головой. - Пожалуйста не отталкивай меня, как ты сделала это двадцать три года назад. Это не только твоя проблема, она наша. Она была нашей тогда и она наша сейчас.
- Я.., - выдавил он почти-что сквозь зубы и мужские челюсти сжались еще плотнее, придавая ему почти-что злой вид, - сделаю все, что в моих силах, чтобы никакие последствия, ничего не коснулось тебя и твоей чести, - рука сжатая в кулак чуть приподнялась и стукнула по столешнице.
- Это - мое слово тебе, - хрипло произнес Жан-Люк и откинул голову, будто призывая бросить вызов его решительности и даже способности сделать.

Подпись автора

We should forgive our enemies, but not before they are hanged (c)