— Не будь сегодня такой же несносной, как вчера, — сказал Чарльз Браун и поцеловал ее плечо, спустя шесть лет брака все еще глубоко убежденный, что прикосновение его губ обладает тем же успокоительным свойством, что и в медовый месяц.
Элиза могла бы даже поддаться на эту уловку: это, по крайней мере, было бы разумно с ее стороны, потому что свадьба матери и ее русского любовника была делом решеным, и всякая ссора, всякая провокация со стороны действительных членов семьи только ложилась в фундамент будущего семейного счастья леди Глосберг и безродного, неотесанного выродка. Но сегодня поддаваться Элизе не хотелось — ей хотелось сохранить прохладную, незамутненную утренним общением с супругом, отстраненность от событий дня. Хотя бы до отъезда матери в Равду на открытие сезона в местном спортивном клубе.
— Он просто русский, вот и все, — продолжал тем временем Чарльз. — Все русские немного звери. В этом их особое очарование.
— Животные, ты хотел сказать? — невинно уточнила Элиза, и, когда их с Чарльзом взгляды встретились в зеркале ее трельяжа, едва заметно повела плечами, будто говоря «и что такого?». Чарльз усмехнулся и покачал головой.
— Кажется, твоей матери он годится.
— Кажется, моя мать просто выжила из ума, — вздохнула Элиза. Было странно, что Чарльз, так хорошо знавший ее отца и деливший с ним взгляды на жизнь, увлечения и развлечения, не замечал очевидных недостатков размена ее матери. — Иного объяснения, почему после моего отца она выбрала этого русского, у меня нет.
— Тебе просто не нравится мысль, что твоя мать может быть счастлива, — Чарльз достал из внутреннего кармана пиджака портсигар, но сигарету доставать не стал — только отошел от Элизы и уселся в свободное кресло. — И я, признаться, не понимаю, почему. Твоя жизнь, кажется, прекрасно устроилась и без нее.
— Прекрасно для принудительно выданной матерью замуж женщины, ты забыл сказать, — упрямо добавила Элиза.
— Прекрасно для большинства людей в Магической Британии. В немагической, впрочем, тоже. Сомневаюсь, что мужчины, которые работают на ваших рудниках, могут себе позволить неделю в Варне между Римом и Мадридом.
— Я бы на твоем месте не дразнила меня мужчинами, которые работают в наших, — на этом слове Элиза смерила мужа уничижительным взглядом, который он встретил спокойной, чуть насмешливой улыбкой, — рудниках. И мужчинами и их жизнью вообще.
— А я бы на твоем месте просто наслаждался жизнью и оставил и Марию, и бинарность «мужское — женское» в покое, — все же закурив, посоветовал Чарльз. — Мир еще не созрел для перемен. И ты, уж прости, не похожа на революционерку. Оставь свою мать в покое, — повторил Чарльз. — Пусть развлекается с этим животным, если ей угодно. Пусть сделает его своим мужем. И пусть останется без всего, если такова ее судьба. Твоя жизнь к этому не имеет никакого отношения.
— Сразу видно, что ты не особенно много терял в жизни, любовь моя, — улыбнувшись, обронила Элиза.
— Нет, любовь моя. Сразу видно, что и ты пока теряла недостаточно.
Их взгляды вновь встретились в зеркале трельяжа. Чарльз улыбнулся уголками губ — примирительно и даже нежно, и на этот раз Элиза позволила себе поддаться и просто молча взялась за пудреницу. Чарльз тоже курил молча, лениво наблюдая за тем, как она приводит себя в порядок, пудря лицо, надевая серьги, очерчивая помадой чуть более элегантный, чем в действительности, контур губ. За всеми этими манипуляциями, пожалуй, только Чарльз мог рассмотреть истинные намерения: Элиза, обычно не тратившая на сборы куда бы то ни было лишней секунды, просто оттягивала время. Это не то чтобы делало ей честь. Но когда твоя мать выжила из ума и взяла в дом блохастую собачонку из экзотической страны, о чести говорить ведь уже не приходится, правда?
Элиза, пожалуй, даже немного завидовала беззубому и беспомощному спокойствию, которым вооружился ее брат. Энтони, как и она сама, чувствовал себя преданным, но знал, что ничего не может с этим сделать, поэтому с русским общался по возможности ровно и по возможности редко. Чуть больше Элиза завидовала истинно дипломатическому спокойствию мужа, который, общаясь с русским, даже умудрялся правдоподобно делать вид, что он настроен к нему в целом дружелюбно и понимает каждое с трудом и чудовищным акцентом исторгнутое из собеседника английское слово. Элиза не могла похвастаться ни тем, ни другим. Всякий раз, глядя на Ивана Костелецкого, присвоившего себе право бродить по этому дому в качестве почти-мужа ее матери, она видела собственного отца. Отца, который жил с умом и вкусом, и на заработанные им самим — его трудом и умом, а не членом, — деньги.
Брауны спустились в столовую ровно в девять, как всегда без опозданий, но вместо Марии, Энтони и Ивана обнаружили только домовиков, собиравших со стола посуду под присмотром Клэнси, распорядителя, дворецкого и личного помощника Марии, предпочитавшей, как и все Глосберги и Брауны, пользоваться не только услугами домовиков.
— Сэр, мэм, — церемонно кивнул вошедшим Клэнси.
— Мы, кажется, не опоздали. Куда все подевались? — осведомился Чарльз, наблюдая за тем, как под взглядом дворецкого домовики начали суетиться быстрее, чтобы сервировать завтрак для них.
— Леди Мария и сэр Энтони только что отправились за венецианским кружевом, сэр, — пояснил Клэнси тоном, который подразумевал, что нет ничего более естественного, чем отправиться за венецианским кружевом. — Мистер Костелецки на пробежке. Леди Мария просила напомнить вам, сэр, мэм, что яхта в Равду отправляется в четверть одиннадцатого.
— Яхта в Равду? — уточнила Элиза.
— Именно так, мэм. Сегодня открытие сезона.
— Я думала, леди Мария сама поедет в Равду, — задумчиво сказала Элиза. Клэнси вежливо повел плечами. — Хорошо, благодарю, Клэнси. Можете быть свободны.
Клэнси почтительно кивнул и вышел, оставив домовиков разбираться с сервировкой.
— Во всяком случае, нам не придется быть свидетелями пришествия твоей двоюродной бабки, — улыбнулся Чарльз, наверняка нарочно ни словом не упомянув, что еще им не придется торчать в доме с матерью и ее любовником и наблюдать, как она примеряет венецианское кружево для своего платья невесты.
— Сова от леди Терезы, — невозмутимо сообщил вернувшийся в столовую Клэнси и протянул Элизе небольшой конверт с сургучной печатью. Элиза вскрыла конверт и достала небольшую записку. Леди Тереза Глосберг, двоюродная бабушка Энтони и Элизы, после сто третьего дня рождения отказалась от аппарации и летучего пороха из соображений безопасности и природной вредности, и теперь требовала, чтобы ее кто-нибудь непременно встретил в Варне.
— Кажется, тебе придется стать единственным свидетелем ее пришествия, — улыбнулась Элиза, демонстрируя мужу письмо. — А мне придется ехать в Равду одной.
Элиза была уверена, что Чарльз не просто не будет спорить, а даже сочтет такое распределение обязанностей за высшее благо: по традиции, почетные гости церемонии прибывали исключительно морем, а дорога до Равды и обратно на яхте занимала около четырех часов. Если прибавить к этому три-четыре часа, потраченных на само мероприятие, можно было получить около семи часов тишины и спокойствия в Варне. В общем и целом Элизу такая математика тоже устраивала, потому что бабушка Тереза была куда хуже спортсменов и их поклонников, и несопоставимо хуже морской прогулки в солнечный день.
Они позавтракали, не растягивая время, и разошлись в разные стороны: Чарльз с Клэнси отправились в Варну за бабушкой Терезой, а Элиза — собираться для морской прогулки, плавно переходившей в почти официальное мероприятие. Глосберги несколько лет оплачивали летние сезоны спортивного клуба, и было только хорошим тоном кому-то из них присутствовать на открытии. Отец любил такие мероприятия, да и Варну он тоже любил, поэтому перед церемонией настроение Элизы начало стремительно улучшаться, и, к тому времени, как она без десяти минут десять начала спускаться со второго этажа на первый, почти достигло отметки «превосходно». А потом в холле хлопнула дверь и раздался знакомый, похожий на лай, голос русского любовника матери.
Столкновение в холле было неизбежно, и сначала Элиза хотела просто пройти мимо, ограничившись «добрым утром» или просто молчанием. Она перегнулась через перила, изучая диспозицию. Иван был потный, какой-то слишком довольный и еще больше похожий на животное, чем обычно. Хотите, значит, быть Глосбергом? Попробуйте.
— Где вы шляетесь, — вместо доброго утра, заявила Элиза, когда между ними оставалось пять ступеней и полметра холла, с утомленным и несколько раздраженным выражением лица, которое должно было недвусмысленно сообщить русскому, что она бы и рада была отказаться от его компании, но вынужденно (и, возможно, даже при содействии мужа) пошла на компромисс. — Мы уже опаздываем в Равду. Яхта отправляется через двадцать пять минут, а вам еще надо привести себя в приличный вид.
Она окинула Ивана оценивающим взглядом и насмешливо выгнула бровь.
— Что, мать вам не сказала? Сегодня открытие сезона в спортивном клубе. Мы оплачиваем эти сезоны уже несколько лет, поэтому на открытии должен присутствовать кто-то из нашей семьи. Но, раз уж моей матери так угодно, вы тоже сгодитесь.
Это была ложь, разумеется. Наглая и возмутительная. Даже если мать и собиралась взять с собой Ивана в Равду, она явно передумала, с утра отправившись за своими кружевами. Но уличить во лжи Элизу никто не мог: мать и брат были где-то в кружевах, Чарльз и Клэнси — в Варне, а домовиков, оставшихся в доме, равно как и моряков на яхте, в такие подробности никто никогда не посвящал.
— У вас десять минут, чтобы собраться. Яхта на причале, — прохладно заключила Элиза и развернулась, чтобы уйти. — И не заставляйте себя ждать. Среди людей нашего круга это дурной тон.

Отредактировано Elise Brown (2021-05-07 14:09:49)

Прорезь для слов и употребления пищи на грубо стёсанном лице Ивана исказилась в том, что сам он, должно быть, считал насмешливо-доброжелательной улыбкой, и всё с Иваном Элизе стало ясно: он был не просто альфонсом, который как кровосос впился в банковский счёт Глосбергов, он был ещё и недалёким альфонсом. Из тех, кто не планирует будущее наперёд, предпочитая жить одним-единственным днём и тем, что удаётся вырвать у жизни из рук прямо здесь и сейчас.
Здесь и сейчас Иван не собирался пользоваться предложенной ему возможностью укрепить свой статус среди Глосбергов и их окружения – хотя бы попытаться стать не просто очередным членом для Марии Глосберг, который понравился ей настолько, что она решила оставить его при себе подольше, а членом её семьи. Здесь и сейчас Иван хотел развлекаться. Позавтракать, принять душ и предаваться безделью где-нибудь на террасе. Иными словами – он хотел быть здесь не будущим мужем Марии Глосберг, а обыкновенным отдыхающим.
«Отдыхающих» в Варне можно было узнать по блаженному выражению лица. Такому, которое недвусмысленно сообщало окружающему миру, что все проблемы обладателя этого лица уже были решены кем-то раз и навсегда, до самой смерти лет этак в сто двадцать, и всё, что оставалось теперь, - наслаждаться жизнью, и почему бы, собственно, не в Варне, которая, хоть и не была похожа на фешенебельные курорты Лазурного берега, радовала, в общем-то, тем же самым, только менее людным, набором: солнцем, морем и белыми боками вилл, протянувших к берегу свои собственные руки-причалы.
С одной стороны, такая ограниченность кругозора женишка матери была Элизе только на руку. С другой стороны, она же и вызывала у Элизы больше всего опасений относительно будущего «отчима» (звучит ещё хуже, чем его нелепая фамилия, в которую будто просто насыпали немного кириллицы: Ко-стэ-лэ-тски, что это вообще?). Папа всегда говорил, что нет ничего хуже nouveau riche – новоявленных богачей, которые не умели распоряжаться деньгами и не осознавали их конечность. Особенно если деньги были чужими. Особенно если заработаны они были в процессе примитивного трёхминутного физического труда, а не многолетнего умственного.
Омерзительнее всего было то, что даже у Ивана наверняка – судя по его поведению – хватало мозгов, чтобы понимать, что пока не случилось ничего экстраординарного, его положение в доме Глосбергов относительно стабильно. Хотя бы потому, что гости уже приглашены, сшито платье, написаны тексты брачных клятв… Всё безупречно организовано и тщательно продумано, и сдать сейчас назад для матери будет означать публично расписаться в собственном неумении или нежелании видеть людей насквозь.
Элизе и самой было знакомо это чувство безмятежной уверенности в будущем, которое сейчас владело Иваном, позволяя ему болтать всякую чушь, хамить и просто проходить мимо на кухню, будто она, «очаровательная дочь Глосбергов», ничего на самом деле не значила в этом доме. Сама Элиза тоже испытывала это чувство перед свадьбой: предвкушение того, что скоро её жизнь наконец-то будет принадлежать только ей, а не матери, потому что Чарльз Браун был приятелем её папы и не желал ей зла. Вот только Элиза не учла того, что в браке, даже самом благополучном и основанном на взаимном уважении, женщина всегда принадлежит мужчине, а мужчина – по-прежнему принадлежит только самому себе. Иван в этом смысле находился в совершенно ином положении. Как мужчина. Даже такой никчемный и не заслуживающий внимания. И от этого особенно хотелось указать ему на его место.
Иван исчез, выплюнув из себя все свои бесхитростные планы на день, оставив Элизу в холле в одиночестве. Будь здесь Чарльз, он бы посоветовал всё оставить как есть и просто поехать в Равду одной. Отдохнуть. Развеяться. Вспомнить о том, что она, ко всему прочему, по-прежнему дочь своего отца. Но Чарльза здесь очень удачно не было, потому что он развлекал бабушку Терезу, и выбор оставался за самой Элизой. Она сделала глубокий вдох и выдох, возвращая себе несколько утомлённое потенциальной компанией, но в целом доброжелательное выражение лица, и пошла на кухню.
У этого варвара, конечно, не хватило даже ума завтракать в столовой, как подобало хозяевам, а не слугам. А вот это даже хорошо: пока он не изжил из себя эти комплексы обслуги, легче будет поставить его на место.
- Иван, - окликнула Элиза, появляясь на пороге кухни. – Вы, возможно, не до конца пока понимаете правила игры. За всё нужно платить. И за это, - Элиза обвела кухню взглядом, — тоже. Если бы с вас достаточно было одних постельных утех, вы бы остались в статусе любовника. Но вы вот-вот станете мужем леди Глосберг. Не портите репутацию моей матери и моей семьи ещё больше.
Элиза, конечно, собиралась вести себя дружелюбно, но после всего, что этот русский уже увидел, чрезмерное дружелюбие было бы даже подозрительным. К тому же Элизе и самой хотелось верить в то, что её мать по-прежнему была достаточно умной женщиной для того, чтобы со временем все-таки суметь оценить репутационные убытки, несопоставимые ни с каким, даже хорошим, сексом.

Ужасно хочется рассмеяться Ивану в лицо. От того, что слышит он, как все иностранцы, только то, что хочет, а не то, что она в действительности сказала. От того, что он жрёт своё яблоко, как обезьяна, которой кинули в клетку в зоопарке фрукты на завтрак, и в самом деле считает, что разбрызгивание по чужому личному пространству сока и слюней делает его очаровательным. От того, что он даже сейчас уверен в себе настолько, что ему кажется, что он может рассуждать о ней и об её жизни.
«Вы-то, наверное, немало знаете о том, что за всё нужно платить», тянет русский с вкрадчивой насмешкой. Побольше твоего, хочется сказать Элизе, потому что, в отличие от тебя, мистер Ко-стэ-лэт-ски, я выросла в семье, где привыкли платить не только за себя.
Галлеоны, разумеется, покупают множество красивых, дорогих, полезных и бесполезных вещей и даже, как блестяще, пусть и напрасно, доказала её мать, - людей. Но жизнь, пропуском в которую служит солидный банковский счёт, не состоит из одних привилегий. Богатство – это в первую очередь ответственность, часто повторял Ричард Глосберг своим детям, потому что всякое внушительное состояние находится в созависимости от множества обстоятельств и, самое важное, - от людей.
Успех Томаса Глосберга, дракклова царя Мидаса, в этом и состоял: он первым из окружающих его дельцов понял, что люди, работающие в штольнях, — это исчерпаемый ресурс. И заканчивается он, как все люди, очень быстро. Томас видел, как первой волной отлива золотой лихорадки смыло тех, кто пользовал своих рабочих до изнеможения и неминуемой смерти; а потом наблюдал за тем, как новоявленных нуворишей, не умевших заглядывать в будущее на несколько ходов вперёд, унесли на вилах разъярённые рабочие, не получившие обещанного. Томас видел, как второй волной отлива золотой лихорадки унесло тех, кто не верил в технический прогресс – тех, кто не понял, что в шахтах нужны технологии, притом такие, которые всегда на два шага впереди других штолен и на шаг впереди развития золотодобычи в стране в принципе. Томас понял, что и то, и другое стоит денег, но не пожалел и вложился. И ровно поэтому, очевидно, окупил все свои вложения.
Ивану, наслаждавшемуся утром и, видимо, полагавшему, что такие большие деньги просто падают с неба, а не даются тяжёлым трудом, или, по узости кругозора, верившему, что тяжёлый труд может быть только «на земле» или в шахтах, было невдомёк, что Элиза видела, как её отец теряет за секунду деньги, на которые можно было купить всю его жизнь с потрохами – со всеми возможными родственниками, прижитыми на стороне детьми, шлюхами и престарелой бабкой забытой где-нибудь в Советском Союзе. Впрочем, даже знай Иван об этом, он наверняка бы огляделся по сторонам и сказал: «Невелика потеря». И так, отчасти, оно и было.
Вот только редкий нувориша понимал, что «богачи» на самом деле платят не только за удовольствия. И целый бюджет Варны, не меньше, уходит ежемесячно на содержание шахт: на то, чтобы всё исправно работало и обязательства перед Гринготтсом были выполнены надлежащим образом и в срок; на то, чтобы все рабочие после смены возвращались домой целыми и не крыли Глосбергов на чём свет стоит; на то, чтобы офис в Долгеллау не выглядел как ошпаренный кипятком муравейник, в котором всё у всех валится из рук.
Деньги, на которые мать купила Ивану костюм к свадьбе, которые она потратила на дорогие подарки и на содержание ещё одной скотины в своем доме (будто мало ей было лошадей и домовиков), были заработаны чужими руками. И за это Глосберги были чужим рукам обязаны. Это Элиза зазубрила с детства. А ещё она зазубрила то, что каждый потерянный ими в Лондоне галлеон так или иначе отзывается на Долгеллау, в той же степени, в какой каждый потерянный в Долгеллау галлеон влияет на их лондонский банковский счёт. Мистер Ко-стэ-лэт-ски, ты когда-нибудь содержал на своей шее сотню-другую семей? Понимал, что твоё благополучие кровно зависит от их, хотя тебе нет до них никакого, в общем-то, дела? Конечно, нет. Куда тебе. Нет, ты не чёрствый сухарь. От сухаря в доме больше пользы.
Костелецкий склоняется к самому её уху, так, что Элиза чувствует его дыхание на своей шее. Какой же ты самоуверенный идиот, это даже смешно. Она улыбается – беззаботно и обманчиво дружелюбно, с расчётом на чужие любопытные глаза.
- Иная жизнь хуже смерти, - вкрадчиво сказала Элиза и, вслед за потным животным, отстранилась тоже. – Вам ведь немало об этом известно, правда? Расскажете через десять минут, на яхте. Обменяемся знаниями. По-родственному, - насмешливо добавила она и вышла из кухни.
Иван не опоздал.
Впрочем, и собирался он не на открытие сезона в магическом спортивном клубе, а на тот самый воображаемый приём, на котором он был статным мужчиной, подменяющим её мужа. За-ме-ча-тель-но. Даже лучше, чем она предполагала. Элиза издалека охватила взглядом всё великолепие бежевого дорогого, пошитого на заказ, и явно не самим русским, костюма. Хотя нет, не следовало делать поспешных выводов: ведь прежде, чем стать женихом её матери, Костелецкий был шлюхой, и среди шлюх наверняка есть высокооплачиваемые, как-никак, и это тоже труд. Элиза щедро оставила себе право на ошибку, заодно подарив Костелецкому право приобрести костюм на собственные, честным физическим трудом заработанные деньги.
- Можем отправляться, - обратилась Элиза к морякам и повернулась к русскому.
Собрался Иван вовремя, но не до конца – очаровательная подробность, выдающая в нём полную неспособность быть джентльменом. В узловатых пальцах дорогие запонки – вот это уж наверняка подарок её матери – кажутся двумя половинками кнатта, с которым обходятся неподобающим образом.
Можно было, разумеется, предложить Костелецкому самостоятельно разобраться с возникшей проблемой, раз уж он прокопался дольше отведённого времени, но это не входило в план Элизы. Пусть продолжает думать, что его гавканье равносильно голосу.
Элиза усмехнулась, но взяла запонку и, прежде чем одеть её, с интересом рассмотрела красовавшийся на ней логотип с горгульей. Она почему-то была уверена, что мать заклеймит своё животное фамильным гербом, как только это будет прилично. Но вместо этого, видимо, она решила потворствовать каким-то мальчишеским увлечениям, потому что больше всего логотип напоминал знак какой-то спортивной команды. Элизе даже казалось, что что-то подобное она когда-то видела, вот только не могла вспомнить, когда и где.
- Что это? Квиддич? – наугад предположила Элиза. Спорта, имеющего собственный логотип, в её жизни было не так уж много. По большей части – только квиддич, крупные международные матчи, за кулисами которых Чарльз и его друзья решали собственные рабочие вопросы. – Вполне уместный выбор, если так.
Впрочем, ты и неуместным выбором никого не удивишь – иного от тебя никто и не ждёт.

Элизе повезло вытянуть в жизни относительно счастливый билет: смазливую мордашку, золотые кудри и вполне сносную фигуру, с которой можно было не отказывать себе в смелых, необычных, модных и непреходящих нарядах. Везение, впрочем, состояло не в этом, а в том, что симпатичное личико в их среде покупало женщине подобие права выбора – уродцам оставалось только ждать, когда на их родословную и банковский счёт купится кто-нибудь непритязательный, согласный выключать в спальне свет и представлять свою рано отрастившую грудь однокурсницу из школы, шлюху из числа знакомых или просто недосягаемый идеал, в то время как красивые наследницы к началу обязательных брачных игр собирали вокруг себя некоторый кружок постоянных почитателей, из которого можно было, покопавшись, выбрать кого-нибудь посимпатичнее. Ну или хотя бы – наименьший из всех кусок дерьма вместо души и мозгов.
Будь жив папа, Элиза, пожалуй, предпочла бы родиться уродливой. В таком случае она могла бы не беспокоиться о том, что рано или поздно и ей придётся выбрать из своих поклонников какого-нибудь одного, чтобы терпеть его сбивчивое дыхание над своим ухом долгие и долгие ночи, пока эти утомительные потуги не заберут у неё сначала роды долгожданного наследника, а потом, наконец, насовсем – возрастная импотенция.
Будь жив папа, он бы оставил не слишком красивую дочь при себе – воспользовался бы этой досадной оплошностью природы, чтобы обхитрить придуманные людьми законы, по которым всё лучшее в жизни доставалось всегда мужчинам. Он мог бы даже кому-нибудь сочувственно говорить: «Да, не красивая мордашка, но умна, как дьявол». Элиза бы легко пережила и это, потому что уродство женщины – это всегда самоочевидный недостаток, а её ум – это неочевидное достоинство.
Красивая женщина, к примеру, умной быть не может и не должна. Она непременно вертихвостка, светская дамочка, легкомысленная мамзель, которую богатенький папаша пересадил со своих коленочек прямиком на член мужа. Кусок мяса, одетый в дорогие шмотки, способный только красоваться и тратить деньги, заработанные чужим трудом. Дайте-ка угадать, чей этот труд? Конечно же, мужской. Мужской труд, мужской ум, мужской вклад – вот что имеет цену и вес, вот что заслуживает уважения.
Даже во взгляде дешёвого русского приживалы её матери это читается – Иван же привык к смазливым девочкам, коллегам по его шлюшеской профессии. Для него они – наверное, как и все женщины в принципе, - ничего из себя не представляют, но у них, по крайней мере, есть хотя бы козырь, которого нет у Элизы и который роднит их с самим Костелецким, – какая-нибудь сложная судьба. У бедняков ведь судьба всегда на порядок сложнее, чем у всех остальных, - эта иллюзия приносит им утешение.
Однако ведёт себя с ней Иван всё равно как все мужчины, которые, хоть и имеют о ней в целом невысокое мнение, всё-таки считают необходимым покрасоваться перед смазливенькой мордашкой своим остроумием. Сколько этих многословных шуток, призванных то впечатлить её, то поставить на место, то унизить или вовсе раздавить, а то – покорить раз и навсегда, Элиза выслушала в своей жизни! Полный набор. Даже забавно, что и Иван попадает западню, которую для него никто и не ставил.
Элиза улыбается в ответ – благосклонно и терпеливо. Так, как она улыбается мужчинам, которые несмешно шутят, пытаясь задеть её за живое, и мужчинам, которые пытаются произвести на неё впечатление, потому что ошибочно полагают, что одного члена – законного мужа – такой женщине, как Элиза Браун, конечно, маловато. Они же все расчётливые, но похотливые сучки, кто же ещё?
- Какая длинная и многослойная шутка, - отмечает Элиза. – Даже жаль, что вы, - она подчёркивает это «вы», раз уж Иван отказался стать хотя бы подобием одной семьи, перейдя на «ты», - её в конце испортили. Сравнить женщину с домашним эльфом… Это так скучно и избито. Но вы не переживайте, познакомимся поближе, и вы непременно придумаете что-нибудь получше.
Если мозгов хватит, конечно, прибавляет про себя Элиза. Да и Ивана, впрочем, тут же захватывает другая тема. Конечно же, чтобы позлить её. Хочешь унизить женщину – сравни её с обслуживающей жизнь магической тварью или шлюхой. Хочешь позлить – устрой выступление для одного зрителя о своей любимой команде по квиддичу. Дважды чемпион Кубка Европы, родина Лукаша Зваржичова и Ондржея Матоуша… напористые, беспринципные, головная боль для судей, гордость преданных болельщиков… тут и история про горгулий, которую Иван уже частично скормил простодушному Тони, и фанатская байка о петиции о бладжерах… Очень подходящих кумиров выбрал себе Костелецкий, ничего не скажешь.
К этой мужской болтовне у Элизы иммунитет с детства – папа повсюду таскал её с собой, невольно вынуждая слушать Важные Мужские Разговоры о всякой ерунде, а потом эти разговоры стали частью её обязанностей. Жена дипломата, конечно, это в первую очередь красивая мебель, но именно на долю мебели приходится участь быть зрителем и слушателем невообразимых мужских бесед: о комитете по квиддичу Международной конфедерации магов, в котором не осталось ни одного фаната квиддича, только чинуши-бюрократы; о том, что капитан «Фичбургских зябликов», конечно, идиот, что попросил у судьи тайм-аут, потому что у них был шанс впервые с 1926 года заработать высшие баллы в Квиддичной лиге США, а они его упустили; о курсе фунта к галлеону; о вставшем в позу маггловском премьер-министре; о международных торговых стандартах и прочем, прочем, прочем.
Разговоры, не предназначенные для ушей Элизы, были частью её жизни, сколько она себя помнила. Никто не рассчитывал, что она научится разбираться в спорте, политике и финансах, а она научилась. Не во всём, конечно. И уж точно – не во всём одинаково хорошо. Например, в квиддиче её познания так и остались ужасно поверхностными, основанными лишь на том, что она много чего слышала и, ввиду особенностей памяти, могла жонглировать чужими фразами, выдавая их за собственные суждения.
- Какая трогательная любовь к спорту, - хмыкнула Элиза, когда фонтанчик словоблудия Ивана наконец иссяк на борту яхты. – Вот только ваших «Гарпий» три года назад всё равно уделали австралийцы. И что-то я не припомню, чтобы после того Чемпионата мира Ройстон Идлвайнд упоминал их в числе достойных соперников. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Это же ваша любимая команда.
А от меня никто и не ждёт, что я буду в чём-то разбираться, кроме того, какая губная помада подойдёт к моему новому платью, верно? снова оставляет при себе Элиза.
Яхта отходит от берега, и Элиза, остановившись рядом с Костелецким, на миг позволяет себе в самом деле насладиться днём: сначала магическим ветром, надувшим паруса, а потом – обыкновенным, принесшим голоса чаек. Она знает, что в этот момент выглядит наверняка привлекательно. Для любого мужчины. И особенно – для того, кто вынужден трахать богатую женщину, постепенно теряющую красоту. Тем более что этот раунд у матери Элиза уже выиграла – она похожа на неё. Она похожа на Марию Глосберг в лучшие, недосягаемые для Ивана годы, в те самые, когда Мария ещё не была истеричной тенью самой себя, и он мог бы влюбиться в неё так же искренне, как влюбился Ричард Глосберг.
Ветер взъерошил распущенные волосы, попортив причёску, но Элиза не стала жеманничать – такое ей сейчас не пригодится, потому что русский слишком упивается своим невежеством во всех светских делах. Пусть причёска остается так, как есть, тем более что самой Элизе тоже нет до сохранности накрученных магией кудрей никакого дела – поправить причёску, в конце концов, дело одного взмаха палочкой.
- Это не приём, - Элиза положила ладонь на горячий релинг. Почему-то вспомнилась, как на этой самой яхте в Равду они плавали с папой. И тогда, в самый первый раз, она понятия не имела, что релинг будет таким горячим от солнца. Забавно. – Это открытие сезона в спортивном клубе. Маленький такой симпатичный спортивный клуб. Пляжный спорт, забавы вроде перетягивая каната, немного квиддича, кстати, тоже. Иногда там устраивают ещё всякие забавы с мячом, как у магглов. И состязания по плаванию – обычному и на яхтах. Не знаю, что будет в этот раз.
Элиза улыбается, припомнив щедрое предложение русского, - насмешливо, но без дешёвого злорадства, как будто морская вода, лизнув бок яхты, слизала с неё и пылающую ненависть к русскому. Такой мужлан и такое ничтожество, что даже неинтересно его ненавидеть сильно и долго. К тому же, смотрит Костелецкий на неё так, словно его, вот уже почти дотянувшегося до приложенного к возрастной жене богатства, всё ещё можно заставить свернуть с пути, поманив молодым телом. Возможно, избавиться от него удастся ещё до Равды. Или хотя бы – до возвращения домой.
- А вот ловить момент скорее придётся вам. Это же спортивное мероприятие. Спорт – для мужчин, и говорят там только мужчины. Скажете пару слов, а потом, по традиции, мы пойдём поиграем с ними во что-нибудь. Вы вот можете даже в квиддич, например, если брюки не боитесь порвать.

♫

А ведь он всего-то на год старше Тони и на четыре года старше её самой. Забыть об этом очень легко: маменькина русская зверюшка всё сделала, чтобы никому в их семье не казаться человеком, и тем более — человеком со своими интересами, увлечениями, какой-то предшествующей их знакомству жизнью и, самое главное, мозгами. Мозги в черепушке Ивана Костелецкого представить почему-то сложнее всего. Но они определённо там есть и даже немного работают – Элиза видит, как в какой-то момент, где-то посреди «так вы разбираетесь в квиддиче, Лиза», на обычно незамутнённом размышлениями челе Ивана пробегает тень чего-то, похожего на мыслительный процесс. Ну или хотя бы на обыкновенный шлюший инстинкт самосохранения, который должен был уже подсказать Ивану, что он где-то облажался, когда согласился поехать с ней в Равду, и таким образом, возможно, поставил под угрозу свой счастливый лотерейный билет с богатенькой женой. Ты боишься, мистер Ко-стэ-лэт-ски? Боишься, что уже проиграл девчонке и сам этого не заметил?
На самом деле, Элизе довольно легко представить, чем сейчас должна быть занята голова русского, если он не конченый идиот. Страхом. Во что бы ни рядился этот страх в воображении самого Ивана, Элиза почему-то уверена, что в сущности своей это именно он, потому что любой нормальный человек, чьё будущее – притом счастливое, желанное и обеспеченное – зависит от другого человека, испытывает страх. Не унизительный, не позорный, не поверхностный. Наоборот – очень глубокий и естественный. Элиза вот отлично помнила свой.
А что если Чарльз Браун просто пошутил? Он всегда умел говорить как будто бы не всерьёз. «Если твоя мать хочет тебя продать, я покупаю». Вот и всё предложение. Вот и всё обещание счастливого будущего. Вот и все признания в любви. А что если Чарльз Браун не пошутил, но мать передумает и не ответит ему согласием? Формально её жизнью распоряжалась мать. Она могла найти кого угодно – могла даже выбрать самого мерзкого из отцовских приятелей, того, про которого все шептались, что он страшно любит брать женщин силой, причём любых женщин, каких только пожелает. А что если Чарльз Браун не пошутил, мать не передумает, но его благообразный облик окажется не более чем ширмой, за которой прячется что-нибудь похуже обожающего насиловать женщин ничтожества? Мужчины, когда что-то покупают, далеко не всегда аккуратно обращаются со своими приобретениями – это Элиза усвоила не на собственном, но на достаточно наглядном опыте. А что если… А что если… А что если свадьба сорвётся; старшие Брауны посчитают союз с Глосбергами недостаточно выгодным для своего единственного сына; мать сочтёт нужным унизить её ещё больше, чем уже унизила… Конечно, свой лотерейный билет Элиза вытянула совсем не при таких обстоятельствах, как Иван. И тут даже Чарльза не нужно было, чтобы осознать, что жизнью Ивана, которая привела его в постель к стареющей богачке, Элиза никогда не жила. Но ни то, ни другое не значит, что она не могла понять (Элизе даже казалось, что она знает точно), что он должен был чувствовать, когда обеими руками схватил за хвост удачу. Страх.
Всего-то на год старше Тони и на четыре года старше её самой. В русском вряд ли было уверенное спокойствие Брауна или прохладная невозмутимость её отца – откуда этому взяться, когда тебе и лет-то всего ничего, и большую часть этого времени ты барахтался где-то в грязи, один на один со своим бедняцким убогим существованием. А теперь ты женишок, у тебя дорогой костюм, пошитый на заказ, мероприятие в спортивном клубе и ты без пяти минут «мистер Мария Глосберг». Для этого же даже делать ничего не нужно, мистер Ко-стэ-лэт-ски, правда? Только чтобы член стоял вовремя и язык был хорошо и правильно подвешен – не разговоров ради, а ублажения для. Зато не сдохнешь где-нибудь телохранителем, прикрывая чужие дряблые телеса.
Не будь Иван вместо её отца, Элиза думала бы об этом иначе. Не с сожалением или сочувствием, правда. Ни сожаления, ни сочувствия в ней уже не осталось. С пониманием, которое она не пыталась бы обратить в их общении в своё преимущество, потому что в каком-то смысле они оба с этим русским выживали, как умели, только её продали, а он решил продаться сам.   
Но Иван был вместо её отца – последний в череде разнообразных маменькиных увлечений, которыми она пыталась прикрыться, как живой стеной, от надвигающейся одинокой старости. Забавно, что в каком-то смысле русский и правда был её телохранителем: хранителем её тела от дряхлости, тления, угасания, смерти. Если у Ивана была хоть капля мозгов, он должен был мечтать поскорее эту миссию провалить и отдать жёнушку на съедение времени. И вот это злило Элизу больше всего.
Это злило Элизу почти так же сильно, как злила её собственная несдержанность, когда она узнала о материном намерении вступить в брак. Она ведь тоже облажалась, притом гораздо раньше Ивана. Облажалась, когда позволила матери увидеть, как сильно она ненавидит всех мужчин, которые оказывались в материной постели после папиной смерти. И облажалась ещё раз, когда уже в Варне приняла Ивана в штыки, хотя Чарльз был прав: нельзя быть несносной. Чувства, особенно такие сильные, как ненависть, раздражение и любовь, только путают карты. Прояви Элиза больше самообладания, никакого русского сейчас бы уже не было. Он бы доверился ей раньше, проще, охотнее. И уже пошёл бы ко дну. Вот дерьмо.
А может быть, сомнения Ивана ей только почудились. Может быть, она и страх ему приписывала свой собственный, потому что, как ни странно, собственный опыт казался в сложившейся ситуации наиболее близким и исчерпывающе поясняющим. Строго говоря, вот сейчас она тоже могла облажаться, но вместо того, чтобы досадовать и сомневаться, Элиза решила идти ва-банк: если играть, то только до конца. На её стороне, по крайней мере, всегда было преимущество красивой женщины – красивым женщинам обычно прощали непоследовательность и перепады настроения.
— Вы не похожи на мужчину, которого интересует мнение женщины о чём бы то ни было, — насмешливо улыбается Элиза, за этой улыбкой пряча свой интерес к квиддичу или его отсутствие. Мнение о расстановке сил в новом чемпионате у неё было, но к интересу к квиддичу оно, увы и ах, не имело никакого отношения – только к умению слушать и анализировать услышанное.
— Не беспокойтесь, — продолжает Элиза, — плыть около двух часов. Я успею даже за борт вас скинуть за это время, если захочу. Но вы не переживайте, я хочу, чтобы вы непременно доплыли до Равды.
Смысл этих слов и наличие или отсутствие в них двойного дна Элиза оставляет Ивану на откуп воображения. Поглядите-ка, он хочет экскурсию и порулить. Мальчишка. И дурак.
Элиза убирает с релинга руку, неохотно расставаясь с его теплом, и поворачивает голову в сторону капитана, ладонью прикрыв глаза от солнца. А почему бы и нет, думает она и оглядывается на Ивана. Пусть думает, что ему позволительно здесь рулить – в эту ловушку попадали лучшие из мужчин, а Ивану до них далеко.
— Идёмте, - говорит Элиза и первой идёт в сторону капитана – не торопясь, но и не рисуясь какой-то особенно соблазнительной походкой, просто без спешки расходуя отведённые на дорогу два часа.
- И отвыкайте уже при любом удобном случае оставаться без штанов, - не удержавшись, ехидно добавляет она. – Светскую хронику ваш голый зад интересует гораздо меньше, чем мою мать.