Marauders: stay alive

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Marauders: stay alive » Незавершенные отыгрыши » [1969 onward] past simple


[1969 onward] past simple

Сообщений 1 страница 3 из 3

1

PAST SIMPLE


закрытый эпизод

https://forumupload.ru/uploads/001a/c7/fc/184/107056.jpg

Участники:
Глосберги (3 шт.),
Брауны (2 шт.),
Костелецкий (1 шт.)

Дата и время:
1969 и далее

Место:
в декорациях семейной недвижимости
и магической Европы

Невошедшее произошедшее.

NB: эпизодный артхаус без сквозного сюжета, линейной хронологии и очередности, территория хэдканонов

+3

2

МАРИЯ ГЛОСБЕРГ, 1969
Шея, говорят, выдавала возраст женщины раньше всего — как любила повторять её мать, на пару лет раньше, чем сама женщина была готова признаться себе, что больше не молода.
Точёная шея, которую ещё недавно Мария Глосберг так любила горделиво выставлять напоказ и подставлять любовникам для поцелуев, теперь притягивала лишь её собственный взгляд в зеркале над камином в гостиной — овальная рама зеркала с издёвкой подражала овальной раме её первого портрета в качестве леди Глосберг, а обвисшая, покрывшаяся тонкой сеточкой морщин шея с не меньшей издёвкой напоминала, что любоваться ею теперь можно исключительно с почтительного расстояния. С такого, на котором мужчины обычно держатся от вдов и постаревших женщин.
Мария медленно, не отрывая взгляда от своего отражения, подняла руку и положила ладонь себе на шею. Слегка сжала. Сердце под указательным и средним пальцами билось ровно и неторопливо. Забавно. Говорят, когда видишь то, что тебе нравится, сердце бьётся чаще. Лгут. Или пора послушать шепоток, который сопровождал теперь Марию повсюду в Лондоне, куда бы она ни шла: тянулся за нею от столика в давно любимом ресторане до её собственных шахт в Долгеллау, а оттуда — до дверей её дома.
Бедная Мария так отчаялась, что пришлось завести себе молоденького любовника. С её-то деньгами могла бы найти кого-нибудь получше, вы помните, дорогая, в прошлом сезоне лето у Мелвиллов проводил племянник их троюродного дядюшки, итальянец и эрудит? Ей бы подошёл больше, да видно, не польстился. Этот… как его… Айвэн… он же ровесник её сына, Мерлин всемогущий, и нужно будет им улыбаться и делать вид, словно всё в порядке? Этот её русский, наверное, хорош в постели и непривередлив, вот и всё. Ричард наверняка в могиле переворачивается… Шепоток тянулся за Марией бесконечным шлейфом, но она по привычке не оглядывалась назад. Ричард всегда говорил: “Если оглянешься, чтобы посмотреть, кто что говорит за твоей спиной, ты проиграла”. Проигрывать Мария не любила. Когда-то она была решительной женщиной, которая многое могла себе позволить. Когда-то она была красивой женщиной, которая могла позволить себе всё. И до сих пор не была трусихой. Нет. Что бы ни отражалось в проклятом зеркале, но только не трусиха.
Давным-давно будущее казалось Марии таким же незыблемым и долговечным, как слитки золота, которые Глосберги поставляли в Гринготтс. В те времена в жизни Марии была приятная тяжеловесная определённость: она находилась в самом центре вечного круговорота, начальной точкой которого были шахты в Долгеллау и Уганде, а конечной точкой — галлеоны, которыми она расплачивалась за свои прихоти и капризы. Оглядываясь назад, Мария понимала, что Ричард так старательно не допускал мысли, что эти галлеоны были исключительно его собственностью, а не их общей, что присвоить их все после его смерти было для неё самым естественным решением на свете. Это были её деньги — это она их заслужила. И жить так, как она желала, не оглядываясь на мерзкое заплывшее жиром и самолюбием собрание высшего света, она тоже заслужила.
Мария убрала руку с шеи, расправила плечи и подвинулась на кресле поглубже. Леди Глосберг.  Говоришь “Глосберг” и слышишь штольни, бормотание гоббледука и звон монет. В зеркалах может отражаться всё, что угодно: морщины, уродливо обвисшая кожа, потускневший взгляд, старомодная причёска или расплывшаяся после родов талия. В глазах окружающих может отражаться что угодно: непонимание, разочарование, презрение, сочувствие, “завела себе домашнее животное, похожее на полено”, “окончательно превратилась в стареющую шлюху”…. Что угодно. Галлеоны исправляют людям зрение. Золото покупает спокойствие и долговечное счастье. Если было что-то, что Мария отлично усвоила за годы брака с Глосбергом, так это силу денег. Если чем-то овладела в совершенстве, так это умением ими распоряжаться.
— Мистер Глосберг и миссис Браун, мэм, — сообщил Мелвин, робко подобравшись к ней откуда-то слева.
— Пригласи, — прохладно распорядилась Мария. Вставать навстречу детям она не стала — зеркало напротив подсказывало, что для их визита Мария и так уже заняла самое выигрышное место из всех возможных. Такое, которое вынудит их обоих, вместе, словно они снова подростки, не поделившие какую-нибудь глупость, сесть на диван перед ней.
— Мама, в чём спешка? — вместо приветствия сказал Энтони и первым делом шагнул к ней, неловко наклоняясь, чтобы поцеловать её в щёку. За долгие годы, которые делали Энтони из ребёнка, доставшегося великими трудами и обещавшего великие радости, обыкновенным ни на что не способным отпрыском фамилии, обречённым прозябать в тени более умных предков, Энтони так и не приучился целовать её не по-настоящему, а так, как полагалось.
От выросших детей никто уже не требует чистосердечной любви — в этом и есть преимущество взросления. Но Тони это было невдомёк: он любил её всё той же детской нелепой любовью, исключавшей даже мысль о подвохе, соперничестве и двусмысленности. Тони как будто вырос и стал мужчиной, но всё ещё представлялся Марии нежным мальчиком, который в подарок рисовал ей трогательно-уродливые портреты: “Смотри, мамочка, это ты! Ты такая красивая”. Тюфяк.
“Его самая большая трагедия в том, что он родился старшим”, говорил Ричард и добавлял, “или вообще — мужчиной”. Когда Ричард был жив, у Марии находились силы с ним спорить: это же был её драгоценный ребёнок, что он вообще понимал! “Ты разочаруешься в нём”, говорил Ричард. И Мария тогда отвечала гордо и уверенно: “Я скорее разочаруюсь в тебе”. Но, как это часто за ним водилось, Ричард, конечно, был прав. И самым большим любовным разочарованием, которое постигло Марию за всю жизнь, было разочарование в собственном сыне.
— Надеюсь, случилось что-то непоправимое, потому что иначе ума не приложу, зачем ты нас вызвала, — вместо приветствия сказала Элиза. Она, напротив, широко пользовалась и преимуществами взрослости, и преимуществами статуса “миссис Браун”, и их прямолинейной взаимной неприязнью, и никакими приветствиями себя не утруждала вообще.
Марии хотелось посмотреть на лицо дочери, когда она скажет:
— Я выхожу замуж.
Она знала, что удивление мелькнёт на лице Элизы лишь на миг. Это был удар, к которому дочь готовилась, но всё равно оказалась не готова: после смерти Ричарда и вынужденного брака она ненавидела всех мужчин по привычке — глухой, однообразной, скучной ненавистью, которая Марии всегда казалась напрасной растратой сил. Такая смазливая мордашка, столько восхищения от отца… И всё не впрок. Твоя дочь выросла не лучше, чем мой сын, дорогой. Только ты не дожил, чтобы об этом узнать.
— Что? — резко спрашивает Элиза.
— Как так? — потрясённо выдыхает Тони.
Мария усмехнулась, чуть дёрнув уголками губ. И всё? Всё, на что вы способны? Они выискивают у неё на пальце кольцо, но кольцо — это не более чем глупость и условность. Глупости и условности противоречат их с Иваном природе. Хоть что-то же у супругов должно быть по-настоящему общим, в конце концов. Почему бы не рациональный подход к браку?
— Как так, мама? — повторяет Тони. Кое-какие вещи, которые он считал особенно важными, Тони обычно повторял дважды. Элиза всегда говорила, что это от того, что мыслей у Тони в голове было так мало, что они вынуждены были постоянно удваиваться или даже утраиваться, чтобы хоть как-то освоить пространство его черепной коробки. Она подхватила эту мысль от Ричарда. Но Мария с ними обоими с неудовольствием вынуждена была согласиться.
— Обыкновенно, — она слегка повела плечами. — Предложение, планирование, торжество, семейная жизнь. Всё просто, спроси у сестры, как это бывает.
— Едва ли. Ты-то ведь наверняка выходишь замуж по любви или по тому, что принимаешь за любовь, — скривилась Элиза.
Если обернёшься, чтобы посмотреть, кто что говорит, ты проиграла, напомнила себе Мария. Но ты как-то не учёл, дорогой, что иногда проигрываешь, глядя человеку прямо в лицо. Потому что есть голоса, которые невозможно не услышать: это же твой голос. Твой собственный голос. Элиза сидит напротив неё, спиной к зеркалу, закрывает собой её отражение и сама кажется этим отражением — только зеркало снова издевается, потому что это отражение молодо, красиво, не испорчено трудными родами и второй беременностью, увешано дорогими украшениями и одето в дорогое платье. Дочь даже говорит так же, как она сама, когда была молода и победительна — негромко, холодно и резко, совершенно уверенная в том, что уж её-то всенепременно услышат.
Мария Глосберг презирает трусость. Сегодня — даже больше, чем обычно. В окружающих и в самой себе, в подобострастии домовика и в подобострастии управляющего в Уганде, на светском приёме и в собственном доме. Но больше всего она презирает трусость, которая с некоторых пор иногда отражается в зеркале.
Трусость, которая заставляет её шить платья, закрывающие шею. Трусость, которая вынудила её поскорее избавиться от дочери, чтобы дочь не заняла места отца. Трусость, которая из родного дома выгнала её когда-то в Европу, более гостеприимно встречающую уже не очень молодых одиноких женщин, путешествующих в компании очень молодых мужчин, чем дома чистокровной Британии
Можно подумать, что и в объятия Ивана Костелецкого Марию Глосберг привела тоже трусость. Но нет, это была не она. Это была единственная накрепко усвоенная ею истина — одна из тех, что не подлежали пересмотру с годами: галлеоны покупали всё и всех — галлеоны исправляют людям зрение и кривизну зеркал, а золото… золото покупает спокойствие и долговечное счастье, такое, что позволяет снова подставлять любовнику под поцелуи тронутую возрастом шею; жить без оглядки, как в юности, когда молодость защищала её больше, чем статус; и выйти замуж, в конце концов. Потому что брак по расчёту — это самая долгосрочная инвестиция в счастье, и каждой женщине, которая жила под крышей этого дома, это отлично известно. А Марии Глосберг, возможно, даже лучше, чем всем остальным.

Отредактировано Elise Brown (2021-11-07 18:04:46)

+2

3

ЭЛИЗА БРАУН, 1971

Смерть никого не украшает. Глупо было бы думать, что Чарльз будет исключением.
Исключений не бывает — Элиза поняла это давно, ещё когда погиб отец. Можно было бы к этому добавить, конечно, что смерть всегда забирает лучших, или что-то из того, что говорили на отцовских похоронах его многочисленные друзья, знакомые и коллеги, но это всё было пустое: красивые истины, которые незнакомцы адресовали другим незнакомцам, стоя в изголовье у мёртвых и красуясь красноречием перед живыми. На самом деле единственная правда состояла в том, что для смерти просто не существовало исключений — она забирала всех и никогда не была красивой.
По крайней мере, если бы ей нужно было утешение, Элиза могла бы утешать себя тем, что над Чарльзом в последние секунды его жизни был потолок их — теперь уже её — спальни с лепными звёздами, а не россыпь звёзд в каирском небе, как над её отцом. Вот только утешение Элизе было не нужно, и ничего умиротворяющего ни в том, ни в другом обстоятельстве она не находила: ни её отцу, ни Чарльзу не нужны были звёзды, потолки или небо, потому что когда люди умирают, им, совершенно очевидно, не до того. Это всё уловки, которые придумывают живые, чтобы было полегче.
В восемнадцать, когда погиб, поражённый отрикошетившим заклятием, отец, Элиза чего только себе не придумывала, чтобы было не так больно и пусто внутри. Думала, что никак иначе быть не могло, потому что папа собирался непременно купить тот саркофаг древнеегипетского жреца и расстроился бы, если бы у них не получилось поехать. Потом думала, что папа умер рядом с ней, и она была единственным человеком, которого папа хотел бы увидеть в последний момент жизни, и вслед за этим пришлось думать, что, конечно же, он её увидел, когда мимоходом обеспокоенно обернулся в её сторону за секунду до того, как всё случилось. Затем у Элизы незаметно вошло в привычку вспоминать их дни в Каире в мельчайших подробностях, придавая каждому слову, каждому жесту, взгляду, каждой папиной улыбке значение, которого у всего этого не было в действительности. А потом, вдруг, ночью, она проснулась и поняла, что исчерпалась. Всё. Просто ничего не осталось. И наступила тишина.
С тех пор Элиза часто говорила “мой отец умер, когда мне было восемнадцать” — рано или поздно об этом заходил разговор со всеми новыми друзьями и знакомыми на континенте, желавшими знать, с кем именно решил породниться их любимый убеждённый холостяк Чарльз Браун. Ей обычно сочувствовали, качали головами, говорили что-то вроде “ты была такая маленькая” или “ох, сожалею, что ничего об этом не знал”, и Элиза благосклонно принимала эти соболезнования — ничего страшного, откуда же тебе было знать, это было так давно, я уже и забыла, как остро чувствуешь потерю. Ложь. Ложь. Ложь. Она не забыла. Просто исчерпалась. Всё.
Если так посмотреть, думала Элиза, сидя в кресле у их — теперь уже её — кровати и наблюдая за тем, как Чарльз слабо двигает рукой, ища её руку, получится, что в том, что сейчас она не испытывала ровным счётом ничего, виноват её отец. Рано или поздно ведь все дети винят рано ушедших любимых родителей за то, что они их “оставили” — “бросили” — так рано и скоропостижно. Папа умер рано: он не успел придумать, как сделать её, а не Тони, своей наследницей; не успел дожить до момента, когда её внешность и происхождение перестанут быть разменной валютой, и можно будет не беспокоиться о том, что дочь нужно обязательно выдать замуж; не успел хотя бы поучаствовать в этом самом бракосочетании, коль скоро оно было необходимо. Папа вообще очень много всего не успел. Даже купить саркофаг древнеегипетского жреца. И, раз так, глупо было упрекать его только за свою искривившуюся жизнь. Его-то вовсе прервалась. Было жаль, жаль, жаль, очень жаль до сих пор. Но Элиза рано смирилась с бесповоротностью смерти. А смирившись, как оказалось, перестала бояться.
Не бояться смерти и не хотеть жить, кажется, это ведь всё ещё разные вещи?
Следовательно, в том, что сейчас Элиза ничего не чувствовала, виновата была только она сама, и это была не та вина, которую Элиза собиралась взвалить себе на плечи. Чарльз был её мужем, но это не так уж много значит. И, вероятно, уже можно смело говорить “был”, а не “есть”, потому что колдомедик сказал, что у неё есть не больше получаса, чтобы попрощаться, и то “при лучшем раскладе, мэм”. Элиза не стала уточнять, какой расклад считать тогда худшим, чтобы не казаться слишком здравомыслящей и циничной — вдовам такое не полагалось, хотя Чарльз бы непременно её понял.
Его главное достоинство, делавшее Чарльза исключительным, состояло в том, что Чарльз всегда её понимал — точнее, видел насквозь, со всеми лакунами, которые едва ли можно было чем-то заполнить. Чарльз учил Элизу сдержанности и терпению, последовательности и твёрдости, умению скрывать пустоты и демонстрировать крохотные огоньки теплоты и понимания, когда требовалось. Чарльз учил её угадывать, как поведут себя люди, но, гадая, не впадать в азарт. Чарльз многому её учил и научил тоже многому. Элизе казалось, что муж достаточно хорошо её понимал для того, чтобы точно  знать, что шаря своей ладонью по одеялу, он не нащупает её руки.
Чарльз тоже много чего не успел. Всего сорок три года. Элиза уже слышала, как на похоронах кто-нибудь скажет, что Чарльз ушёл в “возрасте свершений”. Этот же кто-нибудь потом подойдёт к ней, чтобы выразить соболезнования, расскажет историю, в которой Чарльз в очередной раз предстанет исключительным, и растворится в толпе. Она уже проходила такое на отцовских похоронах и даже знала, что потом, в конце церемонии, неизбежно натолкнётся на холодный и равнодушный взгляд матери. Папина смерть была и её горем тоже, а смерть Чарльза — просто закономерным исходом жизни, которую мать мечтала сделать как можно более несчастной.
— Мэм, — Сенмут осторожно тронул её руку на подлокотнике кресла, привлекая внимание, и Элиза обернулась к нему. — Успокоительное, мэм?
— Нет, — Элиза покачала головой, и понятливый Сенмут растворился в воздухе, шагнув за спинку кресла. Чарльз выдохнул что-то, будто протестовал против этого “нет”, но вдох не стал словами, а лишь слетел с его губ и растворился в воздухе. Сколько ещё осталось? Четверть часа при лучшем раскладе? Или уже меньше?
Чарльз с трудом повернул к ней голову. Взгляд у него был мутный и расфокусированный, как будто смотрел Чарльз уже не на неё, а на что-то за завесой смерти.
— Чтобы между нами не осталось недопонимания, — негромко сказала Элиза, не отводя взгляда от этих глаз. — Нам было хорошо вместе. Но это всё.
Элиза не собиралась ничего ему говорить — Чарльз вряд ли мог её слышать, а если мог, то вряд ли мог понять до конца. А даже если он мог и то, и другое, они не вступили бы по этому поводу в дискуссию, потому что Чарльз умирал, а она оставалась жить. Эти слова — это просто слабость, не более того. Это то, что нужно всем, кто остаётся жить: чтобы завтра, послезавтра и годы спустя после похорон мужа знать, что, умирая, Чарльз был в курсе, что она ни о чём не жалела и не желала ему жизни. Смерти, впрочем, тоже не желала. Но так уж распорядилась судьба, что тут поделать. Так её холодность и равнодушие к человеку, который подарил ей столько счастливых лет, из преступления вероломной жены как будто бы превращалось в общую тайну. Такую тайну Элиза могла бы доверить только Чарльзу — у мёртвых вообще хорошо с секретами.
Черты лица Чарльза заострились, взгляд стал совершенно неподвижным, ладонь на одеяле замерла. Это всё. Элиза встала и, коротко коснувшись ладони мужа, снимая с неё последнее живое тепло, вышла.
— Он умер, — коротко сказала Элиза колдомедику.
— Мои соболезнования, мэм.
— Благодарю. Вы…
— Я сделаю всё, что необходимо, — кивнул колдомедик, не дав ей закончить. У богатой вдовы дипломата всё же есть свои преимущества. Элиза кивнула, зная, что на несколько дней додуманное за неё горе избавит её от необходимости что-то кому-то объяснять, и пошла в кабинет.
Так как Чарльз не собирался умирать, здесь всё было не на своих местах, а разложено по всему помещению как всегда, когда он работал из дома: письма, перья, какие-то книги и документы… Элиза села за стол и положила ладони на столешницу, не то примериваясь, не то представляя себе мужа и вечное сакральное “он больше никогда сюда не зайдёт”. Стол нужно будет поменять — такой большой ей ни к чему. Безделицы вроде пресс-папье можно будет оставить, но кое-что она бы раздала на память друзьям Чарльза — это хороший, благостный и правильный жест примирения с потерей. Наверняка какие-то бумаги заберут коллеги из Министерства, нужно будет об этом как-нибудь узнать, но не сегодня. Завтра или послезавтра, когда она сможет сообщить им точную дату похорон. Их общие колдофото пусть останутся, но надо убрать их в гостиную, туда же, где стоят все семейные снимки. А портрет пусть висит здесь — говорят, после смерти изображённых с магическими портретами происходят чудеса. Посмотрим. Если не понравится — всегда можно отправить Чарльза в семейную галерею Браунов.
Элиза вдруг поняла, что чувствовала её мать, когда умер папа. Почему-то она была уверена, что получив сообщение о гибели мужа в Каире, Мария сделала то же, что и она сейчас. Пришла в мужнин кабинет, села, мысленно рассортировала вещи. Вот так ощущается чужая смерть, оказывается, когда усопший сделал тебе самый главный подарок: много, много лет назад, когда стало ясно, что у них не будет детей, Чарльз подарил ей завещание. Своё завещание на её имя. “Я не хочу, чтобы ты умер”, сказала тогда Элиза и была совершенно искренней, потому что Чарльз, этого не отнять, был умным, добрым и решительным, и это если выбрать из его достоинств только три. “Я знаю, я хочу, чтобы тебе было спокойнее жить”, сказал тогда Чарльз, и она вроде бы улыбнулась ему в ответ и, кажется, даже тогда немного в него влюбилась. Наверное, тогда Чарльз знал о жизни всё-таки куда больше, чем она. И вот он умер, она этого не хотела, но жить ей и вправду стало спокойнее: теперь всё, чем она пользовалась, и всё, чем она жила, принадлежало ей. Только ей одной.

Отредактировано Elise Brown (2021-11-07 18:10:27)

+2


Вы здесь » Marauders: stay alive » Незавершенные отыгрыши » [1969 onward] past simple


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно