Среди людей Джеку давно уже было стыдностыдностыдно.
Ему нравилось думать, что и он сам всё ещё был человеком больше, чем волком. Он держался за то, чтобы быть человеком: старался думать как человек; говорить как человек; поступать как человек (хотя это становилось всё труднее и труднее); жить как человек, пусть только от полнолуния до полнолуния. И всё-таки с каждой новой луной становилось всё более и более очевидно – человеком, по крайней мере, таким, каким хотел, Джек не был. И волком большую часть месяца он не был тоже. Он был оборотнем. И, сколько бы Фенрир ни пытался убедить их в том, что оборотень – это больше, чем зверь, и больше, чем человек, Джек всё чаще задумывался о том, что оборотень, на деле, — это ни то ни сё.
Хани подгоняла его так, что разве что сама не взялась одевать, а Джек, натягивая на себя не новые, а с чьего-то чужого плеча вещи, всё думал о том, что это привычнопонятнообычно и страннонезнакомоненужно. Он давно одевался в чужие вещи. Иногда присваивал себе чьи-то (условно) новые, но всё равно всегда держал в голове, что носит обноски с чужого плеча. Когда одежда обнашивалась по его собственным плечам, Джек ненадолго её присваивал себе окончательно, но потом всё равно терял: при их образе жизни, если не ходить совсем оборвацем, одежду нужно было менять часто, она регулярно приходила в негодность.
Вещи от Хани отличались от тех, что Джек обычно брал в чужих домах. Это были вещи, которые его мать когда-то называла вещами «на выход»: чистые, аккуратные, пусть и сидевшие на нём мешковато, но всё-таки, по всем стандартам людей – приличные.
Перед выходом Джек зачем-то взглянул на своё отражение. Но не в зеркале, а в оконном стекле, которое украло то, что Джек не очень хотел видеть: несоответствие между брюками, рубашкой и пиджаком и оборотнем, который болтался внутри. Он бы не стал так одеваться, если бы не нужно было купить вещичек для ребёнка. Их можно было, конечно, и найти. Но искали звери-падальщики, мародёры – одним словом, не очень приличные люди. А Джеку хотелось, хотя бы по первости, быть для ребёнка приличным человеком. Зачем? Они же всё-таки были одной крови. Теплойтеплой, сладкойсладкой, привольно кружащей по тоненьким венкам внутри маленькогохрупкого ребёнка, который был его братом. Притом не присвоенным, а настоящим – самым настоящим братом по крови. В том числе и по той, которая вытекла на кухонный пол из его отчима.
В Косом переулке уходи вправо.
Это легко. Джек следует инструкциям, нисколько не задумываясь, потому что такие вещи ему как раз понятны: чтобы выжить, нужно двигаться и быть незаметным. Хани не любит быть незаметной, и поначалу Джеку от этого стыднонеудобно. Он идёт за ней следом, позволяя вести себя – а иногда и тащить – за руку куда-то вниз по улице, и, раз уж он просто идёт следом, по звериной привычке доверяя проводнику, Джек смотрит по сторонам. Когда идёшь с девушкой, которая похожа на всех остальных, которая в красивом платье, с причёской, с уверенностью человека, который ещё не понял, что он человек не до конца, а на самом деле очень даже оборотень, можно поглазеть на витрины и на людей, что равнодушно проскальзывают мимо. Смотрят всё равно не на него. В лучшем случае – смотрят на Хани. Но Джек краем глаза отмечает, что Хани умеет с этим справляться, и тут же забывает о том, что её может потребоваться защищать. Это пока ещё её мир. Джек не помнит, было ли так когда-то с ним самим, или он всегда был здесь немного чужаком, как будто он не родился здесь, а когда-то давным-давно откуда-то приехал.
Джек думал, что они идут в магазин с детскими вещами, но вместо этого Хани свернула к пекарне. Это был куб из яркого, непривычного запаха – человеческоготеплогообычного, того, что всем вокруг было привычно, а для Джека было немного роскошью. Булки, пирожные, печенья, пироги – на любой вкус, кроме волчьего. Мясо здесь будет не таким на вкус, а сладкое… Тебби любит шоколад, а Джек к сладкому привыкнуть так и не успел.
Хани улыбается и болтает, Джек просто смотрит. Смотрит так, что никто не хочет смотреть ему в глаза, но это же просто пекарня, здесь такое и не очень важно, наверное. Он просто ждёт, когда болтовня закончится, и что-то потребуется от него взамен. Пока ещё не знает что, но рукой нашаривает в кармане деньги – в буквальном смысле всё, что у него есть. Всё, что он успел присвоить, чем-то заработать и как-то раздобыть.
Наверное, это плата за то, что она принесла одежду и согласилась (на самом деле – сама предложила) с ним пойти. Джек быстро считает в уме и булочки, и чай, и завтрак, и, когда продавец озвучивает сумму, просто молча выкладывает на стойку стопочку монет, напоследок пересчитывая их самыми кончиками пальцев, избегая поднимать на мужчину взгляд. Краем глаза Джек всё равно видит, что продавец улыбается и лёгким, привычным движением руки забирает деньги. Обошлось. Джек проверяет то, что осталось в кармане, незаметно взвешивая оставшуюся сумму в ладони. Должно хватить. Наверное. Кто знает, сколько стоит настоящее детское? Вот он – точно нет.
- Я принесу, милый, - говорит какая-то женщина за стойкой, приветливо ему улыбаясь, и тут же поясняет, прежде чем Джек успевает не понять, о чём речь, - заказ принесу. Беги скорее к своей девочке.
- Спасибо, - рассеянно улыбается в ответ Джек и поворачивается, выискивая взглядом Хани. Она нашла стол подальше от окон, в той части зала, куда садятся, видимо, не очень часто. Джек пробирается к ней через болтающих, выбирающих, смеющихся, довольных людей и садится на стул напротив, сцепив руки и положив их на стол.
- Сказали, что принесут, - сообщает он Хани то, что Хани, наверное, знает и сама, и зачем-то оглядывается к стойке, где от взмаха волшебной палочки обещавшей ему заказ женщины оживают, позвякивая, чашки, блюдца и миниатюрный чайничек с большой, краснойкаккровь розой.

Хани наблюдает за ним, а он наблюдает за Хани. Это, наверное, звериная привычка – приглядывать за другими людьми просто на всякий случай, потому что если от людей можно ожидать чего угодно, то уж от волков – тем более. Джеку кажется, что он примерно понимает, о чём думает Хани. Все новички думают примерно об одном и том же: и я таким стану? Вот таким? Вот этим? Хочется, конечно, утешить. Сказать, нетникогданетнучтоты. Но Джек не любит врать, а правда заключается в том, что никто не знает, кем ты станешь после первого, второго, десятого, двадцать пятого полнолуния. Может быть, никем, кроме самого себя. А может быть, кем-то совершенно другим, и даже необязательно больше зверем, чем человеком, потому что если что-то Джек усвоил за десять с хвостом лет оборотничества, так это то, что зверь – это не только тот, что воет на полную луну. Это ещё приблизительно кто угодно, хоть бы даже и какая-нибудь старуха, которая сейчас косо поглядывает на них из-за соседнего столика, потому что молодые люди вызывают у неё напряжённый интерес.
От его грусти в глазах она выть начнёт. Джек коротко улыбается в ответ на это, чуть виновато приподняв уголки губ. Как-то не до веселья, что ли. Да и о чём тут веселиться? Здесь просто много людей и много человечьих вещей: Джек опускает голову и изучает, прежде чем взять в руки, вилку и поблескивающий на свету нож, тупой и с маленькими зазубринами, которым кроме бекона ничего и не разрежешь. Джек привык за годы, которые вынужден был шариться по чужим домам, что люди часто заводят лишнеененужное – тупые ножи, которыми особенно никак не воспользоваться, кучу разных ложек и вилок разного размера и формы, как будто они чем-то в самом деле отличаются, красивые ботинки какого-нибудь быстро пачкающегося цвета. Люди часто живут в излишествах, и Джеку с годами становилось как-то даже жаль, что они редко понимают, что это не данность, а роскошь. Привилегия иметь что-то, что тебе совсем и не нужно.
Завтрак выглядит вкусно, и Джек решает, что съесть его можно и не за подарок. Этот дешёвый трюк он вообще пропускает мимо ушей – Хани ещё маленькая, и ей, может, нравиться так дразниться и думать, что это работает. Ну и пусть. Ну и не страшно. Это не самое мерзкое, что Джек слышал в свой адрес. Тем более на её месте он бы сейчас боялся. Если не буквально оборотня перед собой, то, наверное, того, что с ней может случиться вот это самое. Вот то же самое, что случилось с ним.
Джек двумя пальцами подтянул вилку к краю стола и взял её в руку правильно – или как ему помнилось правильным. Поковырял омлет, ища в нём что-то, о чём он сам не имел малейшего понятия, и взялся за нож. Нож, даже такой нелепый, лёг в руку гораздо привычнее, пусть бы даже и в левую.
- Вряд ли, - только коротко говорит Джек в ответ на другую её угрозу отгрызть ему уши. – Я старше и крупнее. Сильнее, - зачем-то поясняет он. – Поэтому тебе будет трудно. И придётся ждать полнолуния.
Волк иначе размечает границы собственного тела. Волк быстро понимает, что может больше, чем человек. И поначалу всё звериное всегда откладывается на полнолуние: волк внутри поёт, когда на зубах оказываются тонкиехрупкие чужие косточки; волку нравится впиваться в чужую плоть и рвать её. А потом ты понимаешь, - вдруг, потому что такие вещи случаются только вдругнеожиданновнезапно и никак иначе, - что ты можешь всё то же самое человеком. Только вместо зубов у тебя, например, кухонный нож. И чужая тёплая кровь остаётся на руках, булькает в раскрывшемся перед тобой горле и вытекает из тела навсегданавсегда. Это было странное чувство. Но Джек почему-то запомнил его даже острее, чем первую волчью добычу.
Хани зачем-то спросила про его брата, и Джек даже поднял от тарелки взгляд и перестал жевать. Он коротко рассмеялся и покачал головой.
- Нормально, что ему будет?
Джек знал, да и Хани, наверное, тоже, что «быть» ему могло что угодно, потому что он был маленький ребёнок в стае оборотней, но смысла говорить об этом не было. С каждым из них могло что-то случиться, в конце концов. Хоть бы даже и с самим Джеком.
- Но спасибо, что спросила, - запоздало добавил Джек.
Хани ела почти так же медленно, как он, и тарелки у них опустели одновременно. У этой еды, исчезнувшей с тарелки, за десять лет стал совсем другой вкус. Не слабее, не хуже, просто – другой. И Джек так редко ел что-то такое, что никак не мог понять, дело в том, что он отвык, или в том, что что-то внутри действительно поменялось.
- Хорошо, - уклончиво сказал Джек. Решил, что не будет говорить Хани про вкус. Если она ещё не заметила сама, то ей и не надо, в общем-то.
А потом Хани вдруг полезла в сумку и выложила на стол несколько книг. Книг. Детских книг. Она пихнула их в его сторону так, что Джеку захотелось пожалеть и книги, и саму Хани, потому что она нервничала и злилась, видимо, от того, что не умела или не очень хотела делать то, что делала.
- Он не паразит, - машинально поправил Джек, но уже бережно потянул к себе книги, кончиками пальцев перебирая чуть потрёпанные на уголках корешки, касаясь страниц, указательным пальцем обводя контуры крупных, ярко раскрашенных рисунков. Но взглядом Джек всегда, в любой, даже в такой крошечной детской книжке, искал текст. Он читал всё, до чего мог дотянуться, потому что в тексте для Джека всегда была заключена человечность. Она пряталась между чёрных букв на белых листах и прикидывалась способностью увлечься чем-то призрачным и размытым – всего-то значочками на бумаге; способностью сопереживать выдуманным людям; способностью радоваться и огорчаться вместе с ними. И – буквально способностью читать. Читать умели только люди. Зверям это было не дано.
- Спасибо! – выдохнул Джек, поднимая взгляд на Хани, и повторил, потому что он не очень умел выражать свою радость, но решил, что если сказать второй раз, будет понятнее, что он чувствовал, - спасибо!

Начать, наверное, нужно с того, что Джек вообще не думал о ползунках как о чём-то, что может быть «милым». Ползунки же – это такая штука, которую одевают на ребёнка, чтобы ему было тепло и удобно, причём в таком возрасте, когда ребёнок и двигается-то не особенно сильно, и явно не в состоянии оценить, красивые на нём ползунки или так себе. Ну и потом, детское разве не всё милое? Разве это не прилагается без вопросов ко всякой ерундовине, которую люди берут своим мягонькимтёпленьким деточкам?
Как оказалось, нет, не прилагается.
Джек размышляет об этом (и ещё о том, что он сожалеет о расставании с новыми книгами), пока они пробиваются сквозь пёструю, весёлую толпу людей, которые отлично разбираются во всём миломправильномнаилучшем и точно знают, в отличие от него, куда и зачем идут. Кто-то, наверное, позавтракать в «Пастушьей сумке», кто-то – за книгами, кто-то – за парадными мантиями. Теперь, когда Джек немного освоился в Косом переулке и решил, что к нему можно прислушиваться так же, как к лесу или какому-нибудь погружённому в вечный сон запустенья городку, ему стало интересно придумывать мелькнувшим рядом лицам какие-то нормальные жизни.
Поначалу такое упражнение Джеку даже нравилось: когда та, нормальная жизнь, была от него самого близкоблизкорукойподать, и он ещё не ощущал себя ни то ни сё, было занятно рассматривать посторонних и думать, как устроена их жизнь. Поначалу казалось, что их жизнь, несмотря на очевидные различия, устроена всё-таки более-менее одинаково, и есть какой-то общий знаменатель между Ними и Джеком. А потом вдруг оказалось, что никакого общего знаменателя нет. Ну разве что, наверное, то, что и Джек, и все остальные, не-оборотни, родились людьми. Но стали-то всё равно кто кем смог.
Поэтому очень быстро, через пару лет волчьей жизни, Джек забросил эту игру. Как ему тогда казалось, навсегда, потому что самая надёжная стратегия для обретения счастья – это ни с кем никого не сравнивать (в первую очередь себя) и никакие жизни (в первую очередь свою) не фантазировать. Очень долго у Джека получалось. А потом Хани притащила его в Косой переулок выбирать «милые ползунки» для ребёнка, и всё неожиданно вернулось. Может быть, от того, что Джек уже очень давно не видел столько нормальной жизни, в которую нельзя было впиться зубами хватьщёлкхрусть.
Почему-то у магазина детских товаров была совсем не яркая вывеска. И младенец на ней был какой-то мрачный и пустоглазый, как будто он зазывал к себе покупателей вполсилы – видимо, знал, что за своими ползунками все придут и так, с вывеской или без вывески, надо же детей во что-то одевать, да?
Внутри магазина, наоборот, царили радостные суета и воодушевление. И вот они обезоружили Джека куда больше, чем весь Косой переулок до этого. Как назло, Хани выпустила его руку, и он остался совершенно один. Вообще. Посреди непонятного бормотания на непонятном языке нормальных людей: ой, Ник у вас совсем уже взрослый мужчина, помню, как вчера, вы брали вот такусенькие ползуночки, а носочки возьмёте, носочки нужны обязательно, и шапка, шапку, мэм, шапка для младенца – первое дело.
Джек медленно двинулся вдоль прилавка, изучая крохотные шапки, ползунки, кофточки, штанишки, носки (или они как-то назывались?), платьица, крошечные ботиночки и всё – самых невообразимых цветов. Что из этого считалось милым? А что должно было? А было какое-то практичное? Например, если ребёнку приходится ползать по траве и по земле? А просто одеяло можно взять? Потеплее?
Пока бродил, Джек специально не оглядывался на Хани. Это, в общем-то, было не очень сложно, потому что его полностью захватил совсем чужойстранный мир, в котором он нисколько не разбирался, но как будто бы должен был, если уж они взяли ребёнка в Стаю. О маленьких волчатах полагалось заботиться, даже если волчатами они были где-то в далёкой перспективе. По крайней мере, о собственном брате Джеку приятнее было думать как о будущем волчонке, а не как о будущем обеде, взятом из семьи на запас, как какие-нибудь консервы или тёплые вещи на зиму.
- Помочь тебе, дорогуша? – спросила у Джека, вырвав его из раздумий, сухонькая старушка с рукой, щедро унизанной кольцами. Почему-то Джеку подумалось, даже прежде, чем он поднял взгляд на старушкино лицо, что косточки у неё будут тонкими и ломкими, а кольца можно будет хорошо продать.
- Д-да, наверное, да. Я ищу… ползунки. В подарок, - осторожно пояснил Джек, выискивая в лице старушки что-то похожее на отвращение: мол, забрался, самозванец, в детский магазин. Старушка, вопреки ожиданиям, расцвела.
- Это же чудесно, дорогуша. Давай-ка посмотрим, что у нас здесь, - она хозяйским жестом провела рукой вдоль витрины, где лежала целая радуга ползунков. – Мальчик или девочка? Сколько? Ползает уже? Активный?
На вопросе «сколько?» Джек машинально нашарил в кармане оставшиеся галлеоны и только потом понял, что в магазине «сколько?» спрашивать должен он, а не продавец. Значит, вопрос про другое. Но про что? Вопросы старушки просыпались Джеку на голову, и Джек смутился и нахмурился.
- Ну… мальчик. Он… э-э-э… нормальный, - подумав, решил Джек и показал руками примерный размер. – Какой-то вот такой.