Голые стены, покрытые прямоугольниками еще не выцветшей краски там, где когда-то висели картины, выглядели будто изъеденные какой-то доселе невиданной болезнью и навевали определенную тоску, подкреплявшую вполне семейную нелюбовь Эйвери к Бартемиусу Краучу. Этой министерской жабе несказанно везло, что он еще ни разу с момента принятия своего декрета не пересекался с Магдалиной лично, поскольку единственным аспектом, отравляющим её почти безгранично счастливое существование этой зимой было, пожалуй что вынужденное закрытие её галереи.
Комендантский час и чрезвычайное положение вносили свои поправки в мир высокого искусства. Продержавшись с месяц с почти полным отсутствием посетителей, пустые залы со скучающими обитателями в резных рамах стали удручать неимоверно. Арендная плата и налоги за деятельность, которая, будучи всегда убыточной, теперь не окупала себя никак, вызывали зуд, как от попавшей под кожу занозы, и, хоть хозяйка экспозиции никогда не умела экономить и в целом не отличалась большой щепетильностью в отношении денег, но галерею было решено закрыть, персонал - выкинуть на улицу, а картины “заморозить”, убрать в ящики и снести на время в подвал, чтобы не раздражали своими сетованиями на горестную жизнь.
Ни раз и ни два Магдалина представляла, как при случае непременно поточит свой острый язычок об по слухам непробиваемую шкуру главы ДОМП, но пока случая не представилось, она попросту грустила и пыталась найти вымершему зданию хоть какое-то применение.
“Хоть какое-то применение” звали Джованни.
Гениальный итальянец тоже имел зуб на Крауча, поскольку не мог теперь выехать из страны на родину, но, как ни странно, сблизило с супругой главы отдела международников его не их общее сетование на ситуацию, и даже не то, что через жену можно было попробовать добиться протекции мужа, а то, что по неведомой причине живописец оказался не против написать саму Магдалину, а она - только за то, чтобы семейная коллекция портретов от лучших мастеров своих времен, пополнилась еще и её. Капротти за его легкую руку в близких к искусству и аристократии кругах прощали сомнительное происхождение, нестабильную манеру поведения и высокие запросы к своим натурщикам. Он не брался оживлять в своей живописи абы кого, и на выставленный в отдельном зале во Флоренции уже тюремный портрет самого Гриндевальда, по слухам всегда стояла впечатляющей длины очередь.
Магдалина, со свойственным ей тщеславием, одно время даже пыталась заполучить себе эту картину хотя бы во временное пользование, но в итоге получила только знакомство с её автором. Что, признаться, было тоже немало.
И совсем гротескным и ошеломляющим успехом оказалось согласие Джованни на её приглашение посетить неуютный и серый город на острове. 
Ожить еще раз, быть воссозданной по мановению его кисти, она одно время не смела даже мечтать, а когда несмелость переросла даже не в мечту, а в реальность, признаться, изрядно волновалась и, чтобы облечь будущую работу не только почетом, но и не менее впечатляющей чем у “Единственного узника” легендой, она придумала своему будущему портрету не только пожелания, но и смысл, и повод. Фон из окружающей теперь пустую галерею войны, личного, хоть и тайного участия её супруга в ней, их общего, скрытого у неё под сердцем чада, и воскресшей сквозь годы страсти довершал красивую историю еще несуществующего портрета.
Когда от Джованни пришла весточка, что он закончил фон, Магдалина, не думая, назначила ему встречу на следующий же день, в полной тайне от мужа, в одном из пустующих кабинетов галереи. Камин был жив только в нем, и только в нем, поддерживая секретность, горели вдоль стен свечи, и в нем, самостоятельно готовя себе и выпивая чашку за чашкой кофе, Маг ждала мастера, возможно с теми же чувствами, с которыми когда-то ждала своего будущего мужа на свидание в отцовском саду. Живописец опаздывал, но она и не думала на него злиться и только изредка мяла подол на удивление простого для неё платья, совершенно, казалось бы, не подходящего под масштаб и ценность будущего действа.
Разумеется, у Джованни был порт-ключ от галереи и доступ к чему угодно, включая капиталы семьи Эйвери, на все время его работы, и это безграничное, слегка подобострастное доверие к художнику было попросту жаль оскорблять даже толикой негативного отношения.
Не всякого, испытывающего пределы её терпения задержкой, Магдалина бы встретила ласковой улыбкой, но этого итальянца - да.
- Мой драгоценный друг! - Она поднялась с оттоманки, на которой полулежала, невидящими глазами бегая по строчкам какого-то очередного невразумительного памфлета в “Пророке”, отложила газету, протянула живописцу обе руки. - Я, право, почти не верю, что этот день настал.
Чуть сжав от волнения уверенные суховатые пальца живописца своими, Магдалина, чуть запнувшись на полуслове, наклонилась к нему ближе и призналась:
- Я поразмыслила над Вашими словами и все-таки решилась. Я хочу, чтобы этот портрет был обнаженным.

Отредактировано Magdalena Avery (2020-12-03 21:14:11)

Не сказать, чтобы решение раздеться далось Магдалине легко. Уже очень много лет, если не считать совсем уж раннего детства, единственным мужчиной, которому оказывалась доступна её нагота был и оставался её муж. Технически, так должно было оказаться и сейчас, но те часы, которые ей предстояло провести перед глазами Джованни, обещали быть одновременно странным и волнующим опытом.
Она старалась воспринимать художника, как бесстрастного гения, которого бы она сама могла взволновать, вероятно, куда меньше, чем результат его работы, а свое тело считала достаточно красивым не просто для своих лет, а в принципе, чтобы не испытывать стеснения,  демонстрируя его, но все же время от момента объявления своего решения и до той секунды, когда платью было суждено сползти со все еще смуглых плеч, хотелось потянуть. Не то это было важно, чтобы проникнуться событием, не то для того, чтобы убедиться в отсутствии в нем той вульгарности и пошлости, которой Маг казались проникнуты амурные похождения её мужа. Искусство, как ей хотелось верить, помогало усмирить, если не облагородить, все то животное и приземленное, что содержалось в людях. Оно давало им возможность ловить ускользающие моменты, о которых было легко забыть, поддаваясь мнимому упрощению.  Его не хотелось "пачкать".
Энтузиазм Джованни, его подход и даже певучий итальянский акцент удивительным образом способствовали ощущению, что ничего подобного не произойдет. Он выглядел и говорил, как очень обстоятельный, но все же практик, по-деловому относясь к температуре в помещении и почти с отеческой заботой к тому, как будет чувствовать себя на портрете будущая копия Магдалины.
Ей хотелось улыбаться и, одновременно, на глаза просилась какая-то непривычная и совсем нетипичная для неё влага, появившаяся там от того, что доска из тополя за спиной у мастера оживала теплыми красками юга. Балконные перила с мавританской резьбой прямо отсюда казались горячими, косые тени едва ли не чернели, выдавливаемые ярким светом, зелень в саду несла привычный, слегка утомленный летом запах, едва колыхался от невидимого ветерка стяг с фамильной геральдикой семьи Реверте. В груди защемило одновременно от ностальгии и признательности. Пусть никто кроме Эйдана не должен был впоследствии увидеть портрет, но Эйвери было бы, пожалуй, полезно лишний раз помнить о том, кем на самом деле была его жена, вопреки всему тому, кем её пыталось видеть и во что лепило английское общество.
- Не думаю, что ей может быть здесь холодно, - Магдалина сделала шаг ближе к пока еще незавершенной картине, приблизившей к ней то, что было теперь недостижимо для неё по вине даже не закрытых границ, а обязательств, дополнявших общее бремя замужества и, не скрываясь, вздохнула. - Я даже немного ей завидую.
Ей чудилась в работе или так отражалась её собственная тоска по родным краям, которую, наверняка, должен был чувствовать и оторванный на время от Флоренции Джованни. Одновременно ей же хотелось верить, что эта тоска объединяет их - двух южан, пересекших в разное время и с разными целями воды Ла Манша. Итальянцу в этом отношении, конечно, везло больше - у него были и все шансы и обозримые перспективы вернуться домой куда раньше, чем это сможет когда-либо сделать Магдалина. Если сможет когда-то вообще…
- Впрочем, здесь меня, в крайнем случае, согреют чары, - она тряхнула головой, сбрасывая с себя по большей части приятное, но все-таки наваждение. В подготавливаемом сюрпризе для Эйдана была и чисто техническая сторона - он должен был остаться в тайне, а для её сохранения визиты в галерею должны были быть ограничены по времени, чтобы домовики не болтали  лишний раз, а супруга не смущало отсутствие жены на ужине.
- Я в вашем распоряжении, Джованни. Мне нужно встать, сесть? Где он, ваш идеальный источник света?
Магдалина потянула шпильки из прически, позволив волосам упасть на плечи, и принялась за застежки на платье.

Ей все еще было неловко, и как-то очень по-женски в голову стали забираться сомнения об уместности, о целесообразности и даже об этичности действа. На почитающийся Магдалине по статусу прижизненный портрет стоило позировать в лучших драгоценностях и платьях, и текущая договоренность с Джованни, если отстраниться от его персоны и величия в знающих кругах, выглядела не то новым витком подросткового бунта, не то кризисом возраста. Увидь будущую работу кто-то, кроме Эйдана, возможно, он бы так и подумал. Эйдан же, скорее всего, счел бы работу провокацией в свою сторону и, не исключено, что был бы неправ. Откровенно говоря, Магдалина испытывала определенные противоречия относительно того, стоит ли еще преподносить мужу подарок. Живописец ей нравился с каждой их встречей все больше, а Эйдан мог воспринять портрет обнаженной жены двояко.
Сомнения не мешали ей раздеваться легко и уверенно, но легкость и уверенность были в ней скорее заложенными если не с воспитанием, то где-то в крови поколений качествами. Наверняка с той же легкостью и уверенностью мужчины в их семье выходили на поединок с быком, на дуэль или битву, а женщины - на костры Инквизиции. Без вызова, фальши, лишней бравады или показушности. Сколь бы мучительным, дискомфортным или смущающим не было состояние, вступать в него надлежало со спокойным достоинством и поддерживающим подлинную аристократию размеренным тактом.
Ткань опускалась с плеч и груди без какого-либо кокетства, несмотря на взгляд художника, который Магдалина нет-нет, но ловила прикованным к себе. Немного неловко и непривычно было для Маг повести бедрами так, чтобы помочь платью соскользнуть с них, и, пока она снимала кружевное белье и чулки, ей успело показаться, будто нет-нет, но на обнажающейся коже под давлением чужого внимания быстро и точечно закололо мелкими и тонкими иголочками.
Дело было не в том или, вернее, не только в том, что перед ней находился не-Эйдан. Дело было еще и в том, что спокойно, не спеша и полностью у нее получалось раздеваться разве что в своем будуаре перед зеркалом. Супруг, как правило, старался принимать в процессе участие, если сам не выступал его инициатором. В новом же опыте Магдалине чудилось куда больше подлинной, завораживающей интимности, полной пиетета перед ней не то, как перед женщиной, не то, как перед будущим произведением искусства.
Её устраивало и то, и другое.
А потом Джованни сказал ей комплимент, и у неё перехватило дыхание.
- Я надеялась, что Вы не пожалеете, что взялись за эту работу, - самообладания Маг, разумеется, достало, чтобы голос не дрогнул, а сама она, во всей своей первозданной наготе выдвинулась дальше под свет свечей, присев на самый край одного из гостевых стульев так, как, должно быть, присела бы её копия на край балконного парапета - упершись ладонями по обе стороны от себя, закнув ногу на ногу и позволив волосам свободно, чуть прикрыв лицо, упасть ей на плечи и грудь. Но самообладание было одним, а та странная, давно забытая теплая тяжесть, развернувшаяся внутри груди и побежавшая по венам, согревая изнутри не хуже чем поднятая температура в комнате, совсем другим, давно забытым переживанием. Несмотря на недавние обновления, отношения в браке делали слишком многое привычным, да и Эйдан употреблял по отношению к жене термин “прекрасная” скорее в контексте: “Доброе утро, дорогая. Ты прекрасно выглядишь”, - чем напрямую. Да и не было в его взгляде никогда такой искренней, поистине южной теплоты, и сами они были слишком светлыми для неё. Её супруг всегда был слишком англичанином - сдержанным, спокойным и, в лучшем случае, саркастичным, но накладывало отпечаток и на всю проявляемую им страсть.
Взгляд Джованни же, как показалось в нервном свете свечей, и сам отражал ту красоту, которую тот видел, и как-то невольно и неуместно, быстро потухшей искрой, проскочила в голове у Магдалины мысль, что в таком взгляде было бы не так и постыдно утонуть.
- Я слышала, что Вы пишете портрет в воздухе, прямо как старые мастера…
Тонуть ей было нельзя, и она принялась цепляться за борта своего изрядно пошатнувшегося спокойствия, переводя собственное же внимание на что-то незначительное и светское.

Отвлечься не выходило. Не помогали ни волосы, чуть прикрывшие лицо и грудь, ни та избалованная самоуверенность, которая отличала младших детей Реверте, ни попытки выдать все происходящее за сугубо “профессиональные” отношения и общение. Вероятно, художникам и в самом деле, по долгу или праву их восторженного ремесла полагалось говорить комплименты своим натурщикам, но в том, как продолжал рассыпаться в них перед Магдалиной Джованни, и в том, с каким пиететом он подавал ей руку, жестом предлагая встать, было на её взгляд, едва ли не оскорбительно много любви.
Любви, разумеется, не физической, но и уважительная бесстрастность платонических чувств в ней едва ли ощущалась. В том, сколько раз художник назвал свою натурщицу “прекрасной”, в том как держал её ладонь, будто бы ведя к алтарю или на первый тур на балу, в том, как смотрел на неё все это время, не было и намека на отсутствие чего-то личного или эмоционального. Для сугубой вежливости и этики в словах Джованни было слишком много восторга… Или, что тоже не стоило исключать, это до самой Магдалины они доносились так, что ступая босыми ногами по полу, она ощущала, как паркет на нем сделался мягок и податлив, как ковер из молодой травы на весеннем лугу.
Когда художник отпустил её ладонь ей даже показалось, будто она разделась снова, но от этого легкого неудобства её быстро отвлекла игра иллюзий на доске из тополя. Краски жаркого юга на глазах менялись, прокручивая смену настроений дня, и даже для той, кто родилась и выросла в мире магии, в этой перемене было столько волшебного, что после того, как игра заклинания завершилась, Маг пришлось еще долго и часто моргать, отгоняя от себя по-настоящему завораживающую интимность увиденного.
Однако полностью избавиться от неё не удалось.
Какая-то часть Магдалины, теперь она это понимала совершенно отчетливо, скоро должна будет поселиться на залитой солнцем веранде под штандартом полотна с пускающим белый дым из крупных ноздрей быком. Вероятно, лучшая её часть, которую она сама не то позабыла за годы жизни в Англии, не то предпочитала не замечать, но которая, получается, была не так и недоступна достаточно внимательному взору. Дышать стало одновременно тяжело и свободно, тепло в помещении, искусственно поддерживаемое магией живописца теперь будто бы разливалось и внутри, и собственная нагота показалась Маг естественной и действительно достойной кисти Джованни Капротти.
С тем, как он расписывал её достоинства, как хвалил её хозяйку, та успела решить, что сняв один наряд, примерила для себя другой, став, возможно впервые в жизни для кого-то музой.
- То есть, даже если бы я не разделась, Вы бы все равно представляли меня без “сладок ткани”, пусть даже и мысленно?
Магдалина невольно развернула к Джованни голову, но тут же вернула её обратно, опасаясь помешать его работе и только краем глаза зацепив повисшие в воздухе росчерки краски, когда-то должные стать ею. В увиденном тоже наличествовала некая интимность, будто ей удалось подсмотреть даже не чужой взгляд на себя, а саму эмоцию, которую этот взгляд порождал, и эмоция эта ей приятно польстила. Все, что мастер успел ей сказать, теперь обретало вещественность, набирало вес. Рефлексия становилась частью реальности и оттого ей верилось еще больше.
И уже только мельком, самым краем сознания Магдалина зацепила облик мужа, которому, собственно, будущая работа и предназначалась в подарок. Долгие годы единственный свидетель той самой “первозданной красоты”, о которой говорил Джованни, Эйдан вряд ли когда-то смотрел на неё так же вдохновенно.
Маг стало интересно, сможет ли муж разглядеть хоть толику чужого на будущем полотне, и еще - будет ли это безопасно для её итальянского гения. Идея подарка, которая изначально казалась ей забавной, и к которой уже была заготовлена ремарка о том, что теперь по-настоящему любимых фурий в Эйвери-мэноре станет две, стала тревожной, заиграв контрастом к былой легкости также выразительно, как выразительно чернели тени в нарисованном полудне. Художник, так хорошо и так смело её рассмотревший, внезапно показался Магдалине по-настоящему дорог.
- Что вы скажете о зрителях? О тех, кто будет после смотреть на Вашу работу. Их тоже неправильно лишать шанса лицезреть первозданную красоту?

К наготе оказалось возможным привыкнуть, даже когда она не побуждала никаких действий, не становилась ни объектом, ни причиной, ни поводом к ним, когда она была действительно первозданной, и не отвлекала, а разве что вызывала уважительное, лишенное пошлости восхищение, к которому Маг быстро привыкла. Вскоре она чувствовала на себе взгляд мастера как что-то само собой разумеющееся, а его энтузиазм ей казался, возможно лучшим комплиментом к своей внешности из тех, которые ей доводилось слышать в жизни.
Она уже начала думать, что ей пошла бы роль музы чуть дольше, чем на один раз, и что тепло ей продолжает оставаться не только из-за чар, но и из-за полного восторга и какой-то невыносимой нежности взгляда итальянца. В этот взгляд, как Магдалине казалась, она могла закутаться не хуже, чем в шелк, и обретая с ним хоть какое-то подобие покрова, чувствовала, как отступает стыд и снова появляется игривое, свойственное скорее молодым девушкам, чем почтенным доннам, кокетство.
- То есть, Вы уже представляли меня обнаженной?
Магдалина, очень довольная разрешением мастера двигаться, не преминула слегка расслабиться. Привстав на цыпочки, она подняла руки над головой, потянулась, как после приятного утреннего сна, всем телом, не забыв откинуть назад волосы так, чтобы свет очертил и выступающую венку на шее, и угол острой ключицы. Её взгляд был прикован к Джованни и порхающим в его руках кистям и краскам, которыми он выделял в пространстве очертания, как ни странно было это видеть, её самой.
- Не разочарованы?
Магдалина подошла ближе, с любопытством принялась рассматривать постепенно принимающий очертания женского тела наброски. Сангина чуть гуще и темнее лежала там, где полукружья груди переходили в обтянутую кожей решетку ребер, четко проступало объемное бедро, статная линия позвоночника даже в виде линии выглядела по-лестному гордо. Маг поняла, что рассматривая пока лишь этот, еще не совсем явный эскиз, она чувствует себя так, будто кисть Джованни касается не воздуха, а её тела, поглаживая и будоража одновременно.
Задумчиво сделав полукруг около наброска, Магдалина улыбнулась еще раз, но теперь уже слабо и неуверенно. Продолжать разговор о том, кому в итоге достанется картина, показалось ей одновременно и жутковато, и грустно.
Для иных произведений смыслом бытия оказывалось принадлежать одному человеку.
Какая безрадостная патетика.
Маг поняла, что какое-то время смотрела на набросок, затаив дыхание, и, наконец, вместе с выдохом поделилась с Джованни самой малой толикой своего страха.
- Этот портрет должен стать подарком для моего супруга. И он ужасный собственник, если быть откровенной. Не выносит, когда кто-то трогает его вещи. Даже когда кто-то смотрит на них дольше, чем того полагают приличия, - она сделала паузу, отбросила ненадолго все приличия, тонкости, кокетства и сделалась по-настоящему серьезной.
Разумеется, она говорила не о картине и, разумеется, теперь в намерении вручить Эйдану такой точный портрет, передающий даже не вид его жены, а саму её суть, вряд ли смогла бы отделаться от собственного символичного ощущения, что уже второй раз в жизни, спустя два десятка лет от брачной клятвы, вверяет ему саму себя. И Эйдан бы, несмотря на весь свой чопорный сарказм, наверняка, оценил бы, но поинтересоваться именем живописца, слишком долго лицезревшим Его жену, мог просто из одного только хищнического любопытства.
Лишать мир искусства Джованни Капротти только потому, что ей самой захотелось не то польстить себе, не то подразнить мужа, не то сделать ему приятное, не то все разом, было бы кощунственным.
- Поэтому Вам лучше будет покинуть страну раньше, чем я вручу ему картину. Я постараюсь помочь…
Конечно, ради этого пришлось бы просить помощи у Эйдана и, в зависимости от его настроения, либо пресмыкаться перед ним, либо сначала скандалить, давать чувствовать свою власть и потом все равно пресмыкаться, но и итальянец, с запалом погруженный в работу, как и будущее творение, пожалуй, этого стоили. Стоили, даже если он сам вряд ли понимал, насколько ему действительно важно покинуть Альбион.

Профессиональные и одновременно интимно-нежные прикосновения Джованни к нарисованному в воздухе краской наброску, отзывались в самой Магдалине чем-то волнующим и томным, похожим на невесомое поглаживание. Возможно так щекотали её кожу потоки подогретого воздуха, движимые разницей температур от исходящего от камина и наколдованного дополнительно тепла или это была лишь игра воображения, но что-то тяжелое и томное начало формироваться внизу её живота, в опасной близости от того места, где начинал свою жизнь их с Эйданом будущий ребенок.
Мастер зачарованных картин будто не рисовал копию хозяйки галереи, а совершал процесс куда более тонкий и естественный, положенный ему даже не собственным талантом, а природой, которая вложила талант в эти руки и в эти одуряюще глубокие, внимательные, темные глаза. Глядя на то, как он скользит пальцами по замершей в воздухе краске, Маг ненадолго затаила дыхание и подумала, всего на секунду подумала, что не возражала бы оказаться на месте краски в его руках.
Сущее ребячество, но, если сосредоточиться на нем, то это же ее бедра, живот, талия, грудь проявлялись будто из ниоткуда, творя магию совершенно ей непостижимого, иного от привычного порядка. Значит, между ней и художником уже что-то было? И если было, то об этом чем-то должно было быть стыдно рассказать? Или, напротив, этим стоило гордиться?
Кроме минут, потраченных на наблюдение за тем, как сосредоточенно мастер творил, и их часто пересекающихся взглядов - любопытного её и профессионального его - Магдалина много времени смотрела на набросок, который, кажется, рисковал в скором времени потерять свой статус чего-то незаконченного и быстротечного. Грудь - всего лишь несколько цветных слоев от розовато-бежевого и до неопределимо-темного оттенка - была хороша и вызывала у неё гордость за собственное, так редко экспонируемое напоказ тело, и преклонивший колено перед его версией мужчина, внезапно показался ей совершенно естественным элементом и в этой комнате, и в её жизни.
Она не заметила, как приблизилась к нему, и не помнила, какие еще действия при этом совершала. Кажется, что-то держала в руках, снятое с рабочего стола. Кажется, куда-то поворачивалась, что-то трогала. Из вежливости или из старания удержать этот хрупкий, вибрирующий, как готовое разбиться под давлением высокой ноты стекло, баланс, Маг цеплялась за некие, физически существующие суррогаты от чего-то более важного, подменяя ими сами подлинные желания. Но когда, как щепку к берегу, совершенно спонтанно, ей принесло к Джованни, она не удержалась, чтобы прикоснуться к тяжелым, жестким, но поддатливым завиткам волос на его голове, так похожим на волосы её отца и братьев. Это вряд ли тянуло на прямую провокацию, но вполне способно было заменить нерастраченную, запертую и замкнувшуюся только на одном человеке нежность Магдалины.   
- Мой супруг - глава департамента международного магического сотрудничества, - она посмотрела сверху вниз на коленопреклоненного живописца, почувствовала как пульсирует внутри нее, разгоняя кровь, комок противоречивых страстей. Упоминание Эйдана в разговоре будто заставляло их становиться тише и глуше, но только добавляло противоречивости и настороженно, в тихом треске свечных фитилей и шепоте дыхания, заполнявшем паузы, все отчетливее слышалось: “Он не узнает. Если постараться, он ни о чем не узнает”.
- Он достаточно влиятельный человек, чтобы для него нашлись исключения в декрете. Если Вы, конечно, хотите.
Она подозревала, каким будет его ответ, и уже заранее знала, что все равно испытает разочарование, едва его услышит.

Когда его губы коснулись её ладони, Магдалина поняла, что ничего не случится.
Не потому, что поцелуй вышел недостаточно нежным, и хоть сколь-нибудь напоминал ей одно из тех чинных и едва ощутимых прикосновений, которыми абсолютно её не интересующие мужчины одаривали её на раутах и при редких условно деловых встречах. Не потому, что ей не понравилось, что теперь на её коже остались почти совпадающие с ней по цвету следы краски, и даже не потому, что ей не хотелось продолжить.
Перед теми портретами своих пращуров, которые она предпочитала хранить в галерее, а не в Эйвери-мэноре, она могла поклясться, что за этот короткий момент случившегося между ней и художником тактильного контакта, она очень живо представила себе все, что могло бы произойти с ними дальше, здесь, в этом кабинете.
Она представила, как опускается рядом с ним на колени, возвращает подаренный поцелуй уже его губам, как под пристальными взглядами свечей на стенах уравнивает их наготу, и в ворохе его одежды наслаждается тем, как по её телу нежно, с восхищением и пиететом скользят перепачканные краской руки.
Потом бы они лежали, каждый про себя осмысляя случившееся, и Магдалина бы вряд ли почувствовала раскаяние или разочарование - для них ей следовало чуть меньше восхищаться фигурой Джованни Капротти, а ему быть с ней чуть более отстраненным. Но, как всегда в её жизни, не давая и шанса забыть о себе, в любую мысль и фантазию неизбежно вклинивалась фигура человека, чьего ребенка она уже носила под сердцем.
Мастер зачарованных картин слишком нравился Магдалине, чтобы последствия её мимолетного каприза столкнули его с Эйданом Эйвери. Отдельные из мужчин, которые приближались к ней, страдали и за меньшее, чем её внимание, и когда-то её это даже развлекало, будто в неуемном собственничестве мужа можно было нащупать любовь, но Джованни класть на тот же алтарь ей не хотелось.
Такую короткую и такую несбыточную мечту побыть заново, беззаветно и наивно счастливой, почувствовать чужой восторг и самой побыть восторженной, Магдалина бы ни за что не отдала в жертву собственному браку, с его жестокой грубостью и тягой к разрушению всего, что претендовало на его целостность.
Какой-то миг, пока Джованни целовал её руку, а она чувствовала под ладонью тепло его щеки и жесткую щетину, которая, без сомнения царапала бы ей кожу, она позволила себе пережить ту несбыточную, альтернативную версию будущего, в котором разменивала английский особняк на какую-нибудь невзрачную комнатку во Флоренции, избавлялась от нужды пить вечерами в заведенный час чай и оставалась с человеком, который бы смотрел на нее, как на произведение искусства, а не как на свою вещь. Пережив её, Магдалина улыбнулась ей и художнику, еще немного задержалась у него, не разрывая контакта, а после отступила.
- Хорошо, я выпрошу у мужа, чтобы Ваше ходатайство о выезде рассмотрели вне очереди и в ближайшее время.
Еще раз осмотрев свою нарисованную копию, еще незаконченную, только оформлявшуюся в пространстве и этом мире, она решила, что они вдвоем разделят этот маленький секрет.
Секрет о том, что Магдалина Реверте умеет не только ломать то, что ей дорого.
Она отошла, чувствуя, что в ногах все-так появилась какая-то неуместная слабость, налила себе воды из графина на кабинетном столе, присела в кресло, поняв, что дальше нужно напустить на обстановку в комнате всю ту безопасную, беззубую, абсолютно никому не нужную светскость, за которой так удобно прятать все, что может ранить.
- Расскажите мне о Флоренции, Джованни. Я в последний раз была там так бесконечно давно...