ЭЛИЗА БРАУН, 1971

Смерть никого не украшает. Глупо было бы думать, что Чарльз будет исключением.
Исключений не бывает — Элиза поняла это давно, ещё когда погиб отец. Можно было бы к этому добавить, конечно, что смерть всегда забирает лучших, или что-то из того, что говорили на отцовских похоронах его многочисленные друзья, знакомые и коллеги, но это всё было пустое: красивые истины, которые незнакомцы адресовали другим незнакомцам, стоя в изголовье у мёртвых и красуясь красноречием перед живыми. На самом деле единственная правда состояла в том, что для смерти просто не существовало исключений — она забирала всех и никогда не была красивой.
По крайней мере, если бы ей нужно было утешение, Элиза могла бы утешать себя тем, что над Чарльзом в последние секунды его жизни был потолок их — теперь уже её — спальни с лепными звёздами, а не россыпь звёзд в каирском небе, как над её отцом. Вот только утешение Элизе было не нужно, и ничего умиротворяющего ни в том, ни в другом обстоятельстве она не находила: ни её отцу, ни Чарльзу не нужны были звёзды, потолки или небо, потому что когда люди умирают, им, совершенно очевидно, не до того. Это всё уловки, которые придумывают живые, чтобы было полегче.
В восемнадцать, когда погиб, поражённый отрикошетившим заклятием, отец, Элиза чего только себе не придумывала, чтобы было не так больно и пусто внутри. Думала, что никак иначе быть не могло, потому что папа собирался непременно купить тот саркофаг древнеегипетского жреца и расстроился бы, если бы у них не получилось поехать. Потом думала, что папа умер рядом с ней, и она была единственным человеком, которого папа хотел бы увидеть в последний момент жизни, и вслед за этим пришлось думать, что, конечно же, он её увидел, когда мимоходом обеспокоенно обернулся в её сторону за секунду до того, как всё случилось. Затем у Элизы незаметно вошло в привычку вспоминать их дни в Каире в мельчайших подробностях, придавая каждому слову, каждому жесту, взгляду, каждой папиной улыбке значение, которого у всего этого не было в действительности. А потом, вдруг, ночью, она проснулась и поняла, что исчерпалась. Всё. Просто ничего не осталось. И наступила тишина.
С тех пор Элиза часто говорила “мой отец умер, когда мне было восемнадцать” — рано или поздно об этом заходил разговор со всеми новыми друзьями и знакомыми на континенте, желавшими знать, с кем именно решил породниться их любимый убеждённый холостяк Чарльз Браун. Ей обычно сочувствовали, качали головами, говорили что-то вроде “ты была такая маленькая” или “ох, сожалею, что ничего об этом не знал”, и Элиза благосклонно принимала эти соболезнования — ничего страшного, откуда же тебе было знать, это было так давно, я уже и забыла, как остро чувствуешь потерю. Ложь. Ложь. Ложь. Она не забыла. Просто исчерпалась. Всё.
Если так посмотреть, думала Элиза, сидя в кресле у их — теперь уже её — кровати и наблюдая за тем, как Чарльз слабо двигает рукой, ища её руку, получится, что в том, что сейчас она не испытывала ровным счётом ничего, виноват её отец. Рано или поздно ведь все дети винят рано ушедших любимых родителей за то, что они их “оставили” — “бросили” — так рано и скоропостижно. Папа умер рано: он не успел придумать, как сделать её, а не Тони, своей наследницей; не успел дожить до момента, когда её внешность и происхождение перестанут быть разменной валютой, и можно будет не беспокоиться о том, что дочь нужно обязательно выдать замуж; не успел хотя бы поучаствовать в этом самом бракосочетании, коль скоро оно было необходимо. Папа вообще очень много всего не успел. Даже купить саркофаг древнеегипетского жреца. И, раз так, глупо было упрекать его только за свою искривившуюся жизнь. Его-то вовсе прервалась. Было жаль, жаль, жаль, очень жаль до сих пор. Но Элиза рано смирилась с бесповоротностью смерти. А смирившись, как оказалось, перестала бояться.
Не бояться смерти и не хотеть жить, кажется, это ведь всё ещё разные вещи?
Следовательно, в том, что сейчас Элиза ничего не чувствовала, виновата была только она сама, и это была не та вина, которую Элиза собиралась взвалить себе на плечи. Чарльз был её мужем, но это не так уж много значит. И, вероятно, уже можно смело говорить “был”, а не “есть”, потому что колдомедик сказал, что у неё есть не больше получаса, чтобы попрощаться, и то “при лучшем раскладе, мэм”. Элиза не стала уточнять, какой расклад считать тогда худшим, чтобы не казаться слишком здравомыслящей и циничной — вдовам такое не полагалось, хотя Чарльз бы непременно её понял.
Его главное достоинство, делавшее Чарльза исключительным, состояло в том, что Чарльз всегда её понимал — точнее, видел насквозь, со всеми лакунами, которые едва ли можно было чем-то заполнить. Чарльз учил Элизу сдержанности и терпению, последовательности и твёрдости, умению скрывать пустоты и демонстрировать крохотные огоньки теплоты и понимания, когда требовалось. Чарльз учил её угадывать, как поведут себя люди, но, гадая, не впадать в азарт. Чарльз многому её учил и научил тоже многому. Элизе казалось, что муж достаточно хорошо её понимал для того, чтобы точно  знать, что шаря своей ладонью по одеялу, он не нащупает её руки.
Чарльз тоже много чего не успел. Всего сорок три года. Элиза уже слышала, как на похоронах кто-нибудь скажет, что Чарльз ушёл в “возрасте свершений”. Этот же кто-нибудь потом подойдёт к ней, чтобы выразить соболезнования, расскажет историю, в которой Чарльз в очередной раз предстанет исключительным, и растворится в толпе. Она уже проходила такое на отцовских похоронах и даже знала, что потом, в конце церемонии, неизбежно натолкнётся на холодный и равнодушный взгляд матери. Папина смерть была и её горем тоже, а смерть Чарльза — просто закономерным исходом жизни, которую мать мечтала сделать как можно более несчастной.
— Мэм, — Сенмут осторожно тронул её руку на подлокотнике кресла, привлекая внимание, и Элиза обернулась к нему. — Успокоительное, мэм?
— Нет, — Элиза покачала головой, и понятливый Сенмут растворился в воздухе, шагнув за спинку кресла. Чарльз выдохнул что-то, будто протестовал против этого “нет”, но вдох не стал словами, а лишь слетел с его губ и растворился в воздухе. Сколько ещё осталось? Четверть часа при лучшем раскладе? Или уже меньше?
Чарльз с трудом повернул к ней голову. Взгляд у него был мутный и расфокусированный, как будто смотрел Чарльз уже не на неё, а на что-то за завесой смерти.
— Чтобы между нами не осталось недопонимания, — негромко сказала Элиза, не отводя взгляда от этих глаз. — Нам было хорошо вместе. Но это всё.
Элиза не собиралась ничего ему говорить — Чарльз вряд ли мог её слышать, а если мог, то вряд ли мог понять до конца. А даже если он мог и то, и другое, они не вступили бы по этому поводу в дискуссию, потому что Чарльз умирал, а она оставалась жить. Эти слова — это просто слабость, не более того. Это то, что нужно всем, кто остаётся жить: чтобы завтра, послезавтра и годы спустя после похорон мужа знать, что, умирая, Чарльз был в курсе, что она ни о чём не жалела и не желала ему жизни. Смерти, впрочем, тоже не желала. Но так уж распорядилась судьба, что тут поделать. Так её холодность и равнодушие к человеку, который подарил ей столько счастливых лет, из преступления вероломной жены как будто бы превращалось в общую тайну. Такую тайну Элиза могла бы доверить только Чарльзу — у мёртвых вообще хорошо с секретами.
Черты лица Чарльза заострились, взгляд стал совершенно неподвижным, ладонь на одеяле замерла. Это всё. Элиза встала и, коротко коснувшись ладони мужа, снимая с неё последнее живое тепло, вышла.
— Он умер, — коротко сказала Элиза колдомедику.
— Мои соболезнования, мэм.
— Благодарю. Вы…
— Я сделаю всё, что необходимо, — кивнул колдомедик, не дав ей закончить. У богатой вдовы дипломата всё же есть свои преимущества. Элиза кивнула, зная, что на несколько дней додуманное за неё горе избавит её от необходимости что-то кому-то объяснять, и пошла в кабинет.
Так как Чарльз не собирался умирать, здесь всё было не на своих местах, а разложено по всему помещению как всегда, когда он работал из дома: письма, перья, какие-то книги и документы… Элиза села за стол и положила ладони на столешницу, не то примериваясь, не то представляя себе мужа и вечное сакральное “он больше никогда сюда не зайдёт”. Стол нужно будет поменять — такой большой ей ни к чему. Безделицы вроде пресс-папье можно будет оставить, но кое-что она бы раздала на память друзьям Чарльза — это хороший, благостный и правильный жест примирения с потерей. Наверняка какие-то бумаги заберут коллеги из Министерства, нужно будет об этом как-нибудь узнать, но не сегодня. Завтра или послезавтра, когда она сможет сообщить им точную дату похорон. Их общие колдофото пусть останутся, но надо убрать их в гостиную, туда же, где стоят все семейные снимки. А портрет пусть висит здесь — говорят, после смерти изображённых с магическими портретами происходят чудеса. Посмотрим. Если не понравится — всегда можно отправить Чарльза в семейную галерею Браунов.
Элиза вдруг поняла, что чувствовала её мать, когда умер папа. Почему-то она была уверена, что получив сообщение о гибели мужа в Каире, Мария сделала то же, что и она сейчас. Пришла в мужнин кабинет, села, мысленно рассортировала вещи. Вот так ощущается чужая смерть, оказывается, когда усопший сделал тебе самый главный подарок: много, много лет назад, когда стало ясно, что у них не будет детей, Чарльз подарил ей завещание. Своё завещание на её имя. “Я не хочу, чтобы ты умер”, сказала тогда Элиза и была совершенно искренней, потому что Чарльз, этого не отнять, был умным, добрым и решительным, и это если выбрать из его достоинств только три. “Я знаю, я хочу, чтобы тебе было спокойнее жить”, сказал тогда Чарльз, и она вроде бы улыбнулась ему в ответ и, кажется, даже тогда немного в него влюбилась. Наверное, тогда Чарльз знал о жизни всё-таки куда больше, чем она. И вот он умер, она этого не хотела, но жить ей и вправду стало спокойнее: теперь всё, чем она пользовалась, и всё, чем она жила, принадлежало ей. Только ей одной.

Отредактировано Elise Brown (2021-11-07 18:10:27)