[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Война еще не закончилась, но дышать в городе стало легче, и мысль, что вместо привычного летнего Парижа ее встретили в этом году немецкие вывески и баррикады, снова стала казаться Анне Дмитриевне Третьяковой странной и противоестественной.

Не менее странной и противоестественной Анне Дмитриевне казалась мысль, что буквально на днях ей предстоит попрощаться со свободной взрослой жизнью, на которые родители отвели ей пару месяцев после выпускного, и выйти замуж. Впрочем, нет. Мысль о замужестве оставляла Анну Дмитриевну до странности равнодушной.

Быть равнодушной в трехэтажном особняке на улице Лютес, ближе к бульвару Пале, было довольно легко и по-своему очаровательно. Дом Третьяковых был надежно запрятан от магглов и еще предыдущими владельцами, охотно уступившими свое жилище гостям из исчезнувшего государства, устроен так, что из его окон, тем не менее, можно было любоваться видами. Обыкновенно это были немногочисленные, спешащие по своим делам магглы, одетые в элегантные, выдающие хороший, благополучный район, костюмы. Этим летом из окна спальни на Анну Дмитриевну глядели разве что заколоченные окна на первом этаже дома напротив и разделившие улицу на три куцых отрезка баррикады, которые разобрали двадцать пятого августа утром с преувеличенной, триумфальной радостью.

Не зная, что со всем этим делать, от бессилия и полной невозможности повлиять на сложившуюся вокруг нее ситуацию, Анна Дмитриевна решила занять выжидательную позицию. Вполуха слушая отцовские рассуждения о политике и театре военных действий и материны измышления о браке.

«Все это всего лишь условности», - отмахивалась Екатерина Александровна, всю жизнь прожившая в благостном мире, в котором стерпелось и слюбилось все, что должно было стерпеться и слюбиться. «Долоховы – прекрасная семья. Отличная партия. Лучшей для тебя не сыщешь, особенно сейчас».

А вы искали? хотелось спросить Анне Дмитриевне. И нельзя ли взглянуть на тех, кто еще, кроме Долоховых, попал в ваш список благообразных семейств, с которыми Третьяковым следовало сцепиться нерушимыми узами, соединявшими русских чистокровных аристократов на чужбине.

Впрочем, не так уж важно было, кем будет ее будущий муж. К нему, как и к браку в целом, Анна Дмитриевна не испытывала никаких чувств. Кроме, пожалуй, смутной, восемнадцатилетней надежды на сродство душ – сын Долоховых, в конце концов, был таким же пленником, как и она сама. Чтобы убедиться в этом, Анне Дмитриевне хотелось Антонина Долохова еще раз увидеть. Бессонной ночью, когда проникшая в ее спальню прохлада очистила мысли от душной, всеобъемлющей радости победы, охватившей весь Париж, Анне Дмитриевне казалось, что один-единственный визит к Долоховым – к тому же, уже запланированный, - накануне свадьбы расставит все по своим местам, и из незнакомцев они превратятся по меньшей мере в сообщников. К любви, как и к браку, Анна Дмитриевна, в общем-то, была равнодушна.

Дом Долоховых, в предместье Парижа, в самой что ни на есть его магической части, над которой война почти не имела власти, встретил их гостеприимно и торжественно. Роман Алексеевич и София Павловна были людьми приятными и неглупыми, с похожими, грубовато стесанными лицами, в которых, однако, угадывалась одинаковая, чистокровная порода. Они приветствовали ее вежливо и тепло, сразу как гостью и будущую невестку, обменивались многозначительными взглядами с ее родителями и с нею самой, будто всем Третьяковым разом обещая, что они не пожалеют, вверяя свою единственную дочь их заботе.

Анна Дмитриевна улыбалась в ответ тоже вежливо и тепло, с тем почтительным уважением, которого от нее и ждали и которое она репетировала, сколько себя помнила, потому что дорогих невест начинали готовить к купле-продаже заранее, по старой русской традиции, от которой не собирались отказываться и на чужбине.

- Антонин тебя ждет, Анечка, - заговорщицки сообщила ей София Павловна. Анна Дмитриевна снова улыбнулась. Если она разбиралась в восемнадцатилетних будущих новобрачных, никто ее не ждал. В лучшем случае, Антонин в самом деле был в той гостиной, на которую указала его мать. В худшем случае, он предпочел провести день перед свадьбой с большей пользой. Анна Дмитриевна, будь у нее право выбора, поступила бы точно так же. И в этом смысле визит в самом деле многое мог расставить на свои места.

- Нехорошо оставлять жениха и невесту одних до свадьбы, - заикнулась было ее мать, но отец шикнул на нее, а Долоховы заверили, что молодым найдется, о чем поговорить, а на все остальное у них еще будет целая жизнь.

От этого веяло некоторой безысходностью, хотя всему виной, возможно, был просто душный оккупационный август, и Анна Дмитриевна, решив со всем этим покончить поскорее и разом, отправилась в указанном ей направлении.

Долоховы жили куда богаче, чем они. Это легко угадывалось в широкой хозяйской руке, щедро расставившей по дому вазы с живыми цветами, развесившей привезенные из России картины, которые никогда не было нужды продавать, в дорогих, крадущих звуки шагов коврах. И еще более недвусмысленно это читалось в следах других рук, – домовиков и, по старой привычке, обыкновенных слуг-сквибов – которые приводили весь дом в идеальный порядок и щепетильно поддерживали в нем чистоту.

Чистота Анне Дмитриевне нравилась. Дом, впрочем, тоже. Неудивительно, что Долоховы не особенно говорили о войне – здесь это было как будто даже и не принято. Как будто даже и неловко. И такого единения с маггловским Парижем, ведущим бой с иноземцами, как на улице Лютес, здесь тоже не было. От этого у Анны Дмитриевны невольно расправились плечи и улучшилось настроение. Как и все, планировавшие после школы Жизнь, а получившие лишь ее тусклый, испачканный чужой кровью отблеск, Анна Дмитриевна чувствовала себя преждевременно повзрослевшей и немного уставшей.

Она открыла дверь в гостиную и вошла, ни секунды не мявшись на пороге. Долохов, уготованный ей в мужья, в самом деле был там. И, судя по всему, не ждал, а просто проводил время.

- Здравствуй, - сказала Анна Дмитриевна и отчество, странно к ней прилепившееся дома, благодаря старому сквибу-слуге Петрусе, слетело с нее тут же и тонкой ледяной корочкой обсыпалось под Антониновым холодным взглядом.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Антонин Долохов был до странности обыкновенным для человека, выбранного ей в мужья среди прочих кандидатов. От других наследников чистокровных русских фамилий, которых смыло волнами перемен с родных берегов, его отличал лишь взгляд – слишком для его лет взрослый и тяжелый, и чуть сплющенное, некрасивое лицо. Ни то, ни другое не могло сойти за достоинство и не выдавало выдающихся душевных качеств. Следовательно, решающим аргументом для родителей все-таки стали деньги.

Справедливо. Хотя это был тот редкий случай, когда справедливость ощущалась как предательство. Предательство, впрочем, наверняка сделанное не со зла – ее родители поступали так, как было принято в их кругу. Так же поступали родители Антонина. Видимо, и те, и другие решили, что раз они сами когда-то справились, то справятся и их дети.

Спокойный и деловитый подход будущего мужа Анне понравился. Он, значит, не страдал от ненужных романтических настроений и не мнил себя героем на чужбине, который спасет из заточения царевну Несмеяну. а потом сделает ее своею женою на то самое пресловутое «жили-они-долго-и-счастливо». Романтики, к счастью, в эмиграции постепенно вымирали как класс, проиграв битву новой стране и ее порядкам, но в богатых и чистокровных семьях такие реликты все еще встречались, защищенные от бурь и потрясений большого мира большими же деньгами.

Анна приняла приглашение без промедления, лишь пробежав по фигуре Антонина взглядом. Она прошла мимо него к предложенному креслу, инстинктивно, по привычке, вдохнув его запах. Обоняние у Анны было острее, чем у большинства людей, и практически, как говорили в школе, граничило с магическим даром. Но ничего выдающегося с этим Анна не делала и не собиралась – запахи привлекали ее лишь с практической точки зрения. С той, которая помогала ей понять людей. Духов же она не носила, то слишком быстро привыкая к запаху и теряя чувствительность, то смертельно от него уставая.

Долохов пах в целом точно так же, как весь дом: ненавязчивым, не очень претенциозным богатством, которое всем обитателям особняка далось естественно и по праву рождения. Этот запах Анну успокаивал в первую очередь тем, что так, как ее будущий муж и ее будущий дом, обычно пахла способность трезво мыслить и не терять контроль над ситуацией – верная примета чистокровных волшебников, научившихся выживать и по необходимости приспосабливаться к обстоятельствам.

- Я полагаю, им на самом деле все равно, сколько времени мы проведем наедине, - пожала плечами Анна. – Но получаса мне будет более чем достаточно. Определенной темы для разговора, к тому же, у меня все равно не было. Мне просто показалось разумным убедиться, что мы смотрим на обстоятельства, в которых оказались, схожим образом. Поэтому, если тебе есть, что сказать, - она скользнула взглядом по обложке книги, которую Антонин читал. – Я внимательно тебя слушаю.

Никто никогда не учил Анну, как следует вести себя с мужчиной, оставшись с ним наедине. Все правила, созданные для молодых жен в незапамятные, еще имперские, времена, скрупулезно описывали все, что у супругов происходило на виду или более-менее на виду: походы в гости, этикет балов и придворного собрания, поведения в салонах, в сложных обстоятельствах на публике, за столом на званом обеде, при прислуге и незнакомцах, в парках, лавках, на душных курортах. Стыдливо, по касательной, своды правил проходились по обязанности непременно продолжить род. Но о самом главном они все равно молчали: как должна вести себя жена, оставшись с мужем наедине одетой, но не на выход, и не намеревающейся продолжить род мужа немедленно и прямо на месте.

Анне всегда было любопытно, о чем разговаривали родители, когда их никто не слышал. Как они вели себя, когда были недоступны для чужого взора, в том числе – взора собственного ребенка. И как должна была вести себя она, оставшись впервые в жизни наедине с тем, с кем она всю эту жизнь разделит? Как это говорят в брачной клятве? Пока смерть не разлучит их?..

Не найдя ничего лучшего, Анна решила быть собой. Она знала за собой способность к притворству, если таковое было необходимо. Но еще она знала, что от такого вечного притворства она быстро устанет, и брак вместо равнодушия будет вызывать у нее лишь злость и отчаянное раздражение. Позволить этим разрушающим чувствам взять вверх было глупо – волшебники жили долго, и они с Антонином имели все шансы протянуть в компании друг друга еще не меньше века. Настолько великой актрисой Анна себя не воображала.

Она слегка склонила голову набок, не портя царственную, с детства воспитанную осанку. На будущего супруга Анна смотрела прямо, изучая его открыто и без свойственного юным особам ее круга подобострастного лицемерия. Равнодушие, кажется, было правильной стратегией – они еще не были женаты, а равнодушие уже защищало ее от страха и разочарования.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Когда Антонин демонстрировал мимические экзерсисы, видимо, призванные поставить ее на уготованное ей место в их браке, – место женщины и жены – его лицо становилось еще более некрасивым. Не уродливым, отнюдь нет. Просто некрасивым. Некрасивым буднично и заурядно – так, что никаких отрицательных чувств это не вызывало. К тому же, Антонин был похож на своего отца, и в данном случае, как и со многими чистокровными волшебниками, непривлекательная внешность была оправдана породой.

Будет досадно, конечно, если при этом старшие Долоховы ждут красивых детей, подумала Анна. Если родится мальчик, сходство с отцом можно будет списать на ту самую «долоховскую породу». Когда в юности черты лица их сына начнут принимать тот же вид, что у Антонина, все сочтут это проявлением мужественности и, вполне вероятно, найдут в себе достаточно такта, чтобы умилиться. Но что если у них родится девочка? Девочку, во-первых, сложно считать продолжательницей фамилии. И, во-вторых, девочке, если ей не повезет уродиться в долоховскую породу, будет крайне непросто найти жениха. Им повезет, если к ее восемнадцатилетию нравы их круга станут чуть более либеральными, и можно будет взглянуть без опаски на семьи ниже достатком и социальным статусом. Можно было, разумеется, надеяться, что дети, какого бы пола они ни были, родятся похожими на нее, но Анна предпочитала не полагаться в жизни на шансы и случайности.

Антонин говорил короткими, несложными предложениями, как будто с первой минуты разговора отказывал ей в умственных способностях. Это Анну позабавило – поначалу младший Долохов показался ей жестким и довольно проницательным для своих лет человеком, но, возможно, тяжелый взгляд, добавлявший ему несколько лет, обманывал и добавлял к этим годам еще и несуществующей в действительности прозорливости.

Жаль, что она вознамерилась быть собой в этом разговоре и заключить с будущим супругом честную сделку. Неглупая жена могла бы стать однажды занятным сюрпризом или удачным, неожиданно, но своевременно преподнесенным, подарком. Вот только так долго притворяться дурочкой Анна бы не смогла – на преувеличенно простые предложения у нее с детства была аллергия.

- У меня тоже были другие планы, - Анна едва заметно повела плечами. – Мне предлагали место в l'Université, но оно, увы, несовместимо ни с нашим медовым месяцем, ни с нашей семейной жизнью. Если после того, как война, наконец, закончится, я смогу проводить десять месяцев твоего учебного года в Париже, меня это полностью устраивает. Если же ты и твои родители считаете это неприемлемым и настаиваете на том, чтобы я проживала в Дурмстранге постоянно или до рождения нашего ребенка, чтобы гарантировать, что он у нас вообще будет, я запрошу из Шармбатона рекомендательное письмо. У Дурмстранга своеобразная репутация, но это лучше, чем бездельничать, пока ты пытаешься стать преподавателем.

Бездельничать Анна не любила. На безделье у нее была такая же острая аллергия, как на глупость. Кроме того, Антонин, как и она, просто поставленный родителями перед фактом, рисовал себе несправедливо интересную и совершенно неоправданно совпадающую с его устремлениями жизнь. Анна готова была согласиться с Дурмстрангом на медовый месяц. На три месяца. На семестр. До зимних экзаменов. Хорошо, даже на учебный год. Но только потому, что когда вокруг воевал весь мир, неприступная крепость в северной Европе обретала некий смысл и для нее. Но провести всю жизнь в качестве жены преподавателя некромантии… увольте. Она соглашалась на брак с дворянином, живущим в Париже, а не с обитателем учебного анатомического театра.
Планы Антонина на жизнь, впрочем, Анна все равно приняла к сведению: жизнь у Долохова была распланирована с похвальной скрупулезностью. С одной стороны, это обнадеживало и вновь убеждало, что она имеет дело с разумным человеком; с другой стороны, в столь ясно выстроенных планах места для компромисса практически не было.

- Что касается ценности нашего брака в сопоставлении с твоими исследованиями, - добавила Анна, переходя на ясные и недвусмысленные предложения и невольно перенимая Антонинов тон, потому что она еще не поняла, стоит ли ей полагаться на интеллект собеседника. - Ты можешь быть абсолютно спокоен – я не потребую от тебя того, что мне от тебя не нужно. Твои изыскания в некромантии и в чем угодно еще, чем ты собираешься заниматься, в полной безопасности. Мы, в конце концов, всего лишь заключаем брак, это обыкновенная формальность.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Совершенно неожиданно будущий супруг оказался настолько прагматичным и понимающим, что на горизонте Анниной жизни, который, как казалось еще сегодня утром, тревожно накренился, забрезжила перспектива вполне неплохого брачного союза. Такого, в котором каждая сторона, включая их родителей, получала то, что хотела, но никто при этом не ломал никому жизнь.

В обществе, в котором Анна выросла, такие браки были идеалом еще более недостижимым, чем союзы, заключенные по любви. Влюбиться можно было по счастливому стечению обстоятельств – круг их общения был таким узким и ограниченным таким количеством условностей, что, задавшись целью, рано или поздно можно было влюбиться в подходящего человека. А если этот человек оказывался недосягаем для брака, всегда можно было стать любовниками. Это не то чтобы поощрялось, но и порицалось, как Анне казалось, с годами вполсилы, с все меньшим и меньшим задором. Все-таки Париж сорок четвертого года был не похож на Петербург тринадцатого.

Анна улыбнулась, лишь едва заметно приподняв уголки губ. Похвальное, даже благородное стремление не сделать завтрашний день – день их свадьбы – и всю последующую жизнь обузой. Но, скорее всего, этот план Антонина был обречен на провал.

Свадьба в едва освободившемся от оккупации городе не будет похожа на торжество, которого желали бы обе семьи, но и скромным праздником они не обойдутся. Им придется благодарить за поздравления, улыбаться, держаться за руки и демонстрировать трогательную, не существующую на самом деле нежность друг к другу, которая, ко всему прочему, на долгие годы приклеится к ним на публике.

Как тут было не задуматься о том, что грубо стесанный жених едва ли был способен на такую нежность напоказ. Это было скорее достоинством, чем недостатком, потому что супружеские пары, бросавшие свою любовь – искреннюю или фальшивую – в лицо первому же случайному собеседнику на светском приеме, вызывали у Анны недоумение и раздражение. Ее саму чужие браки никогда не интересовали. Ее и собственный брак не особенно интересовал. Он был необходимостью – как образование, правило чистить зубы утром и вечером, носить вечерние платья вечером, а повседневные днем.

- Я полагаю, мое пребывание в Дурмстранге от нас с тобой зависеть не будет, - ровным голосом сказала Анна. – Это зависит от магглов и их войны. Я слышала, она продлится еще год или полтора. К этому нужно быть готовыми. На всякий случай.

Вторую часть его монолога Анна оставила без внимания. Пока они понимали друг друга достаточно хорошо, чтобы шансы оказаться однажды обузой друг для друга у них были пятьдесят на пятьдесят. Такую долю вероятности и обсуждать не стоило – с ней нужно было просто пожить некоторое время.

Долохов подвинулся к ней ближе, на расстояние, которое порицалось бы обществом, если бы общество это увидело. Но никакой угрозы от него при этом не исходило. Скорее он был похож на человека, посвящавшего ее в деловой, как он наверняка мог бы сказать, «мужской» разговор. Один из тех, которые все еще было модно вести, делая женщинам-собеседницам одолжение. Анна не осталась в долгу и тоже подвинулась ближе, меняя царственную позу на деловую.

- Ты хочешь сразу загадать на счастливое будущее, в котором мы проводим вместе только два месяца в году? – выгнула бровь Анна. Нечто вроде соглашения – это что? Непреложный Обет? Письменный договор? Обыкновенное обещание, рассчитанное на порядочность партнера? – Означает ли это, что ты позволяешь измену, о которой никто не узнает? Ждешь ли ты такого же позволения от меня? И что ты подразумеваешь под соглашением – договор или Непреложный Обет?

Теперь, когда они были ближе друг к другу, лицо Антонина казалось ей еще более грубым и несуразным. Жестким. Красивых детей у них не получится, конечно. И, когда они впервые выйдут вместе в свет, сплетницы наверняка дадут им какое-нибудь прозвище. К этому тоже нужно подготовиться. Сплетниц Анне нравилось встречать во всеоружии.

- И нет, это вовсе не резко. Это деловой подход.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Антонин поморщился, и Анна поморщилась тоже, вдруг осознав двусмысленность своего замечания. Сама она была настолько убеждена в собственном равнодушии как к браку, так и к будущему супругу, что ей и в голову не пришло, что Антонин мог трактовать ее слова о войне как не слишком изощренное коварство женщины, стремившейся любым способом оказаться поближе к мужу и любой ценой заполучить его любовь. Любовь Антонина ей тоже была не нужна, и пока Анна с надеждой придерживалась убеждения, что Долохов, будучи расчетливым и холодным, был на нее не способен.

- Вполне вероятно, скоро мы не сможем игнорировать войну. По крайней мере, так говорят знакомые моего отца, - пояснила Анна то, что, как ей казалось, в пояснениях не нуждалось. – Если ты беспокоишься, что я ищу способ остаться с тобой в Дурмстранге, твое беспокойство напрасно. Я не проведу там ни одного лишнего дня.

Анна мало что знала о Дурмстранге. Северная магическая школа иногда проскальзывала в рассказах приятелей отца – строгих мужчин с офицерской выправкой и широкими плечами. Они чаще всего вспоминали Дурмстранг с той же неизъяснимой теплотой, с какой они вспоминали последние годы Российской Империи, полыхавшей в пожаре революции. Анне в таких рассказах всегда чудилось странное восхищение тем, что когда-то причиняло боль, но в памяти со временем размылось и потускнело ровно настолько, чтобы в конечном счете казаться хорошим или почти хорошим воспоминанием. Из случайно собранных обрывков таких историй Анна создала образ мрачной крепости, круглый год утопающей в снегах. Она бы не отказалась, конечно, взглянуть на снег, но не очень хотела оказаться у него в плену. Особенно – в компании с молодым супругом, потому что это налагало на нее совершенно определенные, пока еще неясно, приятные ли в исполнении, обязательства.

Война же в таком случае если и могла послужить поводом, то разве что для того, чтобы отложить свадьбу в необозримое будущее. Или хотя бы – на пару лет, чтобы она успела закончить l'Université.

Антонин, тем временем, скривился, перехватив ее изучающий, прямой взгляд. Анна не отстранилась и даже позы не поменяла – Антонин был не уродливым и не становился уродливым вблизи. Вполне вероятно, что будь он писаным красавцем, одним из тех молодчиков, что иногда появлялись в доме, сопровождая своих отцов, знакомых ее отца, им было бы куда сложнее договориться.

- Я смотрю не с отвращением, - пояснила Анна. – Я просто смотрю. Послезавтра мы с тобой проснемся в одной постели, а мы даже ни разу не разговаривали, не то что не рассматривали друг друга. Я удивлена, что ты не рассматриваешь меня. Полагаю, на это ты имеешь полное право.

Обмен, каким бы он ни был, должен был быть честным, и Анна по-прежнему придерживалась этого правила. Она считала себя вправе изучать Антонина с практической точки зрения, и оставляла такое право за ним. В конце концов, у нее было красивое лицо, а вот фигуру спасали разве что удачно подобранные платья, скрывавшие прямолинейность и мальчишескую талию. Антонин имел полное право предпочитать нечто иное: осиную талию, колыхающуюся грудь, подхваченную корсетом, или, напротив, полное ее отсутствие. Темноволосую девушку вместо светловолосой, с острыми чертами лица вместо мягких. Как и она сама, Антонин мог хотеть себе в жены кого-то совершенно другого, конкретного или абстрактного, но, как и у нее самой, у Антонина не было никакого выбора. В этом смысле они были настолько товарищами по несчастью, что Анна простила бы ему любой твердый, изучающий и даже оценивающий взгляд.

- Обет, пожалуй, в самом деле слишком радикальное решение. Оно лишит нас путей к отступлению, скажем, после смерти наших родителей, - кивнула Анна. Об этом она тоже думала. Не потому, что торопила кончину своих родителей или Антониновых. Просто потому, что еще в Шармбатоне ее учили предусматривать самые разные обстоятельства и по возможности – наперед. А ничего более вероятного и неотвратимого, чем смерть, никого из них не ожидало.

- Преподавательниц в Дурмстранге не держат? – уточнила Анна, выгнув бровь. Антонин отстранился, но она снова не подумала менять позу. – И студентки выпускных курсов всего лишь на год младше нас. Ты, вероятно, будешь их привлекать и, как все преподаватели, покажешься им загадочным хранителем всех тайн бытия. Даже так, разумеется, это будет несколько меньше, чем Париж и его пригороды, - ее губы тронула чуть насмешливая улыбка. – Но и я не шлюха. Да и учебный год коротковат для такого количества романов, устроенных так, чтобы не бросать темных пятен на честь нашей семьи.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Будущий муж как-то незаметно оказался еще ближе, словно и в самом деле до того, как она сказала об этом прямо, не подозревал, что тоже может к ней приглядеться. Анна встретила его взгляд спокойно и с достоинством – сама же предложила. К тому же, ей было немного любопытно увидеть во взгляде Антонина собственное отражение.

До того, как они начнут расставаться на весь его учебный год, их ждет не меньше одного школьного семестра вместе. На этот взгляд – твердый, несколько равнодушный – она будет натыкаться каждое утро, и не хотелось бы вдруг забыть, что глаза у Долохова, даже если издалека казались строгими и непроглядно черными, на самом деле были темно-карими, и под ледяной невозмутимостью, которую он на себя напялил, видимо, к ее приходу, то и дело мелькало нечто напоминавшее Анне любопытство.

Долохов ей почти уже нравился. Она готовилась к тому, что с ним может быть трудно договориться; что его будет легко ненавидеть; что, оказавшись с ним наедине, она вдруг влюбится или влюбит его в себя. Но вместо всего этого Анна испытывала к Антонину лишь обыкновенный интерес к новизне и блаженное, освобождающее ни-че-го, на которое люди их круга, вступая в брак, даже надеяться не всегда смеют.

Когда Долохов, выдержав паузу, необходимую ему для разглядывания ее лица, неожиданно снова предложил Обет, Анна лишь выгнула бровь в ответ. И что это теперь значило? Он хотел ее проверить? Или в самом деле желал, чтобы, помимо официального брака и бюрократических формальностей их, крепче поделенных семейных капиталов связала еще нерушимая, в буквальном смысле под страхом смерти заключенная клятва?

Умирать в этом браке Анна не собиралась и вариант с собственным вдовством тоже не рассматривала. Среди материных подруг, конечно, ходили самые разные слухи об отравленных или сгинувших мужьях, но такие авантюры всегда казались Анне сомнительными. Иногда у нее вообще создавалось впечатление, что мужья уходили от материных подруг не в могилу, а в прекрасную, альтернативную семейной жизнь, пользуясь собственной смертью как предлогом начать жизнь заново. Это было хлопотно, наверняка накладно, но все-таки вполне объяснимо – все знакомые Анне женщины высшего «белого» общества мастерски умели выедать своим супругам мозги. С этим они управлялись едва ли не лучше, чем с замысловатыми десертами, которые по старой памяти еще подавали на званых ужинах.

Антонин, тем временем, позвал домовика, даже не дав ей время не то что на ответ, но даже и на раздумья. Это Анне не понравилось, но почему-то раззадорило и подстегнуло интерес: Обет ведь был мечом, у которого два острия.

Анна скользнула взглядом по перебинтованным ногам домовихи и перевела взгляд на Антонина. Ты об этом пожалеешь. Ничто не дается в браке без любви так легко, как честность.

Ох, как ты об этом пожалеешь, Долохов.

Анна без колебаний вложила свою руку в протянутую ей ладонь будущего мужа. Рука у Долохова была большая, крепкая и для рукопожатия вполне благонадежная.

- Пусть будет на честность, - согласилась Анна, глядя Антонину прямо в глаза. – И кто бы ни умер от этого первым, никаких претензий.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Анне Дмитриевне казалось, что инцидент в доме Долоховых к утру сгладится в ее памяти, подтертый последними хлопотами перед неотвратимым торжеством. Но этого не случилось: взгляд Антонина, когда он повернулся к ней, не то для того, чтобы увидеть что-то в ее лице, не то для того, чтобы проверить, не задело ли ее заклинание старшего Долохова, никак не шел из головы.

Она не хотела поддаваться соблазну немедленно искать в будущем муже неоднократно битого ребенка, который заслуживал сострадания, понимания и жалости. «Если и был бит», - сказал ее собственный отец, когда они вернулись домой и, кружа вокруг да около, стали обсуждать сцену, свидетелями которой стали, - «значит, заслужил».

В мире, в котором вырос ее отец – и отец Антонина, очевидно, тоже – такой подход наверняка имел место быть. Как иначе удалось бы их прадедам воспитать такую несгибаемую, упрямую и жесткую породу. Но Анна Дмитриевна ощущала себя ребенком совершенно другого времени. В ее воображении это время во многом было поворотным и даже ответственным моментом – она была частью первого поколения, родившего и выросшего на чужбине, на крошечном пространстве Российской Империи, сжавшейся до размеров приютивших их французских особняков.

Если Антонин еще был бит, а она – временами строго наказана за шалости, своих детей они будут воспитывать иначе. Теперь, когда брак был делом окончательно решенным и обговоренным всеми сторонами, включая, собственно, сочетающихся браком, Анна Дмитриевна позволила себе заглянуть в отдаленное будущее, приблизительно туда, где раньше ей виделись двухгодичная программа l'Université Шармбатона и последующая научная карьера. В отдаленном будущем их с Антонином ждала необходимость продолжить род Долоховых и соответствующим образом воспитать его наследников. Памятуя о поведении старшего Долохова, Антонин, возможно, возжелает и собственных детей воспитывать розгами и унизительными понуканиями. Анна Дмитриевна, еще не родив и не зачав ни одного долоховского ребенка, загодя решила, что не позволит этому случиться – свое дитя они будут воспитывать иначе. С умом и рациональным подходом.

Планами, которые Анна Дмитриевна строила бессонной ночью на их с Долоховым неродившихся детей, она на деле пыталась прикрыть другие свои страхи. Завтра их ждало большое торжество – шумное, пьяное, битком набитое знакомыми, приятелями и дальними родственниками, которые соберутся для того, чтобы засвидетельствовать долгожданный, прекрасный, расчудесный союз, до которого им не будет никакого дела ко второй перемене блюд. Ее родители утверждали, что в чужой стране нужно по возможности держаться друг за друга, как будто бы Sovety могли с опозданием прийти за ними, и, чем больше их окажется в этот момент в доме, тем меньше будет шансов, что они погибнут. Sovetam, впрочем, сейчас никакого дела до сбежавших аристократов не было – они вели войну. И разговоры о войне, уже и так подвинувшей границы известного Анне Дмитриевне мира, все еще накануне свадьбы эхом звучали в ее голове. Не так гулко, разумеется, как «Анна Дмитриевна, приношу свои извинения».

Ночью перед собственной свадьбой Анна Дмитриевна пребывала в несвойственном ей смятении. Она встала, открыла в спальне окно, впуская мирный, прохладный ночной воздух, и замерла, ожидая, когда прохлада доберется до ее босых ног и, как обычно, приведет таким  образом разум в порядок. Завтра в это же самое время она окажется в другой спальне и не одна. К тому, что этот опыт будет приятным, Анна Дмитриевна особенно не готовилась – приятное ведь не требует особенного настроя, а на неприятное, чтобы не слишком разочароваться, нужно настроиться заранее.

Еще ей было жаль и не жаль непроизнесенного вслух Обета. Точнее, их обоюдного блефа, так и не нашедшего никакого разрешения – домовиха не могла скрепить Обет, но Антонин все равно готов был его дать. И даже палочку свою ей вручил, как будто в самом деле собирался заставить произнести заклинание. Не войди в комнату их родители, процедуру так или иначе пришлось бы довести до конца. В таком случае их связала бы если не нерушимая клятва, то во всяком случае ясное понимание, как далеко они оба готовы зайти. Теперь этого понимания у Анны Дмитриевны не было. Она даже не была уверена, что Антонин не захочет после отыграться на ней за то, что она видела – невестам ведь обычно не показывают, как щедро отцы женихов пользуются розгами.

Уснула в ту ночь Анна Дмитриевна очень поздно, когда за окном уже начало светать, и все мучившие ее вопросы в конце концов превратились в одно-единственное тягостное предвкушение неопределенного. Обнадеживало разве что то, что ей целые сутки, до следующей ночи, не доведется думать ни о чем высоком – утро закружит ее последними приготовлениями, прической, кружевами платья, фатой, хлопотами аппарации, торжественной церемонией и необходимостью постоянно держать лицо. Они все же в первую очередь были дворянами, а потом уже – молодоженами.

С некоторым облегчением к полудню Анна Дмитриевна убедилась, что ее без пяти минут супруг вполне с ней это убеждение разделял. Долохов вел себя безукоризненно и держался так, словно никакого вчерашнего дня не было, и она в самом деле была лишь его невестой, пусть и не очень желанной, а не свидетельницей унижения.

Анне Дмитриевне это чрезвычайно понравилось – она не ожидала от Антонина такого понятного и близкого ей по духу поведения. И, отдавая дань его воспитанию и выдержке, тоже делала вид, что ничего накануне не видела. Разве что однажды, когда он одевал на ее палец широкое кольцо, сделанное из золотых обручальных колец его предков, Анна Дмитриевна зацепилась взглядом за уродливый, оставшийся от вчерашнего наказания след на руке Долохова. Но задерживаться на этом она не стала и вместо этого твердой рукой взяла с серебряного блюдца предназначенное Антонину кольцо – точно такой же золотой ободок, на который ушли кольца двух ее прадедов. Оба, как гласила семейная молва, по случайности состояли в счастливых браках. Зная, что все взгляды будут прикованы к их рукам, Анна Дмитриевна, сама толком не зная почему, прежде чем одеть кольцо на палец мужу, второй рукою незаметным, будто бы нежным жестом, прикрыла красный след на его руке. К чему им эти сплетни и омерзительная болтовня.

Омерзительной болтовни, к тому же, на любой русской свадьбе и без разносимых болтливыми тетушками фантазий было достаточно. Анна Дмитриевна посетила за свои восемнадцать лет не так уж много свадеб, но все прочие мероприятия, проведенные с Третьяковыми, позволили ей вполне справедливо предположить, что после родительских тостов и трогательных напутствий, которые их обоих с Долоховым, как она надеялась, оставят совершенно равнодушными, все гости ненадолго потеряют к ним интерес.

Пока все вокруг пили и шумели, болтая ни о чем и обо всем на свете, заглядывая друг другу в пьяно раскрасневшиеся лица, молодожены развлекали себя ужином, отличным вином и шампанским, и перечислением самых невыносимых своих родственников. Выяснилось, к примеру, что у Антонина была в наличии тетушка, коллекционировавшая неисправные артефакты, хлынувшие на рынок от обедневших сограждан. А у Анны Дмитриевны имелся в запасе троюродный дедушка, неплохо обосновавшийся в Ницце, но ненавидевший все французское с пылом обеспеченного émigré старой закалки.

«Кажется, с этим пора что-то делать», - сказала Анна Дмитриевна Долохову, когда за окнами сгустились сумерки, а торжество стало напоминать бесконечную пытку. Если поначалу подниматься, чтобы послушать очередные поздравления, было не очень обременительно, то к вечеру это превратилось в испытание, которое Анне Дмитриевне – да и Антонину – выдержать с достоинством становилось все труднее и труднее.

Анна, избавившись от ненужной фаты и ненужного уже отчества, соскользнула со своего места во главе стола и, многозначительно подмигнув Антонину, отправилась к своему троюродному деду.
- Аннушка! Красавица моя, - разулыбался Николай Николаевич, охотно принимая внучкину руку и усаживая ее рядом с собой. – Не мерзкий он, этот твой муженек?
- Нет, не мерзкий, grand-papa, - улыбнулась в ответ Анна и еще раз, преувеличенно хитро, чтобы grand-papa точно все рассмотрел, посмотрела на Антонина. – А ты скучаешь, душа моя?
- Я слишком трезв, - раздосадовано качнул головой Николай Николаевич.
- Ты, кажется, пил сегодня так, словно тебе снова двадцать, - сделала Анна стратегический ход, известный каждому в их семье.
- Даже если я буду пить так, словно мне снова семнадцать, ничего не произойдет! – разгневался grand-papa. – Потому что это французское шампанское… Merde, вот что, Аннушка. Что это за шампанское, которое не ударяет в голову?
- Ты слишком хорошо разбираешься в шампанском, - покривила душой Анна и встала, потянув grand-papa за собой. – Пойдем, найдем тебе бутылочку твоего любимого. Я совершенно уверена, что папа его купил.
- Я бы не ждал от твоего отца такой предусмотрительности, - это было, в общем-то, даже справедливо, но признавать эту справедливость в Аннины планы не входило. Ей только нужно было довести grand-papa до молодцеватого старика Долохова, который проводил остаток своей жизни, наслаждаясь теплым воздухом Канн.

Они с grand-papa добрались до старшего Долохова как раз вовремя – когда к своему деду уже подошел Антонин.
- Я всегда вспоминаю, когда вижу бутылку шампанского, как в юности ты вызвал на дуэль господина Державина.
- Господин Державин был напыщенный идиот. Но в те времена дуэли были делом чести. В этих ваших… пресвятой старец… Советах о чести не знают ровным счетом ничего.
- Зато кое-что знают о равенстве и благородстве, - возразил, поджав губы, старик Долохов.
- И в чем же заключается это благородство? – ноздри Николая Николаевича раздулись в гневе, подстегнутом дурным, не бьющим в голову французским шампанским, а глаза сузились, когда он встретился взглядом с неожиданно возникшим на празднике оппонентом.

- Мне кажется, мы достаточно отбыли на этом празднике жизни, не находишь? - негромко сказал, склонившись к ее уху, Антонин, незаметно увлекая ее за собой.
Дело, в общем и целом, было сделано идеально: их пожилым, хорошенько выпившим родственникам, не так уж много было нужно, чтобы к вечеру вовлечь все честное собрание в спор, десятилетиями идущий по одной и той же, проложенной обиженными переселенцами колее. За их спинами, когда они покидали, никем не замеченные, праздничный зал, кажется, даже что-то звякнуло, но ни Анна, ни Антонин не обратили на это внимания.

В комнате, которую им отвели в доме Долоховых для первой брачной ночи, было, к счастью, тихо. И, к несчастью, темно. Темнота, которая через какую-нибудь четверть часа могла бы показаться Анне спасительной, поначалу ей не понравилась, и Анна взмахом палочки зажгла несколько свечей. Неяркий свет, озаривший комнату, во всяком случае, помог ей приблизительно очертить контуры предметов. Комната была уютной – просторной, но недостаточно большой, чтобы вдруг в ней потеряться.

Анна небрежно бросила фату на спинку кресла и, толком не зная, что делать дальше, чтобы не быть неловкой, повернулась к Антонину.
- Кажется, неплохо вышло, - с коротким смешком заметила она. – Даже забавно.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Анна была в смятении: ей казалось, что этот первый момент, когда она повернется к Долохову спиной, а он впервые коснется ее, как муж касается жены, будет самым стыдным. Но еще более стыдным оказался миг, когда он расстегнул пуговицы на ее платье, и оно с готовностью соскользнуло с плеч, оставляя ее сначала в белье, а потом и без него, то есть уже практически обнаженной. Но даже это, как оказалось, можно было пережить, потому что слова Антонина окатили ее двумя обжигающе горячими волнами. Если не захочешь оборачиваться, я пойму. И – ты ведь еще ни разу не была с мужчиной, верно.

У Анны перехватило дыхание, и она забыла о том, что все внутри еще секунду назад сжималось в напряженном ожидании неизвестного – грубости, пьяной нежности, равнодушия. Но только не того, что в итоге сделал Долохов – не его расчетливо аккуратного обращения с пуговицами ее платья и не странного вопроса, который и задать-то, наверное, можно, только если не смотришь женщине в глаза. Задержи он свои ладони на ее голых плечах, тепло, исходившее от его рук, стало бы невыносимым, и Анна решила бы, что Долохов собирается дальше применить силу. Но его ладони предусмотрительно исчезли в пустоте за ее спиной.

Это было никак не проверить, но Анна была совершенно уверена, что она умудрилась покраснеть, хотя такое ей обычно было не свойственно. И кожа на груди – белоснежная, безукоризненная, заслуженный предмет ее гордости – наверняка тоже пошла уродливыми красными пятнами. Оставалось лишь надеяться, что неяркий свет избавит ее от этих досадных проявлений страха и слабости, когда она повернется к Долохову. Потому что повернуться к Долохову, драккл дери, она, конечно же, собиралась. Во-первых, ей было как-то почти жаль его, выпившего и, наверное, размягчившегося и озвучившего случайно свои опасения. Во-вторых, она не хотела проиграть ему в первую же их брачную ночь – проиграть и позволить и впредь поступать с ней в спальне так, не найдя в себе сил смотреть ей в глаза.

А еще Анне, конечно, было страшно. И чем ниже спускалось с ее плеч расстегнутое платье, – самостоятельно, без помощи и магии, спасибо фасону à la mode, – тем страшнее ей становилось. В сорок четвертом супружеское соитие едва ли было для кого-то такой же сокровенной тайной, как для ее бабушки и даже матери. В Шармбатоне на шалости старшекурсников иногда даже смотрели сквозь пальцы, но над Анной, ее любопытством и ее школьными поклонниками довлело нерушимое, величиной приблизительно с не данный Антонину Обет, обещание, которое вытряхнул с нее в очередные каникулы отец. Мужьям женщины из рода Третьяковых испокон веков достаются непорчеными. «И как ты проверишь?», - спросила Анна тогда у отца, и он ответил, что проверять ему не будет нужды.

Естественно, это была глупость, на которую легко купить пятнадцатилетнюю девчонку. И многие девочки в Шармбатоне, дав такие же обещания своим родителям, преспокойно забывали от них, когда им очаровательно улыбался мальчик из параллели. Но Анна, которая никогда ни в кого особенно не влюблялась, решила играть в эту игру честно до мига, когда влюбленность в кого-нибудь не станет совсем уж нестерпимой и жгущей изнутри. Она и сама нисколько не удивилась, что без всякого труда дожила девственницей до свадьбы. Влюбленности не случилось, а вот выгодный союз с большой, чистокровной и обеспеченной семьей – да. Брак с Долоховым, конечно, был хуже, чем два года в Шармбатоне и научная карьера, но все-таки не так плох, как безответная любовь, болезненные расставания, невозможность быть вместе с любимым и необходимость быть с нелюбимым. Чувствам Анна всегда предпочитала рацио. И для этого ей даже не нужно было превозмогать себя. Только свой страх.

Ей было стыдно от своего судорожного, показавшегося в тишине слишком громким вдоха – как будто она так выдала, что боится. И, должно быть, он принял это на свой счет. На счет своего лица, своей грузноватой, крупной фигуры, своих все еще предупредительных, но уже почти властных, мужниных повадок. Все это напоминало Анне какую-то неуклонно дешевеющую бульварную драмочку, в которой все умирают в конце от переизбытка каких-нибудь чувств. И ей это совершенно не нравилось – она всей душою презирала эти дешевые переживания и страстишки и со всем юным пылом противилась тому, чтобы однажды позволить себе жить, руководствуясь хоть каким-нибудь сиюминутным чувством.

А еще Долохов подстегивал внутри нее нечто едва уловимое, чему пока не было определения в ее собственном словаре. Не любовь, не интерес, не возбуждение, а какое-то промежуточное, толком еще ни во что не оформившееся чувство напряжения, соперничества, желания непременно не сдаться и не проявить слабость, победить, но не уязвить проигрышем.

Анне вдруг захотелось увидеть, чего боится он. Он ведь тоже чего-то боится, в глубине души. Стоит сейчас за ее спиной, ждет эти несколько мгновений, которые для нее растянулись в целую вечность, и ждет – повернется она или нет. И что он увидит в ее глазах, когда она повернется, и ему придется раздевать ее дальше, уже глядя ей в глаза.

- Если бы я была с мужчиной до тебя, меня продавали бы дешевле, - сказала Анна, повернувшись к Антонину без дальнейших колебаний. Растягивать собственную пытку она не любила. По голой коже от прохлады – или от страха, все еще сжимавшего ее изнутри, только уже чуть слабее, - побежали мурашки. Лицо Антонина в полумраке было таким же, как вчера в гостиной при свете – некрасивым, но не уродливым. На нем даже было нечто, что не поддавалось описанию и смутно могло напомнить заботу. Чтобы не принять это за то, чего не было и никогда не должно было быть в их союзе по определению, Анна решительно сделала шаг вперед и, привстав на цыпочки, прижалась к губам Долохова своими, неумело, но настойчиво, опираясь ладонями на его плечи, будто пыталась подтянуть себя еще выше, и то ли ему, то ли самой себе доказать, что то, что они видят лица друг друга и могут смотреть друг другу в глаза, не имеет никакого значения.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Аня смотрела на причудливый, бессмысленного переплетения лепной узор на потолке их с Долоховым спальни и размышляла о том, что ожидала чего-то совсем другого. Вот только чего именно, она сказать не могла. Сначала – формального равнодушия. Потом – грубости. Следом – уже ровным счетом ничего, потому что ей просто хотелось, чтобы это бессмысленное противостояние наконец чем-нибудь закончилось. И, наконец, она не ожидала, что Антонин умеет быть почти нежным и практически бережным. Как товарищ по несчастью, наверное, а не как возлюбленный. Но так даже лучше. Наверное. Аня почему-то не могла сходу в этом разобраться. И, откровенно говоря, сейчас совсем не хотела.

Тело в мягких подушках, наполовину скрытое под легким, словно пушинка, одеялом, казалось Ане куда тяжелее собственного действительного веса. Она думала, что после того, как все закончится, ей захочется спать. Или хотя бы Долохову захочется. Но они оба лежали без сна, глядя в потолок, и за победу Аня засчитала уже хотя бы то, что ей не хотелось прикрыться и спрятать от новоиспеченного мужа свое голое тело. Впрочем, прятать после того, что между ними уже, было особенно нечего, и в этом обнадеживало то, что она совершенно справедливо ожидала того мига, когда тот самый «первый раз» останется позади, а вместе с ним останутся позади неизвестность и ее тянущее страхом предвкушение.

Аня скосила взгляд и посмотрела на Долохова. Свечи они так и не потушили, и теперь можно было совершенно беззастенчиво разглядывать профиль супруга, не ожидая никакого упрека. Мягкие, чернильные тени сглаживали черты его лица и делали их почти приятными. Не в смысле приукрашивания, а в смысле ощущения – когда они лежали вот так, пока молча, Антонин казался ей почти приятным человеком. Таким, который мог вести себя с нею с несколько неловкой нежностью и бережностью, заслуживающей уважения.

Отдавая себе отчет в том, что его поцелуи и прикосновения, разогнавшие кровь, и ощущение его тела на ее собственном, очевидно, лишили ее способности мыслить в эту секунду полностью объективно, Аня не стала углубляться в размышления о приятности Долохова. На это, в конце концов, у нее теперь будет целая жизнь.

В профиль стало заметно, что нос у Антонина с неестественной горбинкой. Аня чуть сдвинула брови и, перевернувшись на бок, незаметно придвинулась поближе. Он молчал, и Аня воспользовалась правом, которое, как ей казалось, она заполучила вместе с обручальным кольцом, и протянула к нему руку, пробегая сначала по его плечу, а потом по груди кончиками пальцев. Ногти у нее были куда короче, чем должны были быть ногти дворянки-белоручки, но еще недавно в Шармбатоне ей было удобно так работать, поэтому и Антонин, должно быть, ее прикосновение ощущал лишь легкой щекоткой подушечек пальцев.

В полном смысле лаской это не было – скорее, небольшим исследованием. Они почти прожили одну ночь из множества, но едва ли по-настоящему узнали тела друг друга. У Долохова, к примеру, наверняка были от Дурмстранга какие-нибудь шрамы и отметины. Не от Дурмстранга, впрочем, тоже, сдвинув брови, напомнила себе Аня, натолкнувшись взглядом на яркий след от удара старшего Долохова.

- Не поняла, - отвечая на вопрос Антонина, негромко сказала Аня. Не поняла – это не плохо, это просто честно. Не поняла – это же не только про то, что между ними произошло сейчас. Это еще и про то, что случилось днем, когда она из Третьяковой превратилась в Долохову, но даже не поняла, заметил ли это по-настоящему кто-то, кроме нее самой.

Анина рука соскользнула с его живота к руке. Пальцы очертили границы синяка и замерли как будто в нерешительности. А дальше – что? Можно ей продолжать и теперь никуда не торопиться и не пытаться с ним бороться? Или не стоит?
- У тебя таких синяков было много? – неожиданно спросила Аня то, что, конечно же, не спрашивают у мужей в первую брачную ночь. Свою ладонь она не убирала, как будто то, что они соприкасались руками, в том самом месте, где у Долохова расцвело это унизительное напоминание о вчерашнем дне, скрепляло их какими-то невидимыми узами – не брака, но, как Ане почему-то захотелось верить, взаимопонимания и доверия, которые для успешного долгого брака были, без сомнения, гораздо важнее вульгарной любви.

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Когда Антонин подался вперед, поворачиваясь к ней, Аня была уверена, что таким образом он хочет лишь вынудить ее убрать руку с его синяка. Но прежде чем она успела, как ей казалось, разгадать его замысел и сделать вид, что никакого прикосновения не было вовсе, Долохов перехватил ее ладонь и поцеловал ее пальцы. Аня коротко улыбнулась, не имея ни малейшего понятия, что эта улыбка у нее вышла похожей на маленькую, вмиг промелькнувшую тень восемнадцатилетней девчонки, какой, собственно, она и была.

Долохов все держал ее руку в своей, и Аня не знала, как к этому относиться. Конечно, это все было мимолетное влияние момента или галантное желание сделать так, чтобы хотя бы в первую брачную ночь все было правильно. Хотя, справедливости ради, накануне они так и не успели договориться о том, что будет правильным для них двоих. Ситуацию спасало от неловкости то, что прикосновения Антонина не были неприятными – когда они смотрели друг на друга, разглядывая друг друга без необходимости противостояния и стеснения, тепло его большой, крепкой ладони казалось даже приятным и внушающим доверие.

И все же, услышав ответ, Аня чуть сдвинула брови. Ответ ей не очень понравился – меньше всего сейчас, когда неясно было даже, что делать с собственным мужем, было думать еще и о том, что делать с его отцом, если возникнет такая необходимость. В каком-то смысле она ведь теперь принадлежала к семье Романа Алексеевича – как будто бы в качестве любимой невестки, жены единственного сына, но при этом, разумеется, и в качестве родовой, честным способом приобретенной собственности.

Но спрашивала-то она не о себе. Аня даже как-то не задумывалась о том, что старший Долохов может бить ее. Что, мать Антонина он тоже бил? Или такая возможность просто допускалась, потому что в доме Долоховых всегда была чем-то в порядке вещей? Вопросы множились в Аниной голове с каждой секундой, но уверенность Антонина в том, что он сможет с этим разобраться, – как и его желание это сделать – Ане нравились настолько, что из всего этого многообразия она сумела выбрать те, которые в самом деле хотела задать, начиная этот разговор.

- И за что же он бьет? – уточнила Аня, бездумно, едва ли осознанно, поглаживая ладонь Антонина большим пальцем. – И как ты собираешься с этим разобраться, если возникнет необходимость?

Ей как-то не приходило в голову до этой секунды, что отныне и до чьей-нибудь смерти многие проблемы у них будут общими. От каких-то, вероятно, в соответствии с вековыми традициями, их обоих придется защищать Долохову, от других, вроде неудобных слухов и мерзких сплетен – ей. Но в общем и целом, всю обозримую жизнь они отныне будут действовать сообща – как Долоховы, как одна семья. Пока у них, кажется, получалось договориться, поэтому ничего особенно плохого в таком сотрудничестве Аня не видела. Разве что боялась обмануться тем, как отлично все складывалось с самого начала.

- То, что ты разберешься, или то, что он может кого-то из нас ударить? – уточнила Аня, но тут же все равно ответила на оба вопроса. – Нет, не пугает. Наверное, не пугает, - поправила она саму себя. – А должно?

[nick]Anna Tretyakova[/nick][status]a dull ache of the soul[/status][icon]https://funkyimg.com/i/3apSi.jpg[/icon][info]<div class="lzname"> <a href="ссылка на анкету">Анна Третьякова</a> </div> <div class="lztit"><center> 18 лет; Шармбатон, Неббиоло’44</center></div> <div class="lzinfo">чистокровная <br>(не)счастливая невеста<br><br><a href="ссылка на вашу почту">совиная почта</a></div> </li>[/info]

Долохов говорил так спокойно, что Аня даже задалась вопросом, специально он сгущает краски подробностями или подробности просто в самом деле не имеют для него большого значения. Беспорядок в спальне едва ли можно было приравнять к разделыванию кролика, а разделывание кролика – к милой детской забаве, но в речи Антонина и то, и другое становилось понятиями одного порядка, не одобряемыми, но, в общем и целом и не выходящими за пределы естественного течения жизни дома Долоховых. Это было интересно. Хотя должно было пугать, напомнила себе Аня.

Бояться Аня, конечно же, умела. Страх для нее всегда был частью инстинкта самосохранения: умный, самостоятельно срабатывающий внутри механизм, который подавал сигнал, когда нужно было бежать, не разбирая дороги. Но в браке с Долоховым страх был совершенно бесполезен: бежать было некуда. Она могла провести всю оставшуюся жизнь в страхе, так и не узнав, что с Долоховым можно было договориться. Что ему можно было указать на его место – партнера в этом союзе, товарища по несчастью, попавшего в равное с ней положение. Жизнь давалась лишь одна, и трястись до смерти Аня не планировала.

Ее рука, конечно, все равно чуть сжалась, пока Долохов рассказывал. И на долю секунды замерли пальцы, бездумно изучавшие чужую ладонь. Впрочем, выражение Аниного лица оставалось по-прежнему спокойным, она не сменила позы, не отодвинулась, даже не проявила желания убрать руку. Она слушала и думала о том, что нужно запомнить для себя, откуда пришел Долохов. И каков его отец.

- Теперь у нас собственная семья, - сказала Аня, чуть дернув плечом. – В ней будут наши правила. И, если вдруг для тебя это важно, твои родители не смогут повлиять на мое мнение о тебе в твое отсутствие. Мое мнение о тебе создаешь только ты сам.

Как Аня и предполагала накануне вечером, Долохова беспокоил этот вопрос унижения. Кого бы не беспокоил, впрочем. И угрожал отцу, наверное, он за них обоих. Угрожать отцу Непростительными. Круцио. Империо. Авада Кедавра. У Ани в голове не укладывалось, что такое можно сказать собственному отцу, хотя образ старшего Долохова, по крайней мере, в этой спальне и только в пространстве между ними, расцветал все новыми и новыми красками. Может, теперь стоило все-таки начать бояться? И вообще, самое время было бежать, куда глаза глядят? Но бежать было некуда. Ее собственный отец в данный момент со старшими Долоховыми обмывал выгодный союз, скрепивший две старинные русские семьи. Планировал общих наследников и званые ужины, устроенные в Каннах.

Антонин придвинулся ближе, и Аня подалась ему навстречу, сближая их лица на расстояние одного вдоха или решительного марш-броска в этих нелепо и неизвестно по какому поводу развернутых в спальне военных действиях.

- Нет, конечно, ты не предел чьих бы то ни было мечтаний, - вкрадчиво проговорила Аня, особенно подчеркнув это «чьих бы то ни было», потому что даже для полукровки партия была сомнительной, разве что богатой, и тут же перечеркнула все расстояние между ними, снова прижимаясь к губам Антонина своими, втягивая его в короткий, прерванный ею же самой поцелуй. Не потому, что ей вдруг захотелось Долохова поцеловать. Ане просто вдруг пришло в голову, что самое время понять, может ли ее поцелуй быть ее оружием, раз уж бежать и бояться – не работающий вариант.

– Я не прошу и не стану просить тебя изменять себе. Но и ты прими как данность, что ты не имеешь права ставить мне условия. И это – первое и последнее, которое я принимаю, - чуть отстранившись от Долохова, негромко сказала Аня, по-прежнему глядя ему в глаза. – Это мой подарок на свадьбу.