and if only I could hold you
you'd keep my head from going under
♫ Lewis Capaldi - Bruises

смерть внутри объемнее и больше чем снаружи в ней темно и тихо потому что забвение сначала забирает свет а потом звук но даже тогда ты не сразу осознаешь откуда на самом деле приходит тишина а тишина приходит от того ты вдруг разом перестаешь слышать самый первый звук и самый неразличимый тот который всегда с тобой с рождения и до самой точки смолчания всего мира это звук твоего сердцебиения тук тук ту
смерть внутри объемнее и больше чем снаружи потому что у смерти внутри нет ни рук ни ног ни головы ни тела ни проблем ни забот ни сожалений ни невыполненных обещаний внутри смерти пусто и много свободного места потому что загробного мира не существует внутри смерти существует только ничего и ничего постепенно прорастает во все и все что остается от ничего это еще одно ничего постепенно теряющее сознан
смерть внутри объемнее и больше чем снаружи и в ней умещается все то чем ты был но еще и то чем ты не был пока умирает свет видишь кровь нерожденных детей и их самих обязательно похожих на ту чье имя потерялось видишь метку и того чье имя уже не помнишь ловишь кончики строчек письма гале потому что почему-то помнишь галю хотя это несправедл
смерть внутри объемнее и больше чем снаружи темнее самой темной комнаты и даже чувство что надо куда-то бежать должно быть агония которая бьется внутри затихает ты же ее не спасешь не допишешь не найдешь ты ничего ты ничего ты ничего ты ничего ты прямая линия в ничего и не более тог
смерть внутри объемнее и больше чем снаружи и в ней страшно сначала но только сначала потому что потом бояться нечего и к тишине в которой еще не так давно звучало твое сердце ты привыкаешь да и ты как будто уже не ты а только ничего ты ничего ты ничего ты ничего ты ничего ты точка в ничего и не бол
ничегоничегоничегоничегоничего
ничегоничегоничегоничегонич
ничегоничегоничегоничег
ничегоничегоничегон
смерть внутри объемнее и больше, чем снаружи. только ее не с чем сравнить. у ничего нет никаких размеров и форм, в ничего есть только ничего и еще больше ничего. ты это знаешь. ты знаешь это так крепко и так с другой стороны смерти, что даже не сразу понимаешь, что знать что-то в ничего – это уже победа, но победа не твоя.
тук
если бы тебе было, чем сделать вдох, то это был он. вспышка света. единственный звук. ты различаешь его и в тишине он похож на колокол. на десятки колоколов. хотя в самом деле это только один тук. всего лишь тук. и даже не тук. просто сокращение мышцы. ты это знаешь. и еще ты знаешь, но не сразу, что что-то знать – это уже победа. победа которая снова соскальзывает в пустоту в которой ничего нет кроме нового странного ощущения жара и боли которые ломают несуществующее тело потому что ты в ничего в ничего нет тела в ничего нет ничего смерть милосерднее жизни в этом смысле почему ты раньше никогда об этом не думал где этот звук где этот звук sukablyad’
тук
ты делишься пополам. делишься пополам. и еще пополам. и продолжаешь делиться. но теперь у тебя есть тяжелая голова. руки. ноги. туловище. и еще что-то тяжелое, что давит на грудь и как будто лежит во всем тебе, как тонкая сетка, сплетенная из тяжести и твоих вен, артерий, костей. ты чувствуешь их все разом, и от этого шумит в ушах. хорошая новость – у тебя снова есть уши. плохая новость – ты выискиваешь один-единственный спасительный звук где же он куда опять запропастился хочется нырнуть обратно в ничего потому что в ничего не больно
sukablyad’ в ничего нет ничего тук тук тук тук
тело тянут и из тела тоже что-то тянут. сначала тяжесть исчезает с головы, потом – с груди. потом – с рук. Остается только на кончиках пальцев, которые все еще кажутся холодными, но холод предпочтительнее, потому что холод помещает тело в какое-то пространство. В пространство, имеющее температуру, следовательно, помещенное еще в одно пространство. Как русская игрушка, которая хранилась у бабки как лубочная память о стране, с которой у нее давно не было ничего общего.
Тяжесть постепенно исчезает, звук сердцебиения становится привычным, мысли обретают грамматику и форму. Игорь от этого устал, – смертельно – но все равно чувствует какое-то облегчение. Облегчение приносит даже неясное смутное чувство, что он не дописал письмо Гале Габерски. Оно осталось где-то лежать, и Игорю даже кажется, что он пытается – и может – нащупать его рукой. Но на самом деле он смертельно устал. И усталость наваливается на него, но прикрывает не свинцовой плитой, а как будто бы всего лишь одеялом. Приятным, легким весом, от которого по телу расходится тепло.
Тепло размещается в теле, а тело размещается в пространстве. Мир постепенно складывается в ясную картину и вкладывается в четкие пределы – жизнь внутри гораздо меньше, чем может показаться на первый взгляд.
Игорю ничего не снится. Но кажется, что снится все и сразу. Снится, что он дома, и что одеяло, которое лежит сверху, настоящее, и накрыли им родные, пахнущие знакомой мазью от ожогов, руки. Он так хорошо помнит этот запах, что во сне внутри него вмиг лопается какая-то туго натянутая струна, о которой Игорь и не знал никогда. Видимо, к ней привык. Ему когда-то даже нравилось, что София пахнет своими снадобьями из заповедника, которые соединяли женщину, которую он любил, ласкал, целовал, с женщиной, которая в драконьем заповеднике присматривала за могучими, смертоносными созданиями. Между этими двумя Софиями протягивалась тонкая, невесомая ниточка, на которой, как оказалось, стояло вообще все, что у них было, - на ее возможности уйти в любой момент. Сбежать в жизнь, где были драконы и другие люди, а его не было.
Оказывается, жизнь, если снится, то сразу во всеохватности. С мягкостью домашнего матраса, удобно примятой подушки, как будто бы даже влажным прохладным носом пса. Смерть внутри объемная и большая, но в ней ничего нет. Ни внутри, ни снаружи. К смерти Игорь по-прежнему не испытывает ничего. К жизни, впрочем, как ему кажется, тоже. Он открывает глаза и утыкается взглядом в знакомый потолок и знакомый, родной полумрак дома. Во рту сухо, в теле тяжело. Он как будто бы создан заново, но в обновлении нет никакой легкости, скорее уж тело похоже на механическую куклу на новых, пока не опробованных в действии шестеренках. Игорь шевелит рукой, но и сам знает, что получилось не очень.
Голос из прошлого разрывает звенящую тишину, из которой, снова смешавшись со звуками и полузвуками бытия, исчез стук сердца. Игорь слегка поворачивает голову. Кажется, что он поворачивает ее полностью на подушке, в сторону туалетного столика Софии. В сторону Софии. Но угол обзора подсказывает, что нет. Только чуть-чуть. Игорь долго думает, правда это или ложь. Это смерть или жизнь. Это то, что внутри, или то, что снаружи. А потом понимает, что чем бы это ни было, ответ все равно будет один.
- Нет, - говорит он, шевеля сухими, потрескавшимися губами, с трудом шевеля тяжелым, непривыкшим к словам языком.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-01-07 00:24:23)

Сон у Игоря был оживленный и беспокойный – непохожий на смерть.
Во сне Долохов выговаривал ему за что-то, нисколько не стесняясь в выражениях, хотя и выражений-то во сне у Долохова было не много: преимущественно сукаблять и идитынахуйкозелуебищный. Во сне Игорь с ним не спорил, и что-то подсказывало, что и наяву бы не стал, потому что если он спал, а не умер, значит, Долохов все-таки пришел и теперь за ним должок. Долохов из сна был подозрительно убедительным, практически стиравшим грань между сном и явью, потому что не убивался по нему, а сразу сделал свой коронный ход с русской бранью, в которой Игорь за годы знакомства ориентировался так, словно наполовину русским он был не только формально, по матери и бабке, а suka vsei dushoi.
Во сне по нему горевала София. В той же манере, в которой София по его вине жила наяву – она что-то делала вокруг него, молча, с покрасневшими от слез глазами, и тягостнее всего, как и наяву, во сне было то, что Игорь, хоть ее и видел, никак не мог поднять руку, чтобы перехватить ее ладонь; пошевелить языком, чтобы попросить остановиться, остаться, перестать суетиться, потому что волноваться не о чем… Волноваться во сне и правда было не о чем: Долохов же все сделал, а она – ушла. Почему ты не в заповеднике? хотел спросить Игорь. Зачем ты вернулась? хотел спросить Игорь. Как ты вообще узнала, кто тебе сказал? хотел спросить Игорь. Но, как и наяву, ничего не спросил. Не смог.
Слова, как и наяву, вязли на языке, и рукой он наверняка не пошевелил, даже если ему казалось, что какое-то движение ему все же удалось. Ее же так давно не было. Целый месяц. И он разучился воспринимать ее присутствие. Привык просто жить в доме, как будто в доме их с Гайтаном всегда было двое. Привык просто жить, механически совершая годами отработанные движения. София во сне потревожила этот покой, и сон стал красочнее и тревожнее. Теперь сон цеплялся за Игоря, а Игорь цеплялся за сон. С матерящим его Долоховым он бы охотно попрощался, даже если наяву его не ждало ничего, кроме слабости и боли, а вот с Софией прощаться он был не готов. Он один раз уже попрощался, хотя даже тогда не сказал ничего. Он же вообще ничего ей не сказал. Почему ты даже не соврал, Игорь? Даже не сказал «ну ладно», «хорошо», «я буду тебя ждать»? Вообще ничего не сказал. Стоял, как истукан, sukablyad’.
Сон был к Игорю милосерднее смерти: из сна он выплывал на поверхность не резко, а постепенно, расставшись сначала с недовольным приятелем, бормотавшим над ним заклинания все дальше и дальше, все тише и тише; потом – с неприятным ощущением прохладных капель воды, попадающих в непредсказуемом порядке то тут, то там, холодящих кожу так, словно это и не во сне вовсе было; следом – с ощущением не потустороннего, а вполне обыкновенного холода, который во сне становился выпуклым, гладким, с заостренными краями, как огромная снежинка; затем – с ее прикосновениями, постепенно, по одному. Сначала из них ушла бережная нежность, следом – рациональная забота, и последней как будто исчезла любовь, или как это называется, когда чужие руки вдруг исчезают из твоего сна насовсем, а вместе с ними – запах огнеупорных мазей и нечужого, а привычного, за годы хорошо изученного тела.
На поверхности сна, у самой его кромки, Игорю снится другое: как его собственная бережная нежность к ее едва наметившемуся животу вдруг исчезла такой же гнетущей пустотой. Во сне он все никак не мог взять в толк, как так: там было его дитя, а потом сразу не было, словно он провел ладонью по ее телу, такому реальному, что на ладони оставалось тепло ее кожи, и вслед за его ладонью из нее выскользнул их ребенок. Первый из тех, которому они не смогли подарить жизнь. Наяву ему было не до этого. Наяву он никогда не думал, как же так – наяву знал отлично, почему так получилось, и учился другому. Во сне София смотрела на него не беспомощно, не с болью, как наяву, а спокойно и печально. Так, как смотрела, когда уходила. Могла бы уйти тогда. Но не ушла.
Игорь проснулся и понял это, потому что почувствовал на руке привычный вес потяжелевшей во сне собачьей морды. Открыл глаза. В комнате было темно. Но комната точно была в его доме. Значит, Долохов его сюда притащил. И ушел? Или остался? Игорь не успел об этом подумать, потому что мысли в голове были вязкие, цепляющиеся друг за друга, за сон и за смерть, за чуму, за обнаруженный артефакт, все еще, как за спасательный круг – за незаконченное письмо Гале; за то, что не закончит в срок починку фамильного кулона, травившего незаконнорожденных дочерей, предъявлявших его владелице права на наследство блудливого супруга; за то, что не разобрал Ту комнату, хотя собирался, впервые за много лет… Мелочей было так много, что, когда его руки коснулась и сжала чужая – но не чужая, Игорь не сразу понял. Скосил взгляд, как ему показалось, даже голову повернул, на этот раз в самом деле, хоть и совсем немного. София была в домашнем платье, как будто не уходила. Но взволнованная и заплаканная, как будто только что вернулась. Игорь улыбнулся этому, слабо приподняв уголки губ. Вот что он забыл – какие у нее руки наощупь. И как на самом деле от нее пахнет. И как она выглядит заплаканной.
- Ты здесь, - с коротким, беззвучным смешком выдохнул Игорь, бессильно вернув голову в прежнее положение, снова уткнувшись взглядом в потолок. – Зачем?

Не говори никому,
Все, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или еще что-нибудь.
О.М.

Реальность, вдруг упавшая на Игоря вещным, привычным и непривычным одновременно, миром была еще беспокойнее сна и куда больше смерти.
Смерть была пустой и темной, с ясным пределом, положенным одним человеческим телом, из которого постепенно, по капле, уходило все живое и сущее.
Реальность ширилась с каждой секундой – от его собственного нагого тела до его тела, собачьей морды на руке и самой собаки; до них обоих на огромной кровати; до них обоих на кровати в спальне, с привычным узором теней на потолке, легким запахом чистого белья и одежды; до них обоих на кровати в спальне в доме на продуваемом всеми ветрами острове Скай; до них обоих на кровати в спальне в доме на острове Скай в чужой, но уже не враждебной, а просто серой и подмытой дождями стране; и потом еще дальше, дальше, дальше – до целого мира, который легко вмещается в человека, когда человек живой постоянно.
Непрерывно.
А Игорь не был непрерывно живым. И собственная смерть поставила в книге его бытия неудобную, похожу на кляксу запятую, с которой Игорь никак не знал, что нужно делать. И нужно ли что-то делать вообще.
София была в его реальности вещественнее всего, но почему-то все равно где-то сбоку. Наверное, потому – и Игорь осознал это отстраненно и без горечи – что он на самом деле сжился с мыслью, что София никогда больше не вернется.
В никогда без Софии было неудобно, пусто и неуютно, как в смерти, но покуда все это было заперто внутри одного тела, в котором исправно билось сердце, расставание было сносным. Терпимым, во всяком случае. И даже от привычки проверять вечером, перед сном, ее кольцо на туалетном столике, а в течение дня поглядывать на свое (как будто он мог пропустить момент, когда широкая золотая полоска исчезнет), можно было со временем отучиться.
Только она вернулась, и он не успел.
Он не успел выдумать для нее поводов остаться. Не успел придумать, как заставить ее уйти навсегда, если вернувшаяся София вдруг покажется ему слишком без-него-счастливой. Он вообще так много всего не успел, потому что чуть не умер, что список незавершенных дел все время лез на передний план сознания, вытесняя все то, в чем Игорь не мог разбираться прямо сейчас, потому что слишком устал.
Значит, она скучала. Значит, за ней послал Долохов. Неплохо, Долохов, спасибо тебе, sukablyad’. Она, может быть, была без него счастлива. Или хотя бы счастливее. Почему-то Игорю казалось, что, раз София не вернулась за вещами все это время и никак не давала о себе знать, она тоже сжилась с мыслью, что теперь они всегда – навсегда – порознь. И почему-то Игорь был уверен, что ей с этой мыслью было куда лучше, чем ему. По крайней мере, раз уж так случилось, что они были порознь, ему оставалось на это надеяться.
Только, кажется, он и в этом ошибался.
София скучала. София пересела поближе, взялась за края его подушки. София разом оказалась так близко, как не была, кажется, с прошлого года, никак не меньше. Прошлый год, когда ты только что нарушил непрерывность жизни, казался отодвинутым от них на многие и многие века, и Игорь не стал ей возражать – он вообще не стал ей ничего говорить, просто смотрел. Внимательно, даже пытливо. Думал какие-то длинные мысли, которые все равно обрывались, как лопнувшие нити, и тут же забывались. Зато она была рядом. В домашнем платье. С по-домашнему прибранными волосами. И пахла (как он вообще мог это забыть?!) домом, драконами и огнеупорной мазью. Ее ладонь привычно легла на его плечо, вторая скользнула под голову, и Игорь понял, что ему даже слишком сильно, смертельно сильно, непозволительно сильно для того, кто прожил с ней бок о бок тридцать лет, хочется, чтобы София осталась.
Спустя тридцать лет брака, когда две жизни вплелись друг в друга счастьем и несчастьем, уже не хотят, чтобы кто-то остался с тобой так сильно: понимают, учатся проживать несчастье другого, присваивают его себе, травятся тем же ядом и в конце концов понимают, что в молчании, в котором накопилось слишком много обид, жизни нет обоим. Никому жизни нет. Никакой новой жизни нет.
Игорь смотрит на нее долго, долго, долго. Кажется, что целую вечность. Если не вечность, то точно не меньше получаса. На деле – едва ли один миг. Секунду, которая нужна Софии, чтобы растеряться от зрительного контакта, вдруг понять, что это похоже на предшествующие поцелую объятия и в самом деле к нему прижаться.
Когда слеза сбегает по ее щеке, прижатой к его виску, Игорь понимает, что его собственные руки весят куда больше, чем все его тело. Они весят примерно как смерть и еще чуть-чуть. Он поднимает их с трудом, с усилием, но тело помнит лучше, что по-другому он просто не может: в их жизни давно так, София плачет – он утешает.
Игорь осторожно прижимает ее к себе. Думает, что это ее «я больше не уйду» звучит трогательно и по-детски, как будто София не осознает тяжести такого обещания, хотя, конечно же, собирается его сдержать.
- Все будет хорошо, не бойся, - говорит Игорь, и язык все еще ворочается тяжело. Видно, потому что он тоже понимает, что за каждое слово придется ответить. – Это была глупость. Долохов, наверное, рассказал.
Слов неожиданно много, но они все не те, и Игорь умолкает ненадолго, обрывая самого себя на полуслове, на восходящей интонации, подразумевающей, что ему еще есть, что сказать. Какая ложь. Вернее, полуправда, потому что кое-что и в самом деле есть.
- Я не могу от тебя уйти. Я тебя люблю.

Игорь вдруг понял, что опять проиграл.
Проиграл чему-то большому и извечному, что точно было больше его жизни и, возможно, даже больше смерти, и что прицепилось к ним с Софией еще в дурмстранговской библиотеке, когда она глядела на него, чуть опустив толстую, наверное, совсем ей не интересную книгу.
К ним тогда прицепилась бедовая, непоправимая невозможность быть по-настоящему вместе, которую настойчиво игнорировала всю жизнь, упрямо возвращаясь друг к другу. Он написал ей, когда умерла бабка, а она ответила. Она пригласила, а он приехал. Она продолжала писать ему, а он писал Долохову, чтобы Долохов помог им выбить у школьных правил несколько драгоценных ночных свиданий. Вся их жизнь состояла из препятствий, которые нужно было преодолеть, чтобы добраться друг для друга.
Но самым странным было то, что никогда не приходило Игорю в голову раньше, но вдруг снизошло сейчас настоящим откровением: всякий раз, когда они все-таки добирались друг до друга, до хрупкого, но каждый раз казавшегося незыблемым, счастья, их выносило на утлом плоте в самое сердце штормящего бездонного океана. Мотало из стороны в сторону, било невосполнимыми потерями; временем, которое Игорь потратил на лавку в Лютном, а София – на обустройство их первого лондонского дома и свои робкие начинания в переводе; слезами, которые они проливали то от того, что раз за разом с какой-то глупой упрямой надеждой принимали за счастье, и слезами, которые проливали, когда очередное счастье оказывалось ложным.
Они барахтались, барахтались, барахтались не то вместе, не то снова врозь. Все ждали, что счастье придет откуда-то из вне – поселится сначала в животе у Софии, а потом – в пустой комнате в доме. Заполнит вечную тишину смехом и глупыми вопросами, придумает для них развлечения на бессмысленные выходные.
Они барахтались, барахтались, барахтались, а горе все равно растаскивало их раз за разом в противоположные стороны, возвращая к тому, что было самым привычным делом в их жизни, - к извечному друг к другу возвращению.
София плакала горше и пуще прежнего, он прижимал ее тяжелыми, непослушными руками, все пытаясь неуклюже и неловко погладить по спине, как привык, а думал о том, что когда вся жизнь состоит из усилий не быть порознь, легко не заметить, что рядом было хуже, чем на расстоянии.
На расстоянии София казалась ему счастливее, увереннее, спокойнее. На расстоянии от него ей не нужно было думать о нем, мучиться тишиной, искать тропку, по которой можно было ненадолго уйти из дома, а потом, набравшись порознь сил, вернуться, чтобы пытаться быть вместе.
Игорь тоже был счастлив, когда они были порознь: он был счастлив собственной, с годами крепнущей убежденностью, что то самое счастье, которое он обещал Софии сначала жарким летним днем в ее родительской общине, а потом – в свадебной клятве, ждет Софию, когда они порознь, а не вместе.
Счастье у Игоря было утлое, что тот плот. Сколоченное из всего, что попалось под руку, когда Софии не было рядом. Утешительное, благородное счастье – счастье за любимого человека, потому что выбирая между ее счастьем и собственным Игорь, не колеблясь, выбрал то, что было для него дороже всего.
Игорь все думал об этом, пытаясь всеми силами держаться за мысли, которые он вдруг – наконец-то! – мог додумать до конца, но София коротко прижалась губами к его щеке и отстранилась. Вернулась. Опять. Он видел это в новой, измученной решительности, возникшей на ее лице. Хотел сказать об этом, но не успел, потому что между ними, все смелее виляя хвостом, преждевременно радуясь тому, во что Игорь и сам еще не верил, влез Гайтан.
Игорь слабо улыбнулся, сначала псу, все пытавшемуся лизнуть его щеку, а потом – Софии, сгонявшей его с суровостью и упорством, достойном хозяйки дома. Почему-то вспомнилось, как много лет назад, когда всего этого еще не было и быть не могло, она явилась, оторвавшись от стряпни, к нему в лавку, и в буквальном смысле сбила Эйвери с ног. Понесчастнела с тех пор, изменилась. Словно с очередным потерянным ребенком из нее выскользнуло что-то, никак нельзя было вернуть и вложить обратно. А может, они зря придумывали себе, что все проблемы у них от того, что на Софиином чреве лежало проклятие? Может, зря они возложили миссию собственного счастья на людей, которые даже не родились? Может, они и не должны были рождаться. Зачем и для чего?
София спихнула Гайтана с кровати, но пес был настойчивее их обоих – уселся на пол, ровно между ними, глядя то на нее, то на него, как будто собирался из последних сил караулить чужое счастье. Игорь слабо улыбнулся псу и спустил руку с колена на покрывало, медленно подтягивая ее ближе к краю. Гайтан тут же подобрался ближе, лизнул кончики пальцев и положил свою морду сверху. София, тем временем, взяла миску с супом и снова подсела ближе. У Игоря не нашлось сил, чтобы ей возражать. Он куда-то потратил все слова. И гордость как будто бы тоже на что-то потратил, потому что ел с ее ложки молча и безропотно, глядя ей в глаза, но без умысла и вызова, просто потому что ее глаза ему нравились.
- Gospožice, - негромко сказал он, когда супа в тарелке осталось меньше половины. – Ты же знаешь, что я не перестану тебя любить. И что я не могу перестать, - Игорь чуть дернул рукой, где постоянным предвестником горя чернела на бледной, нездоровой коже метка. – Зачем тебе все это?
Он помолчал на вдох и выдох и добавил с коротким, хриплым смешком:
- Знаешь, я так и не придумал, что мог бы тебе соврать. Не смог.

Задумывалась ли она сама, сколько обреченности и несчастья было в этом «ну куда я от тебя?» и «мне без тебя – как?». Слышала ли саму себя, когда пыталась не то утешить, не то успокоить, не то пообещать что-то, из чего опять не будет выхода до самой смерти, до окончательной, самой последней прерывности бытия? Так планируют не счастье, хотелось сказать Игорю. Так планируют не возвращение. Не воссоединение. Не долгую совместную жизнь. Так планируют долгую совместную смерть – словно не он один обречен, а они оба. Словно не только он отдал жизнь тому, кто чужой жизни ценить не умел, а ценил только смерть, но и она тоже. Словно в этом заблуждении, как он сам – в отказе от нее, София находила какое-то свое счастье. Счастье нелепого, губительного самопожертвования. Зачем тебе это все, любовь моя? Для чего?
Игорь знал, что чем дольше они сидят так, тем сложнее будет от нее отказаться. Подумал даже, что мог бы попытаться причинить ей боль, чтобы точно ушла, насовсем. Чтобы забрала свои вещи, забрала свое кольцо, чтобы исчезла в камине навсегда, не оглядываясь, чтобы хотела ему не счастья, а только страдания и боли, потому что это самый верный признак, что никакого обратного пути у нее не будет.
Смерть как будто приоткрыла Игорю что-то, что он раньше отказывался понимать: смерть взяла его за плечо, провела за руку по своим чертогам, чтобы точно убедиться, что им по пути. Им и дальше придется идти вместе – сжиться и свыкнуться с неизбежностью. А у Софии может быть другая дорога. Надо было это раньше понять. Надо было это понять, когда она встретила его летом у самой своей общины – у границы, которую можно было переступить лишь в компании доверенного провожатого. Когда глядела на него серьезно, с тщательно скрываемым волнением, которое Игорь мог распознать лишь потому, что почему-то волновался в то лето и сам. Надо было тогда подумать о смерти, а не о счастье. Надо было не позволить никому из них загадывать жизнь наперед.
София коснулась его ладони – привычное, знакомое, больше родное, чем нежное, прикосновение. Все, что она делала, было давно родное – проросшее в самую суть его бытия, в уклад их жизни, в их дом. Чем дольше они сидели так, тем более нелепым казалось расставание и тем естественнее была встреча. Еще чуть-чуть, и покажется, что София даже никуда не уходила. Все будет точно так же, как раньше. Они будут просыпаться в одной постели, вместе завтракать, ужинать, разлучаться, чтобы поработать, и молчать, молчать, молчать, молчать.
Между ними снова протянется молчание, в котором не будет неизвестности расставания: они, как и раньше, будут знать, о чем молчат, и утешать себя тем, что это просто такой у них выбор. Такой способ быть, потому что мне без тебя – как? Я без тебя – что?
Игорь знал, – или ему казалось, что знает, - какое решение стоит за этим ее «пустое, давай не будем». В приступе навалившейся на него, все еще смертельной, усталости казалось, что он даже точно знает, что будет дальше: когда метка станет появляться в небе все чаще и чаще, когда «пустое» приобретет содержание, когда молчать снова станет невыносимо. Сколько лет у них до этого в запасе? Сколько месяцев? Сколько дней?
- Если пустое, - тихо сказал Игорь, перехватывая ее руку, нежно переплетая пальцы, - то тебе будет плохо. Ты же знаешь. Не завтра, так потом.
Там же были дети, Игорь. Разве тебе все равно? Разве по-настоящему тебе все равно? Разве ты не примеряешь еще иногда, тайком, на себя чужих детей? Чужое горе? Разве ты так поменялась, пока тебя не было? Там же были дети.
- А что еще случится – тоже все равно? – спросил Игорь. Знал, что не пугает ее понапрасну – что-нибудь еще обязательно случится. Не может быть, чтобы его планы вместились в деревню и вокзал. Его планы были больше него самого, больше жизни и смерти, и оставалось лишь ждать, когда он надоест этим старухе с косой.
Он хотел еще сказать, что о плохом и не думает. О хорошем, впрочем, тоже. Мысли снова начинали потихоньку выскальзывать из головы, сменяя друг друга стеклышками калейдоскопа. После первого лета в Софииной общине снова вспомнилось недописанное письмо Гале, а потом – ее глуповатый, простой как пробка, но надежный, как стены Нурменгарда, Милчо Станев а потом в голове стало пустеть неуклонно и быстро и даже мысль о том что нужно обязательно удержаться все время проваливается в какое-то небытие Игорь чувствует разве что руку Софии и ее взгляд на себе внимательный и строгий решительный и нежный как тогда когда она первый раз вошла в его дом в Софии еще толком не зная сколько несчастья он ей принесет и сколько несчастья он принесет им обоим

«Сон – это главное лекарство», говорила бабушка, сочувственно гладя его по влажным от пота, прилипшим ко лбу волосам. Она пробиралась к Игорю в спальню, когда в большом каркаровском доме свет уже повсюду был погашен, придвигала к кровати стул и подолгу сидела подле него – знала, что он все равно не спит, слушала простуженное, хриплое дыхание, рассказывала что-нибудь про свою родину или читала свои взрослые книжки вслух, убаюкивая внука незнакомыми проблемами и длинными словами.
«Сон – это побег», говорила тетка Веса, подмигивала ему и поправляла одеяло. Своих детей у нее не случилось, и Игоря она любила грубоватой любовью, которую и самой себе, наверное, не могла объяснить. «Если закроешь глаза, можно убежать куда угодно – где ты не простыл, где ты никогда не бывал, где ничего дурного нет», продолжала она, присаживаясь на край его кровати. Игорь помнил до сих пор, целую жизнь спустя, как легко было Весе поверить – ему тогда казалось, что она могла все. Она могла все, что угодно: то, что не позволялось его матери; то, что его матери никогда не пришло бы в голову; то, что не позволялось вообще никому в их доме, кроме нее. И умерла тетя Веса тоже во сне, будто просто сбежала от подкосившей ее немощи, от знакомого теперь Игорю проклятия вечной, нежеланной бездетности. Без Весы что-то умерло в любимом Игоревом дяде, но что именно, он не понимал много лет.
А тут вдруг вспомнил. Вспомнил, как потерял руку Софии в Хойя-Бачу – как пальцы вдруг схватили пустоту там, где должны были быть ее пальцы. Как болотная топь проглотила ее и неясно было, отдаст ли обратно. Как последний чужой малефик, к которому они обращались, тянул из нее не то проклятие, не то душу. Как больно сжимала София его руку, когда он сам тянул из нее проклятие, чтобы отдать той, которой уже была вырыта могила. Игорь знал тогда, что не имеет права позволить себе слабость, - он должен ее защищать. Она была драконологом, хорошим специалистом во всем, что касалось прекрасных, огромных, свободных существ, но защищать ее от всего прочего должен был он: от чужой волшбы, от злого темного умысла, от враждебных цепких чар. Потому что это он мог, в этом он никогда не ощущал себя беспомощным.
Дядя Алекси беспомощным себя тоже не ощущал. Но когда Веса умерла, стал словно меньше ростом на секунду – в миг, когда впервые отпустил ее холодную, словно деревянную руку. Защищал, защищал, да не смог.
Игорь помнил то всеохватное горе, которое они единственный раз пережили всей семьей. Помнил учиненный в доме беспорядок, помнил книги, которые сорвались с полок в лавке. Помнил черные мантии, черные сюртуки и черные лица дядьев. Помнил холодную руку матери, сжимавшую его собственную. «На смерть не смотри», сказала ему мать, но отец ее тут же одернул по привычке: «На смерть смотри, не отводя глаз».
Игорь не помнил, чтобы больно было терять мать. Каркаровы умирали, как все люди. Погибали, как все чистокровные волшебники, бившиеся на проигравшей стороне. Ложились в землю. Пусто стало лишь без бабки – верного, испытанного друга. Но она не была Каркаровой. Она и семьей его как будто не была – она была другое. Ласковые руки, старомодный запах, элегантная прическа. Она была из тех дам, которых в Софии все звали gospožice, - ни у кого не хватало духа ее ненавидеть.
Мертвецов в жизни Игоря было так много, что он даже удивился, что во сне, беспокойном и зачумленном, к нему пришли эти лица. Остро сточенное материно, которое все никак не собиралось воедино. Мягкое, доброе, рассеянное, как у всех, потерявших все и еще немножко, - бабкино. Решительное, крупное – Весино. Наяву Игорь не испытывал к своим мертвецам ничего – их всех не стало так давно, что все хорошее и плохое давно ушло в землю, превратилось в воспоминание, потускнело воспоминанием и угасло. Во сне их лица казались чем-то до странности важным – он беспокойно перебирал их черты, пытаясь вспомнить голос, запах, ощущение чужих рук. Выискивал что-то, что казалось важным, но все ускользало и ускользало.
Нашел, когда из-за книжного стеллажа, в щелочку от вынутой книги, на него взглянули родные глаза: голубые, как у матери; любопытные, как у Весы; добрые, как у бабки. Как она ухитрилась смотреть на него так же вот сейчас? Сейчас, когда говорила о том, что может уйти навсегда, если он хочет? Сейчас, когда соглашалась с тем, что ее можно прогнать, ей можно причинить боль? Сейчас, когда снова его принимала вместо того, чтобы спорить и доказывать свою правоту? Вместо того, чтобы бросить ему в лицо горсть сегодняшних сбивчивых признаний или несказанную ложь и утаенную правду?..
Поиски ответа нехотя выпустили его из сна – Игорь открыл глаза и увидел первым делом все тот же потолок спальни, но боком почувствовал ее тепло. София спала рядом, спиной прижавшись к нему, придвинувшись со своей половины кровати на его. Он что, разве мог от нее отказаться? Разве мог он ее отпустить куда-то и не знать, что с ней будет? Целая жизнь прожита – столько лет. Много жизней. Много чужих, непрожитых жизней, которые они с Софией взвалили на себя. Очередное молчание, которое закончилось разлукой. Очередная разлука, обернувшаяся возвращением.
Игорь не хотел, чтобы она уходила. По-настоящему – никогда не хотел. Хотел, чтобы она была счастливой или счастливее. Все еще думал, что счастливой она может быть и без него. Но не хотел, чтобы она уходила. Чем меньше в теле оставалось свинцовой, непривычной тяжести, чем легче была голова, тем меньше хотелось ее отпускать. Дальше будет только хуже – еще больше детей и взрослых; еще ярче рисунок на руке. Он согласился на этот рисунок ради нее – ради того, чего у них не могло быть. И жалеть о метке не мог ровно поэтому – ради Софии он сделал бы это снова. Ради хотя бы призрачного шанса, что что-то у них может получиться. Что то, что не получилось у него, получится у волшебника, мнившего себя одним из сильнейших ныне живущих. Только они оба ошиблись – и он, и Том Риддл. И вера в равновесие, поддерживающее мир, сводящее баланс жизни и смерти, убеждала Игоря, что и заплатят они оба соразмерную цену. Иначе не случается, когда вмешиваешься в этот промысел, так уж он устроен.
Игорь придвинулся ближе, осторожно, на пробу, обнимая ее и притягивая к себе. По сравнению со смертью и прерывностью бытия, сейчас он не чувствовал ничего: ни тяжести, ни легкости; ни боли, ни благости; ни страха, ни облегчения. Ничего в нем заполнялось заново, пусть и не с чистого листа.
- Я не хочу, чтобы ты уходила, - тихо сказал Игорь то, что должен был сказать ей двадцать пятого декабря, и коснулся сухими губами ее виска.

Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
И.Б.

Утро, которого еще толком не коснулся солнечный свет, казалось Игорю великим уравнителем жизни – общим знаменателем между ночным наваждением и безжалостным дневным светом, который высвечивал все, что надлежало сохранить в темноте.
Когда серебристо-серый, трепетный свет пробивался в их спальню через тонкую щелочку в неплотно задернутых тяжелых портьерах, София была еще красивее, чем обычно. Спящая, она казалась ему в постели в доме на острове Скай такой же счастливой, как в их первой настоящей супружеской постели в Софии. За годы, что протянулись между теми беззаботными утрами и этим, тело Софии менялось, на краткий, безнадежно полный надежды миг округляясь и изменяя контуры, но ее тепло оставалось неизменным. И растрепавшаяся за ночь коса с непременно выбивающейся прядью, и перекрутившаяся под грудью сорочка, когда она поворачивалась к нему в полусне, ища губами его губы или просто пытаясь доспать у него на плече ту малость, которой ей еще не хватило.
Игорь потянулся по привычке к ее сорочке, неловко вытягивая ее из-под Софии, в этот раз практически безуспешно пытаясь выправить перекрутившуюся ткань и кончиками пальцев лаская ее обнаженную кожу. Казалось, что в здравом уме от этого невозможно отказаться. Невозможно отказаться от ощущения ее сопричастности ко всему в его жизни. Невозможно отказаться от радости возвращения домой, которая в отсутствие Софии обозначилась особенно ясно. Даже если дома они просто молчали, думая, что едят друг друга поедом этой тишиной, возвращаться к ней было приятно. В любом возвращении пряталась надежда, пусть пряталась она с годами все лучше и лучше.
А вот в самой надежде с годами пряталось все меньше и меньше: раньше туда умещалась целая их жизнь. Жизнь в Британии. Почему нет? А чем ты будешь заниматься? Чем угодно. Там безопаснее. Там можно все начать сначала. Молодые идиоты. Что им было тогда начинать с начала? Они и были в начале. И начало в Софии могло быть таким же счастливым, как где угодно еще. Потом в надежду вместились еще и дети. Так много детей, что Игорь хотел бы сбиться со счета. Почти так же сильно, как он хотел, чтобы все эти дети сейчас спали в одном с ними доме. Чтобы они, проснувшись в серебристо-серое утро-уравнитель выбрались из своих теплых постелей и, на цыпочках, бегом, чтобы не заморозить ноги, пробрались к ним в спальню. Замерли бы для вида стыдливо, высматривая, спят ли родители, а потом залетели к ним под одеяло, морозя их ноги своими, бормоча, щекоча, хохоча… Надежда расширилась однажды настолько, что вместила в себя целого Тома Риддла, его теорию чистокровного превосходства и всех Пожирателей Смерти. Метку на руке. Погибших в Хогсмиде и на платформе. Каждого погребенного под обломками разрушенной Томом стеклянной крыши вокзала. Каждого разодранного в клочья. Каждого, чьим последним светом в жизни стал луч Авады. А потом надежда сдулась и скукожилась. Как будто она была чем-то горящим или хотя бы горючим. И вся прогорела, сморщилась, сжалась и почти рассыпалась.
Игорь не брался оценить то, что у них с Софией осталось от надежды. Боялся, наверное, хотя ему самому больше нравилось думать, что просто не хотел. Жизнь начиналась заново, в каком-то смысле – буквально. После того, как его бытие вдруг споткнулось, – по глупости, невнимательности, мало ли по чему еще, ему об этом еще расскажет Долохов – все как будто бы и так началось заново. Прямо этим утром. Прямо в этой кровати.
Костяшки Софииных пальцев легко, едва ощутимо касались его скулы и брови, ее глаза непривычно выискивали в его лице что-то, и Игорю подумалось, что, должно быть, он сейчас по-прежнему не выглядит здоровым, и, вполне вероятно, она считает все, что он сказал, только продолжением чумного бреда. Этим мыслям Игорь улыбнулся – значит, она не уйдет и будет снисходительной.
Он восхищался ее упрямым умением любить. Настойчивостью, контуры которой в Софии было не рассмотреть с первого взгляда. Упрямством, с которым она когда-то выискивала его между книжных корешков в школьной библиотеке. Дерзостью, с которой она поцеловала его в первый раз, когда еще ничто не могло сказать ей, что эти поцелуи протянутся на всю их дальнейшую жизнь, и когда ничто не могло сказать ему самому, что никакую другую женщину, после этой светловолосой, красивой девчонки, он целовать уже не захочет. Смелостью, с которой София терпела то, что давно поломало ее старшую сестру, с которой она решалась пробовать то, что на других, отмеченных тем же, что и они, горем, наводило страх. Собственно, он и любовью ее восхищался. И даже гордился, что за что-то, неизвестно за что, стал ее объектом. Потому что любить она умела лучше многих, многих прочих – ничего не требуя взамен, ни на чем не настаивая, никого не виня. Она не винила его за то, что он не нашел способа снять ее проклятие. И даже за метку на руке не винила. Не винила ни по мелочи, ни по-крупному. Вела какой-то свой счет, который позволял им продолжать любить друг друга так, что кольца, что давно должны были рассыпаться, на деле остались целыми. Даже сейчас остались целыми.
Почему-то Игорь зацепился за эту мысль и потянулся к Софии, нежно целуя уголки ее губ, скулы, виски – он целовал ее без особого плана, без какого бы то ни было намерения, просто она была рядом, она осталась (или вернулась?), и от этого было хорошо. Ничего, которое еще недавно было пустым, заполнялось чем-то правильным и не имеющим названия. Чем-то, что в Игоре когда-то уже было, но как-то вышло с годами. Куда-то делось.
- Лучше, - неохотно прервавшись, сказал Игорь и улыбнулся. – Я скучал. Правда.

Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе – работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
И.Б.

У жизни было одно свойство, которого не было и не могло быть у смерти: жизнь могла повторяться. Не сказать, чтобы что-то в ней в самом деле возвращалось на круги своя – прошлое все равно неизменно оставалось в прошлом, настоящее было одинаково хаотично, а будущее – надежно запрятано, но упругие спирали, свернутые где-то в неизвестности, иногда позволяли себе соприкоснуться еще раз, и тогда что-то непременно начиналось заново.
Игорю показалось, когда он остался в спальне один, что он уже знает, как все будет. Сначала София заполнит своим присутствием весь дом – заново. Переставит так, как ей удобно, посуду на кухне. Разложит иначе диванные подушки. Подвинет миски Гайтана поближе к шкафу с посудой. Оживит равнодушное, незыблемое спокойствие вешалок со своими платьями и огнеупорной одеждой в шкафу. Найдет места для баночек с кремом и мазью от ожогов. Проинспектирует домашнюю аптечку и напишет ему, как всегда, длинный список того, что нужно будет пополнить в Лютном, в аптеке на углу. Потом София заполнит весь дом звуками – заново. Будет говорить по утрам с Гайтаном, чтобы не суетился, пока она накладывает еду. Станет по первости что-то спрашивать у него или, может, начнет снова читать вслух интересные заметки из «Пророка». Будет звенеть посудой, шипеть маслом на сковородках, стучать дверцами шкафчиков и шкафов – будет всплесками воды, случайно брошенными междометиями, невзначай сказанными словами. Следом София приведет все в окончательный порядок – заново. И невозможно будет уже сказать, что что-то здесь целый месяц лежало, стояло или делалось не так, как это делала она. Она окончательно уничтожит следы маленького преступления расставания, и они оба выйдут из него невиновными – оправданными невидимым судом, что суровее и древнее любого магического Визенгамота.
Заботы, которые остаются для Игоря только догадками и набором знакомых, но все равно непривычных звуков, рано или поздно затянут их обоих. Игорь не стал бы пытаться сегодня самостоятельно встать с постели, и ему не нравится мысль, что своей физической беспомощностью он как будто определяет выбор Софии, но когда-нибудь пройдет и это. Когда-нибудь он сможет выйти за пределы этого дома, вернется к работе, нехотя проводит ее утром в заповедник, который снова разлучит их на пару недель. А потом они обнаружат себя в привычном коконе молчания, который проглотит очередной план Тома Риддла и очередные газетные заголовки.
Это будет не похоже на ту жизнь, которую Игорь ей обещал. И на счастливую жизнь это тоже не будет похоже. Можно позволить себе поверить в то, что все будет по-прежнему, когда София лежит рядом в постели, когда они целуются, легко и робко, будто в первое лето в ее общине; можно позволить себе поверить в то, что проблема исчерпалась смертью и прерывностью его бытия. Но это же не так. Проблема обязательно вернется и еще не раз. Поэтому для нее нужно найти решение. Вот только какое – Игорь не знает.
Раз уж он все равно сидит, а не лежит, Игорь слушает Софиины шаги и домашнюю возню, хлопанье входной  двери, впускающей и выпускающей пса, и ждет. Ждет даже не ее, а просто чего-нибудь. Например, когда солнце перемахнет из одного квадрата, обозначенного деревянной оконной рамой, в другой. Это хорошее, ненапряженное, какое-то новое ожидание. Если не концентрироваться на собственном состоянии, которое все еще отзывается странноватой, ватной и непривычной слабостью, день кажется Игорю даже хорошим. В чем-то – правильным. Таким правильным, каким очень давно уже не был.
Игорь устает ждать жену просто так, без дела. Палочка, конечно, осталась неизвестно где, должно быть, в сюртуке, но это неважно – для простейшего заклинания, чтобы призвать к себе книгу, которую он читал, она не нужна. Игорь машинально расправляет рукой страницу и зачем-то в очередной раз вспоминает о проклятом незаконченном письме Гале, которая наверняка уже написала еще одно и придумала не меньше десятка, в каждом из них вопрос, почему он затянул с ответом и не случилось ли чего-нибудь, с чем она, Галя, может Игорю помочь.
Он успевает прочесть только несколько страниц, когда София возвращается с непривычной, извиняющейся улыбкой, как будто ей есть за что просить прощения.
- Я никуда не тороплюсь, - хмыкает Игорь и показывает ей книгу в доказательство своих самых безобидных, никого не тревожащих намерений. Идея с ванной кажется ему привлекательной по сути, но подразумевающей слишком много телодвижений. Особой уверенности в том, что он на них способен, у Игоря пока нет, поэтому он просто ждет, что скажет София. И, пожалуй, немного надеется, что вместо того, чтобы вести его куда-то, она захочет сама остаться. Продолжить это их странное «заново» до самой логичной начальной точки, где им по-прежнему, как много лет назад, просто хорошо вдвоем, на выброшенными после кораблекрушения на собственный необитаемый остров их дома, который когда-то, в самом первом витке спирали, казался им местом воистину райским.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-03-22 20:09:54)

Игорь не привык принимать такую заботу. Не привык быть тем, кого кутают в одеяло, бережно поднимая с кровати; не привык к тому, как от левитационных чар половина тела будто становится легче, а вторая – ложится на чужое хрупкое плечо; не привык к тому, как суетится, хоть раз в жизни не осуждая отданное ей Софией приказание, домовиха; не привык к тому, что его предупредят о пороге в ванной, который он и без того знает отлично, и о том, что вот сейчас будет горячая вода; не привык к тому, что София напоминает ему о бороде, которую нужно подравнять, потому что обычно он не нуждается в этом напоминании.
Обычно – это он тот, кто заботится. Обычно Игорь поднимал ее с кровати и на руках, без левитационных чар, нес в ванную. Обычно это он, потому что не до Сребры было, да и привычка у него была странная – делать все, что можно в таких случаях, своими руками, снимал с кровати окровавленные простыни, сваливал их в углу в спальне и лез в комод за чистыми, а потом убирал и уродливый ком. Обычно это он наливал для Софии воду, проверяя рукой, чтобы не была горячей, и он сидел рядом с ней на полу в ванной, не зная, должен ли он с ней плакать или от этого будет только хуже.
Игорь не привык быть рядом с ней таким слабым в самом буквальном, физическом смысле. Да и вообще быть слабым не привык. В Дурмстранге из них выколачивали слабость безжалостной, военной дисциплиной, а дома даже в выходной день, даже на каникулах, разлеживаться до часа, когда солнечный луч забирался в спальню и щекотал лицо, было стыдно и неприлично: в каркаровском доме с утра у всех было много дел.
На заботу Софии Игорю ответить нечем, и он принимает ее растерянно и молча. Совсем не так, как София, которая вернулась, просидела с ним всю ночь, повела себе так смело и решительно, заслуживает. Но ведь давно известно в их браке, что София заслуживает другого. Они оба заслуживают другого, оба – разного, но все равно прицепились друг к другу, забрались в утлое суденышко и поплыли куда-то, без карты и паруса, не разбирая дороги.
Теплая вода из зачарованного кувшина льется ему на голову, на самую макушку, как будто он маленький ребенок. И обращается с ним София так, словно он маленький ребенок или какая-то очень ценная, очень хрупкая вещь, вроде стеклянных зачарованных статуй, которые Игорь когда-то раздобыл для Сандро, старинного друга любимого дяди. Игорь прикрывает глаза, позволяя себе сосредоточиться только на этом ощущении: на собственной слабости, на теплой воде, на том, как непрогретый еще воздух ванной холодит кожу там, куда вода не попадает, на ласковых и уверенных прикосновениях Софии.
Как ни странно, от всего этого щербатого, непривычно беспомощного бытия Игорь чувствует себя по-настоящему живым. Потому что мертвые – это он теперь знает точно – не испытывают столько всего разом, не нуждаются в понимании, что с тем, что они испытывают, делать дальше. Мертвые не испытывают вообще ничего. Поэтому умирать, как он и предполагал раньше, не так уж и страшно. Это просто ничего – секунда, за которой лежит вечность.
Игорю не нравится, как быстро сменяют друг друга мысли в голове, и как мало общего они имеют с тем, что на самом деле происходит. Не нравится, что снова вспоминаются все их прочие разы таких бдений в ванной, в которых поводов для радости было еще меньше, чем сейчас. Сейчас, по крайней мере, все были живы, и никто не умер. Потому что они исчерпали лимит на смерть в стенах этого дома. Собственно, еще несколько дней назад Игорю казалось, что они вообще все в этом доме исчерпали.
София рассматривает его и подмечает, наверное, все то, что произошло без нее. Игорю немного интересно, что именно. Когда так долго не видишь того, кого хорошо знаешь, все как будто бы проступает ярче, четче – заново. Сама София была сейчас такой же красивой, как тогда, когда в библиотеке Дурмстранга пряталась, как ей казалось, за книгами, хотя копна ее белокурых волос и пугливый, но ясный взгляд все равно в памяти у Игоря отпечатались, как тогда казалось, на всю жизнь. И правда, на всю жизнь. Настолько, что сейчас, хоть она и стала старше и стала казаться усталой и печальной, она все равно казалась той гляделкой из библиотеки. Игорь улыбнулся этому воспоминанию.
Ее рука от невинной ласки, которую можно было принять за обыкновенное мытье, перешла к решительной, и Игорь снова улыбнулся, уже ей нынешней, и поцеловал ее, ненадолго притягивая к себе мокрой рукой. Ее прикосновение ничем в нем не отозвалось. Это было обидно, странно, как-то даже противоестественно, потому что ну вот же она, вот же она совсем рядом, сидит рядом с ним, она вернулась, она целует, она готова быть рядом, стоит только протянуть руку и…
- Боюсь, это неудачная идея, - отстранившись немного, говорит Игорь тихо и бережно заправляет ей за ухо выбившуюся из косы прядь волос. – Прости.
Ни одного «прости» по-настоящему недостаточно за то, что она снова здесь, рядом с ним. И будет рядом с ним, хотя уже не должна, потому что у нее был шанс освободиться, а она почему-то не захотела.
Хочется еще раз сказать Софии, что он ее любит. Что он скучал. Но вместо этого Игорь снова целует ее, нежно и немного виновато. И сам уже не знает, в чем именно состоит его вина на этот раз: в ее неудачной идее вернуть всю их любовь обратно разом или в его неудачной идее пойти за помощью к тому, от кого, по-хорошему, следовало бежать, не оглядываясь.