Бен не был гуру межличностных отношений, особенно романтических. Он давно решил сделаться убеждённым холостяком, убедил себя полностью, по самую макушку, в том, что соваться в это ему не стоит. С девушками ему не везло, в какой-то момент он пришёл к выводу, что проще вообще исключить из своей жизни эту её сторону. До сих пор ни разу не пожалел.
Итак, Бен в области романтических отношений был не очень-то опытен и осведомлён, разбирался плохо и обычно старался абстрагироваться и отстраниться от перипетий чужих личных жизней.
Однако дело касалось его близкого друга.
И даже Бену-дубине ясно было, что любящая молодая жена не может себя вести так, как Алиса Флинт, то бишь, мерлин прости, Лонгботтом. Лонгботтом, провалиться на этом месте.
Нельзя сказать, что Бена это очень удивляло: он заподозрил неладное практически в самом начале пути этой странной пары. В Алисе, возбудимой и импульсивной, полной энергии, идей, прожектов, невнимательной и ветреной, он видел отчётливое сходство с самим собой и поначалу его это сходство привлекало. Ровно до тех пор, пока Фрэнк не начал проявлять настойчивые знаки внимания к её персоне. В жёны Алиса не годилась - как и Бен не годился в мужья. Другом она могла быть сносным, хотя и в этом смысле Бен не был уверен: сам себя он хорошим другом не считал. Но дружба, знаете ли, далеко не такое серьёзное дело, как женитьба. Общих детей друзьям заводить не нужно, имущество делить не нужно... и вообще.
Бен поначалу помалкивал, изо свех сил удерживая при себе своё ценное мнение, однако, чем дальше заходило дело, тем сложнее ему было держать язык за зубами. С его точки зрения совершенно очевидно было, что Фрэнк, ослеплённый искренними чувствами, ввязался в союз, который не принесёт ему ничего кроме непрерывных забот, выматывающих обязательств и даже неразделённых страданий, в качестве же награды он не получит ничего, кроме осознания того, что женат - ну и благосклонной улыбки на лице наречённой.
Ничего весомее улыбки она предложить Фрэнку, конечно же, не могла.
Вот и теперь, когда он - по её, между прочим, вине! - в очередной раз оказался на больничной койке, и по всем канонам и, разумеется, в представлении Бена о нормальной жене, она должна была дежурить в его палате, умирая от волнения, ею там даже не пахло.
Он хорошо это знал, поскольку сам проторчал рядом с другом пару часов, за которые от Алисы не наблюдал ни ответа, ни привета.
Чего Бену стоило не высказать ни словом ни взглядом свои мысли другу, дабы не усугублять его страданий, - тема для отдельного поста. А в этом по существу.
О существенном.
В данном случае существенным было нетерпение, с которым Бен преодолел расстояние между палатой в медблоке, где временно обитал Фрэнк, и столом его недо-супружницы. Нетерпение было столь велико, что вытеснило всякую осмотрительность и деликатность, с которыми у Бена в принципе всегда было сложно.
Завернув за перегородку, он остановился резко, точно с размаху впечатавшись в невидимую стену - даже слегка покачнулся, - и скрежетнул зубами, окинув взглядом Алису.
- Привет, - нервно улыбнулся он, засовывая в карманы руки, которые не к месту чесались: всё ж таки диалог даже не начат, и перед ним женщина.
Бен помолчал, подбирая правильные слова, и остановился на далеко не лучшем варианте, избрав его лишь потому, что в нём отсутствовали оценочные категории и ругательства.
- Почему ты здесь?

Первые же её слова довели Бена до точки кипения, и он прямо-таки чудом сдержал прорывающийся свист подпрыгивающего на плите чайника.
— Потому что я здесь работаю, - невозмутимо отозвалась Алиса, не поднимая головы от стопки пергаментов.
Бен закрыл глаза, издав странный сдавленный хриплый звук и, скрежетнув зубами, с шумом втянул носом воздух, мгновенно прогревшийся и обжегший всю голову изнутри.
Потом он выдохнул, мысленно похвалив себя за всё ещё сохранённое молчание, рассчитывая, что, подышав ещё немного, обеспечит себе отсутствие риска рубануть сплеча. Хотя он бы рубанул.
Видит Мерлин, - да нет, не видит, конечно, - но Бен бы рубанул как следует. Фигурально выражаясь. Если б точно знал, чем. Но, к сожалению, в ситуациях, когда речь заходила не о подборе хорошего атакующего заклинания, а о поиске нужных слов, он испытывал известные трудности.
Весьма себе увесистые.
— У тебя проблемы, Поттер? - она совершенно не берегла нервы Бена, да и с чего бы вдруг.
Она собственного мужа не берегла, которого вообще-то обязана была любить и почитать в болезни и в здравии. Что уж там говорить о каком-то Бене Поттере.
- У меня проблем нет, Флинт, - отозвался Бен ей в тон, подчёркнуто артикулируя девичью фамилию Алисы, и помолчал, мучительно обдумывая продолжение фразы, которую начал таким образом, что мгновенно сам себя загнал в тупик.
Это ощущение взъярило его ещё сильней. Бен переступил с ноги на ногу и кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание Алисы.
Пытаясь дать ей понять, что он пришёл говорить, а когда говоришь, хорошо бы видеть лицо собеседника, а не белобрысую макушку и кончик длинного носа. Тоже ещё, любительница в бумажках ковыряться. Ему ли не знать, что заниматься отчётностью Алиса ненавидит ещё сильней, чем он сам.
- Я только не понимаю, какого... - Бен осёкся и оглянулся, чтоб удостовериться, что никто из коллег пока что не поднял головы и не навострил ушей в готовности оценить во всей красе назревающий конфликт.
Никто пока что не реагировал, да и народу было к вечеру мало, но на всякий случай Бен понизил голос, отчего звучать начал гулко и металлически, точно где-то у него глубоко внутри били в большой гонг.
- Какого рожна ты, Флинт, сидишь тут, зарывшись в бумажки, и почему ты не дежуришь у койки Фрэнка, он вообще-то муж твой, разве нет? И вообще, не понимаю, почему я, - я! - должен тебе объяснять, что не так в этой ситуации, а ты ещё спрашиваешь, есть ли у меня проблемы! У меня нет проблем, но проблема есть у тебя. С расставлением приоритетов.
Бен наклонился к столу, так, чтоб его совершенно не было видно над перегородкой, отделявшей четыре стола, за одним из которых сидела Алиса, от рабочего зала, и, не глядя, сгреб пальцами пару первых попавшихся под руку пергаментов, комкая их и слушая хруст с наслаждением.
- Слушай, я ничего не имею против тебя, - неубедительно прошипел он, заглядывая в глаза Алисы, холодное спокойствие в которых бесило его до крайности, - Но Фрэнк мой друг, и я хочу, чтобы он получал то, что заслуживает. А заслуживает он любви и заботы, а не подачек в виде благосклонного позволения тебя спасать и защищать. Мы не в саду у Блэков, Флинт, тут все по-настоящему. Однажды он может не вернуться с задания. Если это случится из-за тебя, клянусь, я... - выдохнув, Бен скрежетнув зубами, сжимая челюсти, отгрызая хвост некрасивой, очень некрасивой фразы, и выпрямился, не спуска с Алисы горящих глаз.

Пальцы Бена судорожно сжались в кулак, окончательно испортив отчёты, которые Алиса, оказывается, писала за Фрэнка. Она между тем подняла руку и продемонстрировала безымянный палец с обручальным кольцом, ногтем протыкая насквозь его самообладание. То, что от его самообладания оставалось.
Это, наверное, всё ещё была грань, и Бен её пока не переступил, балансируя на краю. Это была грань, на которой он мог бы остановиться, найти слова, чтобы оборвать растущий конфликт, отступить, ведь она, похоже... ну, не то чтобы она была права, но, похоже, у неё в запасе были аргументы, которые Бен не учёл. Если б учитывал, может быть, не разозлился бы так.
Но он уже разозлился, вот беда.
И остановиться на этой грани, конечно мог бы, но кто-то другой, не Бен. Бен с собой в тесном тандеме прожил уже тридцать лет и успел хорошо себя узнать. Его уже сорвало с резьбы, и оставалось лишь наблюдать за лавиной, несущейся с горы, набирая обороты и становясь всё разрушительнее.
Нельзя сказать, что Бен совсем не пытался научиться с собой совладать, он пытался. Но дальше "пытался" дело так и не зашло, забуксовал, застрял в попытках, - практически безрезультатных.
Ну вот какой тут может быть результат, когда белобрысая мегера читает тебе нотации, сунув под нос обручальное кольцо? Кольцо - тот ещё аргумент. Вешаешь на шею - и на дно камнем. Прощай, Фрэнки.
Алиса подбирает слова профессионально, с изуверской точностью бывалого садиста, произносит безупречно спокойным тоном, закручивает пружину, не оставляя Бену шансов осадить, остыть, выдохнуть, отступить на шаг. "Заведи себе свой", "какая сумасшедшая с тобой свяжется", "в Мунго на пятом этаже", - вроде бы он и не собирался жениться, но отчего всё это цепляет его подобно безжалостному репью? Губы дрожат, искривляясь в мучительной болезненной усмешке, пергамент хрустит и трескается в кулаке, и поводьев, чтоб замедлить экипаж, во весь опор несущийся к пропасти, там уже нет - выскользнули, бьют по ветру плетьми и петлями.
А он - нет, он не стоит, наблюдая, как истираются в жерновах тяжеловесных, необоримых эмоций последние зёрна его самообладания и сдержанности, - он там, внутри, его волочёт к пропасти, а он ничего не может сделать.
Ну и стерва же ты, Флинт! - вот и все его аргументы.
А ведь всё могло быть иначе. Они так похожи с этой мегерой, могли бы дружить.
И когда-то даже дружили.
— Клянёшься что? Что ты сделаешь, Бенни?
Он открывает рот, - чудится, вот он, тот крошечный промежуток меж катящихся под гору валунов, когда он может прекратить неудачный разговор и, возможно, даже извиниться, - но не успевает ничего сказать.
- Будешь так же стоять как обиженная сопливая девчонка, сверлить взглядом и скрипеть зубами? Ничего ты не сделаешь, и мы оба это знаем.
Краска заливает его лицо стремительно и стыдно, как это обычно с Келли бывает, но с Беном - крайне редко.
Нет, ты не смеешь. Такого я не заслужил.
— Мы все можем однажды не вернуться с задания, так что теперь? Сидеть в штабе и не высовываться?
Отвечает ей кто-то другой.
Кто другой влезает в него, расшвыривая в стороны всё старательно выстроенное, годами вынашиваемое, всё, что правильно в нём, всё, что он в себе хотел сохранить, - влезает и, перехватив горло колючим шарфом, произносит его голосом отвратительные слова, от которых голова идёт кругом и ноги предательски слабеют в коленях. Бен же в это время - уже в пропасти. Ещё летит или уже на дне, растерзанный острыми кольями - чёрт его знает.
- О, кому же как не тебе, Флинт, знать, как это бывает, когда не возвращаются. Когда целая группа не возвращается. Или нет, тебе-то что, ты же - вернулась... вот это триумф.

Говорят, боль отрезвляет. Иногда это в самом деле так: боль развеивает сгущающийся туман беспамятства, боль сдувает хмельной расфокус с пьяных глаз, боль ставит перед спутанным, блуждающим в отрешении, забытьи, в лабиринтах памяти или чувств сознанием объективную реальность во всей её мучительной физической резкости.
Вот факт: ты живой и ты ощущаешь боль. Это реакция тела на повреждения, которые ему наносят. Боль требует мобилизации и действий. Боль расставляет по местами приоритеты.
Боль отрезвляет, конечно, но далеко не всегда так быстро и просто, как хотелось бы протрезветь.
Вначале она вспарывает мир по шву, и он, набухший гневом и обидой, рвётся в клочья. Разбивается вдребезги. Боль, возникшая мгновенно, сразу, так велика, что какое-то, показавшееся бесконечным, время ничего не существует в мире, кроме неё. Тело, лишённое контроля разума, который не сразу удаётся восстановить, вздрагивает, подгибаются ватные колени, скребут столешницу растерянные пальцы, с губ срывается рваный, хриплый, жалобный всхлип. Осколки начинают собираться в целое, уже чувствуется эпицентр боли в середине лица, горячечная влажная невыносимость, звездой его залепившая, отыскивается твёрдая опора под ногами, чужие пальцы, стиснувшие волосы за затылке, врезавшийся в бедро край стола, горький, сухой, полыхающий стеклянным крошевом воздух, с натугой и присвистом пробивающийся сквозь сжатые зубы. Уперевшись ладонями в столешницу, Бен полуосознанно пытается вырваться, выпрямиться, чтобы хотя бы начать вновь дышать, чтоб развеялась заволакивающая взгляд багровая тьма, но Алиса с отчаянной неженской силой прижимает его лицо к столу, размазывает по пергаментам кровь, текущую из носа.
Нос. Она ему нос сломала.
Мерлин, как это больно, мерлин. Бен снова дёргается, безотчётно держит раскрытую ладонь у виска, будто на расстоянии вот так вот получится хоть немного унять пульсирующее пламя боли. Слова Алисы, склонившейся над ним, шипение её неживое и злое, с трудом, по капле, просачивается в его сознание, и он скорее угадывает, чем слышит, что она говорит.
Но "слизняк" разбирает отчётливо.
- Флинт, пусти, - хрипит он жалким, задушенным шёпотом, - Пусти, увидят...
Он знал: то, что он сказал - отвратительно. Никто не заслуживал таких слов, во всяком случае, никто из тех, кто служил и рисковал жизнью бок о бок с ним. Даже Алиса.
Он знал, что это отвратительно, уже в тот момент, когда говорил, он знал, но он сказал, это уже нельзя было изменить.
Гнев его, разлетевшийся мелочью в кровавом облаке, не торопится восстанавливаться. Он задыхается, захлёбывается в боли, стыде, ужасе и раскаянии, и не может найти ни клочка этого гнева, который помог бы ему, непременно помог бы собраться и понять, что теперь делать.
Что ей теперь сказать.
Возможно, лучше было бы упасть туда, в эту боль, чтобы кипящие её воды сошлись над его головой, чтобы вышел без остатка весь воздух из рвущихся лёгких, чтобы сгустилась в черноту багряная тьма, окутавшая реальность. Но от сломанного носа никто не умер ещё, а в обморок грохнуться - это ещё унизительнее, да и поздно уже.

Секунда облегчения сменяется новым всплеском багровой боли, когда Алиса, подняв руку, не выпуская его волос, вновь впечатывает Бена лицом в столешницу. Мир на пару мгновений меркнет... но хватка металлических пальцев на затылке наконец разжимается, и Бен выпрямляется не сразу, преодолевая притяжение стола и пола, свинцовую тяжесть собственного тела, а, выпрямившись, поднимает на Алису расфокусированный взгляд, всё ещё ошалевший от боли.
Она дышит глубоко и яростно, и он знает, что она чувствует, очень хорошо знает по самому себе, во всяком случае отчасти: знает это колючее удовлетворение и строго сдерживаемое желание продолжать бить. А вот так невозмутимо поправлять одежду, только что расквасив кому-то нос, - это он не умеет, это интересный навык, возможно, стоит поучиться, хотя кому тут врать - он этому никогда не научится.
Мог бы разозлиться на её показную невозмутимость - он вообще-то готов выть и по полу кататься от боли, он кучу сил тратит на то, чтоб просто стоять и молчать. Но гнев по-прежнему вне его досягаемости. Его гнев ему не принадлежит - вновь, хоть и на сей раз иначе, чем обычно.
- Флинт... - начинает он, прежде, чем сообразит, что говорить, возможно, вообще не следовало бы.
Но она обрывает его резким, тихим, но отчётливым:
— Исчезни с моих глаз.
Побелевшие её пальцы сжимают спинку кресла, он отступает на шаг, чуть растерявшись: неужели в самом деле ей так хочется продолжения? Разве не достаточно?
- Алиса, я... - он готов извиниться.
В самом деле готов извиниться, прямо сейчас, хотя у него всё лицо полыхает и пульсирует, и голова кругом идёт. Он был не прав, он готов признать это, но не уверен, что будет готов завтра. Даже спустя час.
— Ещё раз заикнёшься об этом или о Фрэнке... или вообще о чем угодно связанном со мной… Мерлином клянусь, Поттер, разбитым носом ты не отделаешься.
- Ты угрожаешь мне, что ли?! - глотает он, сглатывает вместе со сгустком крови, невесть как оказавшимся в горле, и теперь приходится подавлять ещё и тошноту.
- Черта с два я буду извиняться перед тобой, - запальчиво, но в то же время как-то рассеянно, стёрто думает он, и, пока думает, неосознанно касается лица и шипит рассерженным котом, отдёрнув руку.
Всё заляпано кровью: его рука, рубашка и галстук, и мантия, и пергаменты на её столе. Когда взгляд скользит по этим пергаментам, Бен мстительно думает о том, что теперь Алисе придётся всё это переписывать - и тут ему делается тошно от самого себя. И от крови, которую он снова проглотил.
- На самом деле я не думаю... - тихо говорит он, вынимая палочку из кармана, - Не думаю о тебе так. Я просто хотел больно ударить, но что ж, ты ударила не менее больно.
Он пытается убрать хотя бы часть крови с помощью магии, а затем - выправить себе нос, чтоб не идти в медпункт с сворочённым набок. Получается так себе - исцелять себя самого у него всегда выходило не очень, - да ещё от боли в глазах темнеет и мир по дуге едет вбок, заставляя его схватиться за столешницу, едва не грохнувшись на пол, с шумом втягивая воздух между сжатых зубов.