Отправляясь в Бухарест к Долохову, Игорь дал себе слово, что ни при каких обстоятельствах не будет ссылаться на прочитанные книги и приводить цитаты.  Правильнее сказать, чтобы сразу настроиться на предстоящее общение: пиздеть не затыкаясь о том, что ты прочитал в своих заумных книжках, Игорь. И вовсе не потому, что за время, что они с Долоховым не виделись, он ничего не прочитал. Ему даже удалось – с оказией, благодаря поискам артефакта для клиента, - посетить захоронение в Санта Мария ла Нова в Неаполе. О саркофаге с драконом из этой церкви в определенных кругах магического Неаполя говорили как об истинном захоронении Цепеша, но говорили так восторженно и с таким благоговейным трепетом, что Игорь отмел эту версию, едва переступив порог церкви. Такое им с Долоховым не годилось: они любили опираться на факты.

Факты в данном случае предлагали им три варианта: монастырь Комана, монастырь Снагов и могильник в лесу Хойя-Бачу. Выбирая между двумя монастырями и лесом, они опирались на логику и надежду. Логика подсказывала, что из трех наиболее распространенных историй нужно выбрать наименее известную, а надежда вкрадчиво шептала, что, во-первых, правильный Влад, естественно, не мог просто лежать в обыкновенной могиле, упокоенный по всем правилам и так, чтобы он не встал из гроба до скончания мира; а, во-вторых, что могильник в Хойя-Бачу могли охранять разве что какие-нибудь магические твари, а потому поднимать там правильного Влада и хотя бы некоторую часть его правильной армии было, конечно, сподручнее, чем думать, как остаться втроем в монастыре, да еще и так, чтобы двоим никто не помешал извлечь третьего из могилы на свет, как это уместно будет тут сказать, божий.

Они аппарировали недалеко от леса. На первый взгляд Хойя-Бачу был похож на все прочие леса Румынии. Да и на все другие леса, в которых Игорю довелось побывать, тоже. Если они здесь ничего не найдут или найдут какой-нибудь старый местный могильник, который забросили так давно, что о нем уже успели сложить легенды, придется все-таки думать, как попасть в монастырь Комана. Игорь кивнул, соглашаясь с предложением Долохова и с тем, что монастырь Комана будет следующим, и тут же вскинул бровь, услышав не то просьбу, не то предупреждение.
- Рассчитываешь на то, что труп потом оценит твои долгие ухаживания и нежные прелюдии? 

Чем ближе к лесу они подходили, тем более очевидным становилось то, что Хойя-Бачу все же отличался от всех прочих лесов Румынии. Хотя бы тем, что птицы в нем не пели. И, судя по всему, даже не жили. На подступах, у самой кромки, лес показался Игорю совсем мертвым.

- Занятно, - негромко сказал Игорь, когда они добрались до заросшей тропки, когда-то уводившей путников в лесную чащу. – Я читал, что в Хойя-Бачу когда-то заплутал пастух, у которого было двести овец. Почти Цепеш и его двести верных солдат.

Я читал. Suka blyad’.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:01:10)

Временами Игорю казалось, что, если бы кто-то из них был иного, более бурного склада характера, они давно бы попереубивали друг друга, но исключительно ради удовольствия иметь возможность изредка поднимать труп поверженного недодруга. С Долоховым вообще сложно было склеить какие-то ясные отношения: они были слишком похожи, чтобы быть врагами, и слишком похожи, чтобы быть друзьями. В итоге когда-то давно они застряли на перепутье, благополучно препираясь о направлении, в котором они никогда не двинутся вместе.

Долохов остановился и наградил его одним из ста тысяч своих сомнительно непроницаемых взглядов. Игорь хмыкнул. На студентов в Дурмстранге, должно быть, это производило неизгладимое впечатление. Особенно если представить какое-нибудь занятие в анатомическом театре.

- Смею предположить, что трахать пятисотлетнего покойника по самые гланды ты сможешь секунд тридцать-сорок. Возможно, конечно, для тебя это самый оптимальный вариант, - сухо сказал он, из уважения к важности темы на миг замедляя шаг.

Хойя-Бачу, даже несмотря на то, что они зашли совсем не  глубоко в чащу, – как тут не вспомнить по самые яйца, по самые гланды – хранил свое неестественное молчание так торжественно, как будто за любым изгибом едва различимой тропки, за любым кустом их мог ждать тот самый, искомый могильный камень. Или плита. Или саркофаг. К сожалению, о том, как именно выглядело захоронение Цепеша, источники, попадавшиеся Игорю, молчали. В монастыре Комана, к примеру, никаких саркофагов не было, только плита в полу. Игорь почему-то снова и снова возвращался к перспективе проникновения в маггловский монастырь с последующими попытками вскрыть могилу, и все больше желал, чтобы у Цепеша хватило ума упокоиться в лесу.

- Правильно предполагаешь, - скривился в ответ Игорь. Если бы он вел учет школьным шуткам про свое задротство, он бы давно сбился со счета, но самые ебучие и запоминающиеся все равно принадлежали бы Долохову. Особенно с тех пор, как он начал преподавать и научился профессионально забираться людям под кожу и выедать мозги чайной ложкой. – Свидетельств магов о Хойя-Бачу не так уж и много. А магглы говорят о кровососах и хтонических существах. Исходя из маггловской славы Цепеша, предположу, что здесь могут быть стрыги, морои и спиридуши.

Тишина вокруг них сгустилась, как будто Игорь назвал ее по имени. Игорь замедлил шаг, прислушиваясь.
- Пастух, говорят, пропал где-то в чаще. В середине леса, точнее.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:57)

В первое лето в Тыргу-Муреш при упоминании спиридушей, стрыг и морой по лицу Игоря пробегал тот же самый тщательно запрятанный скептицизм, какой тусклым проблеском мелькнул сейчас на лице Долохова. К тому, что в этих лесах жила особая, почти первобытная природная магия, нужно было привыкнуть, а привыкнуть было проще всего, если ты держал разум открытым не только для того, что прописывали в сборниках типа Скамандеровского. Впрочем, положа руку на сердце и никого не обманывая открытостью собственного разума, распахнутого настежь проведенными в Тыргу-Муреш жаркими месяцами, проще всего поверить в существование лесной магии и стрыг было, когда стрыга смертоносной тенью появлялась из-за ствола могучего дерева и стремительно сокращала расстояние между природой и цивилизацией, скаля выступающие наружу уродливые клыки.

- Ставлю, что уже нет, - спокойно сказал Игорь, не подумав пошевелиться. Долохов все равно уже достал палочку, а в таких деструктивных делах он был чудо как хорош. Тварь, на взгляд Игоря, и правда была скорее уже-не-живая, хотя для того, чтобы сказать наверняка, ее нужно было осмотреть повнимательнее. Впрочем, в Хойя-Бачу было так неестественно тихо и спокойно, что уже-не-живым здесь было как будто бы буквально все. С одной стороны, это была хорошая новость: значит, вполне возможно, Цепеш действительно нашел здесь свой последний приют, и легенда о его силе хоть сколько-нибудь да правдива или может оказаться правдивой. С другой стороны, они собирались просто проверить Хойя-Бачу, и совершенно не рассчитывали на то, что мертвый лес в первые полчаса вдруг вывернется уродливой изнанкой.

Тварь упала, как подкошенная, так и не совершив рокового прыжка, и Игорь, чуть помедлив, оглядываясь по сторонам, последовал за Долоховым, который, судя по всему, собирался изучать свой трофей. Палочку Игорь на всякий случай тоже держал наготове. Маловероятно, что на редких путников обитатели Хойя-Бачу охотились по одиночке.

Ictus Долохова не оставил на морде напавшей на них твари ни малейшего следа. Кровь в ней не циркулировала. В ней вообще, судя по всему, не циркулировало ничего, кроме слепой ненависти ко всему с бьющимися сердцами, что ей надлежало уничтожить, разодрав на куски. Хуже всего было то, что Ictus оставил следы на внешнем мире: лес не ожил, не зашумел листвой, не возмутился карканьем ворон, но пришел в движение. Впереди и слева Игорь заметил мелькнувшие между деревьями тени, но звука ломающихся под ногами или лапами веток слышно не было. Suka blyat’.

- Petrificus Totalus! – резко бросил Игорь, всем телом поворачиваясь влево, опережая еще одну тварь, точно такую же, как та, что лежала у ног Долохова. Инстинктивно на язык просилось что-то вроде Expulso, но с разрыванием тварей на части, как бы ни хотелось, следовало повременить. Лесу, судя по тому, как сгустился мрак чащи вокруг них, не понравилось и это.

- Крови так и нет, а сородичи сбежались. Видимо, они используют другие способы связи, - сухо заметил Игорь, и сарказм в его голосе мог бы различить разве что такой тонкий знаток, как Долохов. Игорь отступая на полшага назад, ближе к Долохову, так, чтобы между ними был только небольшой зазор, уменьшающий шанс на то, что обстоятельства разделят их быстро и без всякого сопротивления.

- Я думал, они не стайные твари, - добавил Игорь, когда из кружения мрака меж деревьев прорисовались еще три ставших знакомыми силуэта. Впрочем, возможно, по меркам Хойя-Бачу, пять особей, две из которых уже лежали обездвиженными, а три – крались к ним из лесной чащи, и не считались стаей. Не Цепеш и его воинство, в сравнении с которым меркло и тускнело все остальное.

- Полагаю, этих уже можно считать неживыми? – невозмутимо уточнил Игорь, не глядя на Долохова.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:51)

Тишина начала давить на уши – от того, что все вокруг двигалось, как сошедшая с шестеренок карусель, но при этом упрямо хранило беззвучие, казалось, что что-то внутри них самих пошло не так, и органы чувств сбоят. Со стрыгами как будто было покончено, но между деревьев, в сгущающейся в глубине леса тьме, в клочковатом серебристом тумане, залегшем под развесистыми лапами сосен, что-то продолжало не-жить и высматривать их жадными, немигающими глазами.

От того, что три несущиеся на них стрыги замерли, обездвиженные заклинаниями, спокойнее на душе почему-то не стало: эффект от Immobulus спадал довольно быстро, в лучшем случае в течение часа, поэтому никаких гарантий заклинание им дать не могло. Долохов, видимо, думал о том же, поэтому поступил со стрыгами со свойственной ему безжалостной прямотой. Игорь проводил взглядом три упавшие на землю уродливые башки и поднял взгляд на приятеля.

- Ты не думал о том, что они могут обойтись и без них? В теории, - добавил он, чтобы сгладить безапеляционность вопроса. Он не то чтобы был экспертом по стрыгам, просто предполагал, что и без того мертвым тушам, в общем-то, было без разницы, жить с головой или без нее. 

Палочку Игорь так и не убрал и, как и призывал Долохов, присматривал за окружением. Окружению, предсказуемо, их прыть пришлась не по вкусу, но Хойя-Бачу не спешил бросить на них все свое воинство сразу. Не то потому, что кроме стрыг в арсенале у леса ничего и не было, не то потому, что стрыги были только началом.

Игорь наблюдал за тем, как приятель укладывает выбитые у нежити зубы в небольшую склянку, видимо, предусмотрительно прихваченную с собой как раз для подобной оказии, и думал о том, что собирать зубы стрыг – это совершенно напрасная трата времени. Абсолютно. Исследовать в этих клыках было нечего, по крайней мере, Игорю, а хранить… чего ради тащить с собой из леса всякий хлам. Стрыги не имели к Цепешу никакого отношения. Попадись им на пути волки, например, Долохов едва ли стал бы потрошить их туши. Ребячество. Несносное, удивительное для Долохова ребячество.

- Alicui dentes.
Он возьмет только два клыка. Все равно они уже здесь задержались. Можно будет подарить один мальчишке из общины Софии, который все приставал к нему с историями про всякую нежить, которая ему самому была куда ближе, чем Игорю. Склянки у Игоря с собой не было, поэтому два клыка отправились в потайной карман дорожной куртки. Два клыка против целой склянки были почти рациональным решением. Они ведь не какие-нибудь дети на прогулке в лесу возле бабушкиного дома.

- Неплохо, - кивнул Игорь, разглядывая бескровно отделившиеся от тел головы. – Но я бы предпочел что-то надежнее. Reducto!

И две туши, лежавшие ближе к нему, обратились в пыль. Пыль, по крайней мере, не могла воскреснуть слишком быстро. На пыль лесу потребуется немного больше магии.

Когда стало ясно, что стрыг больше не будет, было принято молчаливое решение двигаться дальше по стремительно сужающейся и теряющейся в чаще дорогой. В какой-то момент, когда место стычки со стрыгами осталось в необозримом, их лизнул холодный, мертвый ветерок, который в Хойя-Бачу не могла породить природа, разве что магия.

- Хорошо, что начали не с монастыря, - обронил Игорь, глядя то под ноги, чтобы не дать корням вцепиться в сапоги, то по сторонам. Он готов был поклясться, что за ними по лесу что-то двигалось. Что-то, что скользило за деревьями, перебиралось с ветки на ветку, цеплялось за острые макушки деревьев. Что-то шло за ними неумолимо и бесшумно, глядело в оба глаза, может, оценивало.

Впереди деревья расступились нешироким клином, приоткрывая неожиданно светлый выход на поляну. Игорь придержал Долохова за рукав коротким, скупым жестом.

- Обойдем? – предложил он, вняв шепоту здравого смысла.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:43)

Заочно Игорь испытывал к долоховским ученикам некоторую степень сочувствия. В отличие от него самого, Антонин, естественно, был человеком уступки и компромисса – категоричности в нем было меньше, чем в напавшей на них стрыге, а готовности выискивать оптимальное решение – больше, чем в вечно поддатом завхозе Дурмстранга, зажатом в угол директором. Хойя-Бачу просто не повезло столкнуться с единственным острым углом в совершенном характере Долохова, и за это невезение лесу предстояло в ближайшее время расплатиться. Игорь в это вмешиваться не собирался – просто занял места в зрительном зале.

- Тебя ничем не удивишь, - саркастически усмехнулся Игорь, когда они все же двинулись в обход, по тропинке, уходящей в сумрак леса. Путь в обход в каком-то смысле был ничуть не лучше прямого, через опушку. Во всяком случае, никто в начале не давал им гарантий, что шорох, шелест и едва различимый треск веток не обретут в конце концов форму клыкастых, алчущих крови созданий. Как человек банальный и категоричный, Игорь на всякий случай держал палочку наготове, перебирая в голове заклинания, могущие как следует припечатать тех, в ком не текла кровь и не билось сердце.

По ощущениям они все время шли вперед – тропинка даже не сворачивала, только временами мягко, плавно изгибалась, обходя упавшее дерево или петляя между камнями. В сумраке чащи все вокруг казалось Игорю одинаковым, и чем дольше они шли, тем меньше ему это нравилось. Возможно, они давным-давно идут от поляны в противоположную сторону, но еще этого не знают. Возможно, они уже вообще бесповоротно заблудились. Не то из упрямства, не то для того, чтобы не нарушать тишину, Игорь не сказал об этом ни слова. В общем и целом они по-прежнему знали, что делали. Не может быть, что они не справятся со стрыгами – это же не восставший из могилы Цепеш и не норвежский полулегендарный и, кажется, еще немного живой, некромант, а безмозглые твари, которых ведет вперед лишь инстинкт.

Когда впереди забрезжил свет, стало понятно, что стрыги, вполне вероятно, не самые безмозглые создания в этом лесу, и у них есть как минимум два вполне достойных конкурента.

- Не брал, - пропустив мимо ушей привычные занудные выебства, до которых Долохов, едва отрастив немного преподавательских мускулов, стал большим охотником, качнул головой Игорь. Хотелось сказать, что на банальной лесной опушке с ними не случится ничего, для чего может понадобиться посох, но произносить такое вслух в Хойя-Бачу не очень хотелось.

Они шагнули на опушку одновременно, но без особого энтузиазма. Ловушка, – если это была она, а не обычный вульгарный фокус со временем и пространством – естественно, должна была еще захлопнуться, и явно не в том месте, где за кромку опушки еще цеплялась спасительная тень деревьев.

Игорь ожидал чего угодно и практически сразу, но только не того, что над опушкой будет такая восхитительно мирная тишина и лазурно голубое небо. От появления не дрогнуло ни то, ни другое, разве что мрак за пределами поляны стал как будто бы гуще – словно чаща за спиной из почти непролазного лабиринта постепенно превращалась в непреодолимую стену.

Меж деревьев снова мелькнули тени – густые, как чернильные пятна, силуэты уже знакомых созданий, разве что верхняя часть у них издалека казалась Игорю крепче и мощнее.

- Я знаю, это будет не просто, - обронил Игорь, когда первые две твари впрыгнули на залитое солнцем пространство, - но не пизди про то, что ты этого ожидал с самого начала.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:35)

Дурмстранг влиял на Долохова катастрофическим и непоправимым образом: с каждым семестром, проведенным в школе в качестве ассистента преподавателя некромантии, он становился все более занудным и уверенным в собственном обладании всезнанием и всепредусмотрительностью. И, разумеется, профдеформация была настолько глубокой, что Долохову и самому наверняка даже в голову не пришло, что свой драгоценный дурмстранговский посох он взял потому, что он привык его носить собственно в Дурмстранге.

- Ты преподаешь без году неделя, - наблюдая за тем, как Долохов вытаскивает из заплечной сумки посох, заметил Игорь, - а характер испортился, как будто тебе сто, и девяносто девять из них ты провел в качке на дурмстранговском корабле. Коротко говоря – ты ебнулся в начале карьеры. Поздравляю.

Поздравлять, впрочем, тут было особенно не с чем: уверенность Долохова в своей правоте и в том, что для некроманта, работающего с тонкими материями и практически точечным воздействием магии, посох – лучшее орудие труда, с годами будет только крепнуть. И страшно сказать, во что старинный школьный приятель превратится годам к пятидесяти. В отморозка, вероятно, у которого за плечами будет не одна искореженная студенческая судьба.

Игорь, конечно, не стал притворяться даже с самим собой, что ему было дело до долоховских студентов. В конце концов, еще когда учились они сами, Дурмстрангу родители платили ровно за таких поехавших преподавателей, которые погружали их детей в атмосферу сурового, полного несправедливости мира. В этом смысле о лучшей работе для себя Долохов, конечно, не мог и помыслить.

Вместо продолжения дискуссии Игорь привычно вложил палочку в рукав куртки: он относительно недавно открыл для себя, что удобнее всего пользоваться огненной магической плетью было тогда, когда его палочка по длине не слишком сильно превосходила его ладонь и была словно ее продолжением. Это, конечно, нужно было еще отработать и выверить более точно, но в общем и целом на такой способ работы с заклинанием огненной плети Игорь уже готов был положиться.

А положиться было самое время: стрыги, прыгнувшие на поляну из сумрака леса, были гораздо крупнее тех, которых они уже встречали. И преимущества у посоха в таком случае, конечно же, были: метким ударом посоха, без всякой магии, Долохов уложил первую, самую шуструю стрыгу. Когда Долохов перехватил посох, готовясь воспользоваться на этот раз магией, Игорь, почти одновременно с ним, махнул рукой вверх, резко уводя ее в сторону, будто вытягивал невидимую плеть и позволял ей набрать амплитуду.

- Ignis flagrum.

Яркий огненный всполох, протянувшийся от кончика палочки вперед, по заданной движением руки траектории, сбил с пути двух устремившихся к ним сбоку стрыг. Одну заклинание располовинило, а вторую просто опрокинуло на спину. Ко второй поверженной оппонентке Игорь применил добавочное Reducto. В короткую передышку, которая нужна была, чтобы снова вытянуть магическую плеть, он отступил, поворачиваясь спиной к Долохову – поляна, ровная, словно арена, просто молила о подлом нападении со всех сторон, и Игорь предпочел быть к нему готовым.

Второй Ignis flagrum лизнул еще трех стрыг, сначала вновь опрокинув на спины, а потом приговорив к казни через обезглавливание. Огонь, возможно, работал бы не так эффективно, как плеть, входившая в мертвую плоть, как нож в масло.
- Огня не добавишь, раз уж у тебя посох с собой? – сквозь зубы процедил Игорь, не поворачивая головы.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:27)

Долохов был не из трусливых. И даже, к сожалению Игоря, не всегда из осторожных. В том, в чем Долохов видел необходимость идти до конца, он шел до конца. Ровно поэтому они все еще бродили вместе по лесам, без слов и лишних обсуждений доверяя друг другу жизнь; и ровно на этом основании стояло то, что кто-то мог бы сентиментально и скоропалительно назвать дружбой или школьным товариществом. Тем удивительнее было, что от огненной плети, которую он видел сотни раз, Долохов отшатнулся, что кисейная барышня на русском балу.

У Игоря не было времени об этом думать: огненная плеть взметнулась в воздух еще раз и опускаясь исправно располовинила чужую плоть. Огонь не знал осечек в стычках с мертвецами. Долохов будто бы тоже когда-то это знал – до того, как пересек границу Хойя-Бачу. Игорь краем глаза покосился на приятеля, для этого меняя положение в пространстве и делая пару шагов в сторону. Долохов, по счастью, все же взял себя в руки и направил посох в сторону спешивших к ним стрыг. Игорь ждал от него чего угодно, только не ярко полыхнувшего, усиленного посохом Inflammare. Sukablyad’, Долохов! Ты же только что едва в штаны не наложил от этого огня.

Окрик Долохова в точности вторил мыслям самого Игоря – конечно, может не получиться. Конечно, блядь, может не получиться. У тебя и не получится ничего, на руки свои посмотри. Но на все это не было времени, как не было времени и на то, чтобы Долохова отговорить хотя бы от Ignis Abyssus. Технически, конечно, огонь предложил он сам. Но Игорь и понятия не имел, что всполох пламени, к тому же полностью контролируемый, произведет на приятеля такое практически сногсшибательное впечатление.

Ignis Abyssus вырвался из навершия долоховского посоха и сначала неловко лизнул землю и лапы взвизгнувших стрыг, а потом вдруг приобрел сходство уродливого, перекошенного создания, похожего на химеру. Химера выбиралась из навершия посоха, виляла из стороны в сторону, то вздымалась повыше, то опускалась на землю. Чистой удачей было то, что со своей функцией заклинание все-таки справлялось, и, судя по тому, как дрожали от напряжения руки Долохова, умереть огонь тоже должен был сам по себе и довольно скоро.

Игорь отвлекся на то, чтобы к Долохову никто не смог подобраться со спины. Это было не сложно, потому что нежить на поляне таяла, словно последние ошметки снега на весеннем солнце. Хорошо это или плохо, впрочем, сказать было сложно: сил они тратили много, а на смену этим могли прийти и другие, притом гораздо быстрее, чем они восстановят силы.

- Блядь, Долохов, - выдохнул Игорь, когда пламя, наконец, потухло, и воздух вокруг долоховского посоха стал мелко дребезжать, словно и сам посох собирался расплавиться от действия сильных темных чар, но в последний момент передумал. – Никогда бы не подумал, что ты боишься огня.

Он качнул головой, удивленно и недоверчиво, словно сам отказывался верить в то, что говорил, и, не убирая волшебную палочку, двинулся вперед, туда, где окружавший поляну лес неохотно разомкнулся, приоткрывая проход.

Они шли дальше молча, ровным, но неторопливым шагом, приглядываясь к тому, что происходило вокруг них, и как постепенно лес по сторонам узкой тропинки смыкался в непроходимую, непролазную стену, за которой вновь кружили тени. Игорь пытался вести хотя бы примерный учет потраченного ими здесь времени, но это было сложно сделать: свет на тропинку лился сверху, откуда-то из прогалин высоких крон, он был серый, ровный, совершенно не читаемый. И густеть, темнея, тоже начал ровно, будто без привязки к времени суток.

Лес постепенно стал реже, и на смену теням пришла легкая серебристая дымка тумана. Все поменялось так неожиданно и так постепенно, что Игорь пропустил ту самую точку в пространстве, в которой отсчет их путешествия будто пошел заново. Земля под ногами стала мягче и пружинила порой так, словно вот-вот грозила разъехаться в разные стороны, как обманчивая болотная кочка. Игорь остановился, ковырнул землю носком сапога, озаренный внезапной догадкой, а потом присел на корточки и поднес палочку к земле. Легкое дуновение мертвого, рожденного им ветерка сняло тонкий слой земли, обнажив кости, перехваченные подрагивающей, магией созданной цепью.

- Пришли, судя по всему, - сообщил, вставая, Игорь и обернулся к Долохову. Не нужно было особенно долго искать этому утверждению доказательств: Игорь только скользнул взглядом дальше, в сторону от тропинки, и увидел его, облаченного в ржавый доспех, глядящего белыми, подернутыми мертвецкой пеленой, глазами. Не Цепеш, конечно, обычный воин. Из оружия – только меч, возложенный поверх панциря доспеха, как на средневековом захоронении. Но мертвым в полном смысле воин не был – слишком уж он был похож на часового, сторожившего тропинку, и слишком спокойным для настоящего мертвеца был его полутысячелетний сон. Его даже разложение почти не коснулось, только оплели поперек груди, пояса и бедер толстые корни какого-то дерева.

- Там еще один, смотри, - тихо сказал Игорь, взглядом указывая вперед. – Если правда Цепеш, это должно быть большое захоронение.

Игорь подошел к воину и присел возле него, не сходя с тропы. Осмотрел, как мог, тело, и начертил в изножье две руны. Руны легли поверх доспеха и медленно вплавились в него, уродливо чернея. Игорь поднял на Долохова взгляд.
- Определенно не мертв, - заключил он. – И я не думаю, что настроен дружелюбно. Но лежит он далеко, надо полагать. Можно попробовать его поднять – ему точно путь дальше будет открыт. Только я это сделаю, - добавил Игорь, окинув приятеля взглядом. – А ты побереги себя для первой брачной ночи.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:15)

Спроси любого маггла в Сигишоаре или прихожанина Команского монастыря или монастыря в Снагове и услышишь, что валашский господарь Влад Цепеш не просто не мертв, а живее всех живых. И прямо сейчас спит в своем каменном склепе под зловещим гербом Басарабов, в ожидании не то полнолуния, не то заблудшей любопытной души, не то чего-нибудь еще более древнего и — скажут, понижая голос, — богомерзкого.

В бога у магглов была какая-то по-своему трогательная вера: будто он, их бог, мог разрешить любой спор, развеять любое сомнение и усмирить любую ярость, даже ярость того, кто пять веков, не меньше, провел живым, но в томительном ожидании неизвестно чего. Уж Цепеш, если и ждал чего-то или кого-то, то явно того, кто не был похож на бога. Вероятнее всего, того, кто был богу полной противоположностью.

В отличие от Долохова, которому аристократическое происхождение и узкий кругозор мешали вслушиваться в то, что можно было услышать у магглов, и вчитываться в то, что магглы писали о предмете их общего интереса, Игорь никакими источниками не разбрасывался. На их с Долоховым стороне был воспитанный в Дурмстранге скептицизм и выпестованная там же привычка ничего не принимать на веру, но на стороне магглов, особенно живших поблизости от предполагаемого захоронения, было время. Магия, если она окружала тленное — или нетленное — тело Цепеша, являла себя не сразу, а маленькими щепотками, то тут, то там. Находила узкую, до нее никем не хоженную тропку то в хронику, то в учетную книгу смертей и рождений, то в отчет коронера, то в семейное предание, передаваемое из уст в уста, полушепотом, в выстуженный зимний вечер. При должной усидчивости по таким крупицам можно было собрать не то чтобы исчерпывающую, но всё-таки вполне внятную картину, помогавшую подготовиться к встрече и сформулировать некоторые предварительные ожидания.

Не то чтобы Хойя-Бачу, впрочем, хотел эти ожидания оправдывать. Скорее напротив. Они шли неторопливо, потому что перед ними мерно, уставившись в мёртвый воздух мёртвыми глазами, шел дозорный Цепеша. Игорь на всякий случай держал руку у него на плече, соединяя себя с инфери тонкой серебристой нитью. Теоретически, он мог уже этого не делать, но на практике в Хойя-Бачу не доверял себе настолько, чтобы отпустить инфери в одиночестве перед собой. Для собственного успокоения и безопасности разумно было иметь с ним постоянную, непрерывную и физическую, а не только магическую, связь.

Воин, к тому же, этому не противился — его и самого тянуло вперед, туда, где покоился его господин. Удивительное все-таки качество — преданность. Недооцененное скептиками, наверное. В самом деле умереть за своего господаря, поклявшись за него умереть, лечь посреди мертвого магического леса, упокоившись настолько противоестественно, что на настоящий посмертный покой и рассчитывать не приходилось, — это дорогого стоит. Это практически отдельный вид магии. И влечет он сейчас этого когда-то человека ничуть не хуже, чем все познания Игоря в его ремесле.

Игорь вел их троих вперед и размышлял о том, что сам не смог бы умереть ни за одного «господаря». Умереть он мог разве что за Софию, но, вероятнее всего, поскольку героические смерти мироздание выдавало в ограниченном количестве, умереть ему предстояло по какой-нибудь глупости — попавшись в ловушку очередного по работе раздобытого артефакта или попросту состарившись. Старость — чем не глупость? К тому же приятно уравнивающая их всех, сущих и живущих.

Влад Цепеш покой обрел не под сводом монастырской крыши, а под открытым небом — на небольшой, идеально круглой поляне, и не под басарабским гербом на богатом саркофаге, а под заросшей зеленью крышкой саркофага с потертыми надписями и сбитым барельефом. Живое и упрямое — темная зелень, захватившая крышку, соревновалось здесь с мертвым — с землей, почти наполовину утянувшей саркофаг, и все-таки, кажется, даже в каком-то смысле побеждало.

Долохов, оклемавшийся от своих упражнений с огнем, — мы об этом еще поговорим — достал палочку и принялся счищать растения с крышки. Игорь наблюдал за этим молча, по-прежнему держа руку на плече воина. Серебряная нить постепенно таяла, и отзвук жизни, поселившийся в ногах дозорного, в его руках, отчасти — даже в голове, на месте истлевшего мозга, начинал понемногу затухать. Игорь, признаться, если был этому не рад, то определенно — не против.

— И почему ей не открыться без магии? — спросил Игорь у Долохова и слегка нажал на плечо сопровождающего, вынуждая его опуститься на одно колено. — Думаешь, кто-то может прийти сюда просто так, из чистого любопытства? Я думаю, при жизни он надеялся на подобный исход, если был тем, кем мы думаем. И именно это меня и беспокоит, честно говоря.

Долохов мог сколько угодно щерится, изображая, что он знает или умеет больше, но выебываться понапрасну он бы не стал. Мертвые любили почтение и осторожность, и всякий раз, общаясь с ними, ты заключал нерушимую сделку. Сделка с одними, вроде этого воина, ничего некроманту не стоила, кроме чуть ноющего запястья. Сделка с другими, вроде Цепеша, могла обернуться буквально чем угодно — стоило ли напоминать Долохову, что они даже не знали, как отреагирует лес на то, что Влад Цепеш и правда, как говорили магглы, больше не мертв, а просто нежив? Неживее всех неживых.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:00:05)

Валашский господарь спал мёртвым сном: недвижимы были черты его лица, иссиня-чёрные, лишь едва тронутые тлением волосы, пальцы с длинными, заострёнными ногтями, сжимавшие возложенный поверх доспеха меч, и недвижим был лес вокруг них. Только что-то уродливое ворочалось в земле, прочерчивало жирную почву, не знавшую человеческой руки, рытвинами и кротовыми норами. Лес, и прежде оглушающий тишиной, стоял теперь беззвучный и окостеневший, будто всё, что в нём было, сосредоточилось в одном-единственном движении ладони, у которой две сотни пальцев и остро, решительно прочерченная линия жизни, которая оборвалась в нужно месте – там, где спал мёртвым сном под гербом Басарабов Влад Цепеш.

Долохов всё делал правильно, – или как умел – но господаря это не тревожило. Чем больше сил тратил Долохов, чем недвусмысленнее становилось молчание, воцарившееся в лесу, чем слабее ощущалось под ладонью Игоря присутствие в поднятом им инфери его собственной магии и воли, тем меньше у них было шансов если не довести задуманное до конца, то хотя бы выбраться из леса целыми. Хотя бы – выбраться живыми.

Оговорка была значительнее, чем казалось на первый взгляд, потому что пока Хойя-Бачу выпускал из себя лишь мертвецов. Игорь инстинктивно принял другую позу: более устойчивую и напряжённую, готовый в любой момент вытянуть из волшебной палочки свою (возможно) спасительную огненную плеть. Но ничего не произошло – мёртвые выбирались из земли, вставали, поднятые, видимо, магией Долохова, миновавшей господаря, и замирали истуканами, недвижимые и окостеневшие, как весь лес.

- Сто девяносто девять, если быть более точным, - негромко отозвался Игорь, медленно поворачиваясь и поворачивая вслед за собой инфери. Он не то чтобы терял над ним контроль полностью, но понемногу упускал его, будто магия, поднявшая воина Цепеша лишь чудом держалась на чаше магических весов. Это Игорю совсем не нравилось.

На панцире поднятого Игорем воина отчего-то снова проступили уложенные им серебряные нити – вспыхнули ярко, в одночасье, будто вся магия Игоря вышла из воина наружу, не принятая телом, которое призывал другой господин. «Сукаблять», - пробормотал Игорь и развернулся к воину лицом, быстро положил обе руки ему на плечи и, глядя в невидящие глаза, ещё раз чётко произнес заклинание. Mortuus subortus. Серебряные нити словно стали раскалённой проволокой, дрожали, пульсировали, слегка изгибались тонкими змейками, а потом всё же потемнели и вновь растаяли на панцире инфери, на его длинных, как у утопца, руках, на нескладных истлевших ногах, на лице и – у сгнившего сердца. Игорь забрал то, что валашский господарь ему отдал.

- Думаю, да, - осторожно убирая руки с плеч воина Цепеша, сказал Игорь. – Он его отдал. Значит, не так уж там много осталось сил.

Это было, наверное, опрометчивое, вслепую сделанное предположение, ведь спроси любого маггла в Сигишоаре или прихожанина Команского монастыря или монастыря в Снагове и услышишь, что валашский господарь Влад Цепеш не просто не мёртв, а живее всех живых, и сил его хватит на то, чтобы восстать из гроба и вернуться – в полнолуние ли или просто в зловещий час.

Что магглам неведомо, так это то, что мертвецы, когда поднимаются из своих гробов, будь они хоть под десятью басарабскими гербами, встают медленно – и не встают вовсе, а пробуждаются ото сна. Игорь смотрит, не отводя взгляда, как пальцы Цепеша чуть заметно сжимаются на рукояти меча, словно он проверяет, на месте ли его оружие; как едва слышно в тишине скрипит от движения плеч доспех; как от первого неловкого движения головы густые тёмные пряди разом теряют погребальную торжественность. Он и правда неживее всех неживых. Или наоборот. Живее всех неживых. В нём ведь было две сотни смертей, и одна жизнь, которую он отдал.

Валашский господарь садится медленно, опираясь рукой о саркофаг. Игорю почему-то кажется, что, пусть их ничего здесь как будто и не держит, уйти они не смогут, потому что воздух вокруг них становится плотнее и гуще, а тишина – ещё глуше, ещё сильнее давит на уши, а круг воинов будто становится плотнее. Только инфери, поднятый Игорем, недвижим. Значит, и вправду отдал. Хорошо. Это очень хорошо. Игорь бросает беглый взгляд на Долохова, но тут же отводит его обратно – боится пропустить момент, когда всё станет ясно окончательно.

Момент, когда валашский господарь Влад Цепеш, «самый лютый из владык», откроет глаза.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 17:59:41)

Он был мёртв так долго, что помнил себя только мёртвым – запертым в каменной скорлупе, под грубо стёсанными басарабскими звездой и месяцем.
Он был мёртв так долго, что помнил себя только в тишине – посмертие отзывается в нём темнотой и пустотой полой каменной скорлупы.
Он был мёртв так долго, что помнил себя только полым, что та скорлупа – с вышедшей кровью, с истлевшими внутренностями, с остановившимся сердцем. Сердце лежит в груди тяжелым камнем, с левой стороны. Он тянется рукой к доспеху, касается его кончиками пальцев, и в равнодушную ко всему пустоту его посмертия впервые за долгие, долгие, долгие годы с кончиков его пальцев пробирается холодок металла.
Тук. Тук. Тук.
Словно колокол в Сигишоаре.
Тук. Тук. Тук.
Сердце звучит словно колокол в Сигишоаре. Похоже на звук, что можно было извлечь из Илониной груди, если прижаться к ней ухом, - чужое сердце и чужая кровь, шумит, словно воды реки. Будто внутри Илониного тела, складного, маленького тела с белой, нежной кожей, не мясо да кости, а целый Дунай. Илона была красивая. Звучная как колокола Сигишоары.
Тук. Тук. Тук.
Чужая жизнь внутри обжигает, как солнечный свет, если глядеть на него прямо, не закрывая глаза ладонью. Чужая жизнь протягивается к нему из ниоткуда, ложится приятной тяжестью на ноги, горячит живот и грудь, заставляет двигаться руки, добирается до головы, как запоздалый хмель пира. Чужой жизни много – больше, чем он выпустил из себя крови. Чужая жизнь заставляет расступиться темноту.
Темнота давно стала ему верной слугой – она ярче жизни, слаще жизни, давно уже ближе жизни. В темноте, он помнит, всё казалось ему лучше, чем было в самом деле: кровь, Илонины глаза и даже сама смерть.
Он был мёртв так долго, что первые шаги дались ему с трудом. Он стал непривычно грузным, тяжёлым и всё тяжелеющим, неверным, покачивающимся, шатким…
Влад поднимает взор и обнаруживает их. Мальчишек. Далеко же вы забрели. Далеко. За самую смерть. Влад задерживает взгляд на одном из них – смотрит долго, вглядывается пристально, протягивает между ними время, что серебристые нити, что безыскусное валашское шитьё. Твоё сердце так шумит, мальчик. От твоего сердца звук в ушах, будто ты под короною колокола. Твоё сердце бьётся так, словно ты куда-то бежишь. А ты никуда не бежишь. Ты забрался за посмертие. Это – всё.
Мальчишка опускается на колени и вместе с Владом слушает тишину. Тишина тебе понравится. Или нет. Может быть, не сразу.
- В обмен – на что? – холодно спрашивает Влад и поворачивается ко второму. Второй молчит и направляет на него какую-то хлипкую тонкую ветвь, что держит в руках. Из ветви протягивается огненная плеть.
- В обмен – на что? – повторяет Влад. Влад уже забыл, как это – повторять. Отвык от того, что люди не понимают, что им говорят. Или не хотят понимать. Влад не боится огня. Огня здесь нет. Плеть взмывает в воздух и тает в нём.
Влад чувствует чужой страх и понемногу привыкает к тяжести тела и шуму. Влад всё ещё ждёт ответа – Влад может ждать очень долго. Это же они собираются умирать, это их ждёт извилистая тропа смерти. Влад этой дорогой уже прошёл.
Влад их не винит. Любопытство… Влад помнит любопытство. Любопытство предшествует знанию, знание предшествует умению, умение предшествует смерти. Смерть – длится.
Мальчишка рукой направляет воина вперёд. Его, Влада, воина – вперёд, на самого Влада. Люди не любят отвечать на вопросы. Расспросы утомляют, когда жизнь коротка. Это Влад тоже помнит. Помнит, как устал от чужих вопросов. Помнит, как принял решение положить им конец. 
- Ласло, - говорит Влад. Воин, шагнувший было к нему, замирает, и серебряные нити чужой волшбы снова проступают у него на панцире. Чужая магия – слабая, слабая магия этого мальчишки, выходит из Ласло вся без остатка, как когда-то вышла из Ласло вся без остатка кровь. 
- Что? – оторопело спрашивает мальчишка. А. Так ты умеешь говорить.
- Его звали Ласло, - говорит Влад. – Он был добрый воин. Верный страж.
- Ты помнишь их всех? – это что, недоверие? Влад так давно этого не слышал, – так давно не слышал чужих голосов – что это Влада забавит. Люди хотят знать странные вещи перед тем, как умрут. Очень странные вещи.
- Всех, - коротко кивает Влад. Раду, Петру, Ладислав, Николае… Имена зажигаются в темноте, и темнота расступается. Становится так светло… Так светло, что Владу кажется, что он устал от света. Влад уже уставал от света. И тогда Влада приняла темнота.
Влад кладёт ладонь на грудь слева, туда, где истлело сердце. Как жить с этим шумом? Как к нему привыкнуть? Тук. Тук. Тук. Всё, что слышишь в жизни, - только шум от самого себя. Такое шумное сердце… Такая шумная кровь… Тук, тук, тук, тук, ту…
Влад задерживает чужое сердце в своей груди. Ненадолго.
Мальчишка на земле делает глубокий, жадный вдох.
Влад так долго был мёртв, что позабыл, что все живые – тяжёлые. Чем тяжелее ты, тем живее. Чем легче – тем ближе к небесам или преисподней. А пока ты где-то между, кровь вытекает из тебя и сбегает вниз, уходит в землю – всяк посаженный на кол что дерево, всяк приносит пользу, как умеет. На крови, говорят, трава хорошо растёт да земля богатеет.
Второй мальчишка тянется к первому. Влад на пробу поднимает руку, и слабая, слишком слабая, очень слабая магия отбрасывает мальчишку назад. Зато теперь Влад слышит два сердца. Одно бьётся часто-часто, от страха, а второе – всё спокойнее и привычнее, всё ближе к нему. Всё привычнее к смерти. Смерть оборачивается вспять, как в конце времён. 
Тот, что был отброшен, упрямо пытается подняться на ноги. Влад ждёт – Влад помнит, как слабеет тело, подводя хозяина. Как заплетаются ноги. Как тело становится всё легче и легче. Ласло принимает мальчишку в свои руки. Ты же хотел, чтобы он тебя защищал, правда? И он тебя защитит.
Влад садится подле того, что его поднял. Влад глядит на диковинную одежду. Влад вслушивается в чудной язык, на котором мальчишки пытаются говорить. Влад забыл, что устал от шума – он так долго был мёртв. Влад кладёт руку мальчишке на горло и чуть сжимает пальцы.
- В обмен – на что? – вкрадчиво спрашивает Влад. Может быть, тот, второй просто не понял его языка? Но мы-то с тобой поймём друг друга, мальчик. У нас один язык – язык твоей смерти.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-05-25 22:47:32)

Влад помнит, как люди искали для него ответы: когда за их плечом уже стояла нетерпеливая смерть; когда последняя судорога уже тянула их насаженные на кол тяжёлые тела вниз, к земле. Старость в этих поисках была зла – зла настолько, что лишь смерть разжимала старикам беспомощный кулак. Молодость – глупа, тщетна, но упрямо жестока, и всё пыталась выплюнуть Владу ответ в лицо вместе с кровью и своим презрением. Илона шумела Дунаем, чтобы Влад прощал детям молодость. Влад не прощал.
В глубине тёмных мальчишечьих глаз, там, где борются бессмысленный страх и жадное желание жить, Влад видит ответы, которые мальчишка взвешивает и отбрасывает один за другим – служение, воскрешение, ответы на вопросы…
Влад не помнит, чтобы к нему сюда приходили. Саркофаг – цел. Воины – при нём. Влад не помнит, чтобы чья-то чужая жизнь забиралась под его истончившуюся в посмертии кожу, проникала в жилы вместо крови, оплетала и обращала вспять остановившееся сердце. Влад не помнит гостей, плакальщиков, торжествующих. Влад лишь помнит, что смерть – это его выбор. Влад устал от света, и его приняла темнота.
Хочешь, чтобы тебе служили, мальчик? Хочешь, чтобы тебе служили мёртвые? Мёртвые не служат – у них нет воли. Мёртвые – что куклы, которых надевают на руку. Они только делают то, что им скажут, но не служат. Служат, мальчик, только живые. Иные – только одну жизнь, другие – целую вечность.
Старики говорят, каждому отмеряно по веку. Их века – здесь, со мной. Они служили мне живыми, мальчик, и потому служат мне мёртвыми.
От мальчишки, что считает, что Влад ему теперь чем-то обязан, Влад ждёт правды. Мёртвые же не лгут, так ты говоришь? Откуда ты это взял… Торжественные, что колокола, слова звучат в голове у мальчишки и у Влада в голове странным, чужим напевом. Кто-то тебя этому научил, а ты и поверил. Не отыскал истины в том, что тебе сказали: если мёртвые не лгут, то лгут живые?
Влад слышал так много лжи и так мало правды, что без труда отличит одну от другой по биению чужого сердца на кончиках собственных пальцев. Влад чуть разжимает сжавшиеся на чужом горле пальцы, смотрит на мальчишку внимательно, холодно, насмешливо.
- Вы глупцы, - спокойно говорит Влад в ответ и встаёт, отпустив мальчишку, а потом и вовсе – протягивает ему руку.
Влад был мёртв давно, очень давно. И посмертие отзывается в нём темнотой и пустотой. Но даже в темноте и пустоте, даже внутри каменной скорлупы, Влад помнит, что значит – быть любопытным. Когда-то Влад тоже был любопытен – и знать хотел ничуть не меньше, чем сейчас хотят эти мальчишки. Любопытство протягивается между ними сквозь толщу времени, и Влад невольно задаётся вопросом, а сколько времени вообще прошло. Когда-то даже столетие, занятое у смерти, казалось ему бесконечностью. А теперь прошло уже гораздо больше – Влад чувствует это всеми своими воинами, так же ясно, как кончиками пальцев чувствовал тепло жизни у мальчишки на горле.
К тяжести тела Влад постепенно становится привычен: как когда-то давно уверен, что силы в нём хватит, чтобы помочь мальчишке подняться с земли, потому что жизнь, что в нём струится, юная, очень юная, вроде той, что томилась в их с Илоной ребёнке.
Влад вспоминает о втором. Настойчивый, но уже уставший, он сопротивляется Ласло и пытается забрать его себе снова: бормочет что-то, тянется к своей тонкой маленькой веточке, как будто в ней одной спасение. Эти потуги скребутся внутри Влада, как крошечный, ещё глаз не открывший котёнок.
Люди бывают настойчивы. Молодые – настойчивы вдвойне. Влад забыл, что когда-то давно он устал и от этого тоже.
- Он не желает тебе зла, - говорит Влад, обращаясь ко второму, привлекая его внимание. Мальчишка замирает, прекратив на миг напрасную борьбу с тем, кто никогда, с его-то такими жалкими потугами завладеть мёртвыми, не будет ему принадлежать. Может, это и есть то знание, за которым вы шли?
Мальчишка ему не верит. Влад переводит взгляд на второго. На того, что шумит у Влада внутри своим сердцем, кровью и жизнью.
- Скажи своему другу, что если он не прекратит, я пополам сломаю каждую кость, что есть в его теле, - холодно предупреждает Влад. Раньше люди помнили, что если Влад Басараб говорит, что сломает каждую кость пополам, то ровно так и будет. Раньше люди знали, что пополам удобнее всего ломать кости, уже извлечённые из тела.
- И что же ты хочешь знать так сильно, что готов умереть? – вкрадчиво спрашивает Влад. Знания мёртвых. Ты смешной, мальчик.

Благородный ты, мальчик. Смешной.
Влад не смотрит на второго, но знает, что тот перестал дёргаться – послушался. Влад отпускает его, и Ласло отпускает мальчишку тоже, послушно замирая и предоставляя опору. Я уже не знаю – плохой ответ. Неправильный и нелепый. Но другого Влад почему-то и не ждал: для чего бы ещё выбирать себе укромное место посреди лесной чащи да окружать его стригоями? Только для того, чтобы пробраться к тебе могли лишь любопытные – те, кого смерть пугает меньше, чем незнание.
Влад смотрит мальчишке в тёмные, почти чёрные глаза, и видит страх, запрятанный глубоко-глубоко; и ещё – попытку сохранить волю, разум и достоинство; и ещё – грусть. Словно к смерти мальчишку тащит что-то сильнее любопытства, будто смерть уже к нему прилипла, и вовсе не потому, что он умеет говорить с мёртвыми. Влад знает эту смерть, потому что она глядела когда-то и из него самого – это чужая смерть. Та, что носишь в сердце и избавиться не можешь, пока не станет тяжело, тяжело, тяжело. Та, от которой устаёшь смертельно и однажды перестаёшь бояться смотреть в глаза. Потому что глаза-то отныне и впредь всегда твои собственные. Влад знает это слишком хорошо. Так хорошо, что когда чужая потеря пробирается в его кости, она кажется Владу неотличимой от его собственной.
Значит, пришли проверить, смогут ли добраться до Влада Цепеша. Смогут ли поднять. Влад помнит, что значит – быть любопытным. Помнит так отчётливо, что почти видит эту протянувшуюся между ним и мальчишками связь. Влад молчит. Долго молчит, неотрывно глядя на мальчишку, рассматривая все причудливые загогулины его мыслей, в которых мальчишка будто и сам уже запутался, так торопился подыскать для него нужный ответ, чтобы жить. Все хотят жить, это Влад тоже помнит очень хорошо. Все хотят жить, пока не устанут. А потом их забирают пустота и темнота.
- Боялись упоминать, - спокойно отвечает Влад на мальчишкины мысли. – Думали, я пью кровь. Думали, подвалы в ней топлю. Но кровь что… Вытекла да закончилась…
Влад поднимает руку и делает кистью неприметное круговое движение, что на вдох-выдох сдвигает в мальчишке каждую кость, а потом делает обратное движение, каждую кость возвращая на место.
- Не всё врали, - спокойно говорит Влад. – Магия тогда была иного толка. Повсюду, только умей взять, как здесь, в этом лесу.
Влад умолкает и в задумчивости делает шаг вперёд, но не к мальчишке, а просто – вперёд. Сапог тяжело проседает в землю, потому что и сам Влад становится всё тяжелее и тяжелее – лес обращает всё вспять, и от пустоты и темноты, что приняли Влада с такой странной добротой, Влад снова возвращается к свету. Вот только от света Влад устал. Так устал от света…
- Ты много знаешь, - наконец говорит Влад. – Да всё не то.
Он на миг прикрывает глаза, отпуская мальчишку, и то, что влекло его к свету, пугливо замирает и останавливается. Из каменной скорлупы, в которой он провёл уже вечность, к Владу протягиваются его пустота и темнота.
Второй мальчишка встаёт и тут же истуканом замирает в нерешительности. Что-то говорит первому, и Влад по краешку мыслей первого читает это: «Ты как? Что происходит?», но не хочет ничего с этим делать. Вопросов слишком много. Влад устал от вопросов. Устал от щекотания чужого любопытства, от биения чужого сердца, от чужой жизни, щекочущей где-то под кожей.
Влад устал. Влад помнит, как уже однажды устал от расспросов и принял решение пройти извилистой тропой смерти. Это только первый раз страшно, мальчик. А потом – как вернуться домой. Когда-нибудь и ты поймёшь. Когда-нибудь все поймут. В смерти же все равны, мальчик. Или так нам всем нравится думать.
Второй мальчишка снова достаёт свою веточку и направляет на него, но Влад останавливает его коротким, решительным жестом. Хватит. Устал. Он устал от этого. И от мальчишек, и от расспросов, и от любопытства, и от тяжести в теле, и от пружинистой земли под ногами. Устал. Устал. Устал.
Ну так отдохни, господарь, говорила Илона. Устал – отдохни.
Устал.
Отдохну.
Влад подходит к первому мальчишке, к тому, что его призвал. Стоит, в тишине всматриваясь в его лицо. Находит чужую смерть и страх собственной и ответ, который Влада устраивает, он тоже находит. Кто-то из них двоих сюда ещё вернётся. Только кто и зачем – Влад не знает. Да и не хочет. Любопытство хорошо, пока ещё не умер. А потом от него устаёшь.
- Мёртвые не служат, мальчик. Мёртвые – что куклы, которых надевают на руку. Они только делают то, что им скажут, но не служат. Служат только живые. Иные – только одну жизнь, другие – целую вечность. Возьми, - Влад протягивает ладонь вперёд, и на нее, соскальзывают две прежде прикреплённые к доспеху монеты. – И никогда это не забывай.
Когда мальчишка берёт с его руки монеты, они ненадолго соприкасаются, и тепло живой ладони согревает холодную ладонь Влада. Уголки его губ приподнимаются в насмешливой полуулыбке, Влад кивает и отступает от мальчишки, отходит к своему саркофагу и останавливается подле него, положив ладонь на отодвинутую крышку.
Как и много лет назад, Влада окружают его воины, разом забывшие о мальчишках. Когда-то они уже оказывали ему последнюю услугу: поднимали с земли и словно куклу, из тех, что надевают на руку, водружали в саркофаг. Тук. Тук. Ту…
Когда над ним снова загораются грубо стёсанные басарабские звёзды и месяц, он уже помнит себя только мёртвым.
Он был мёртв так долго, что помнил себя только в тишине – посмертие отзывается в нём темнотой и пустотой полой каменной скорлупы.
Он был мёртв так долго, что помнил себя только полым, что та скорлупа – с вышедшей кровью, с истлевшими внутренностями, с остановившимся сердцем. Сердце лежит в груди тяжелым камнем, с левой стороны.
Илона шумела Дунаем, чтобы Влад прощал детям молодость. Влад простил.

Смерть долго цепляется к мелко дрожащим рукам.

Игорь даже не знал до этого мига, что вообще умеет чувствовать такой страх: страх человека, который первый раз вышел из пещеры в непроглядную ночь; страх смерти, которая непостижима умом, потому что вот она – протяни руку и найдёшь. Оказывается, смерть такая большая, что внутри объёмнее и больше, чем снаружи. Оказывается, в смерти царит тишина, от которой закладывает уши. Оказывается, если уж решила опустить костлявые руки, она исчезает очень быстро. Очень, очень, очень быстро. Потому что вот его держал поднятый им скелет, а вот скелета уже и будто нет.

От того, что пока они идут по лесу, из последних сил не ускоряя шаг ещё больше, чтобы не сорваться на совсем уж позорный бег, лес молчит и словно расступается перед ними, Игорю становится ещё страшнее: в какой-то момент он ловит себя на мысли, что даже не знает, видел ли Долохов то же, что видел он. Спросить об этом по дороге как-то к слову не пришлось. Вообще ничего к слову не пришлось, потому что лучше всего у Игоря получалось чувствовать дрожь. Словно когда Влад Цепеш отбросил его от себя одним движением руки, он своей истлевшей ладонью поддел что-то в Игоре, как крючком поддевают рыбу, и теперь всё внутри сдвинулось, неприятно зацепилось за Хойя-Бачу, да на него и нанизалось.

Хотелось поскорее к Софии. В её общину – в маленький уголок спокойствия посреди леса, где выйдешь за порог, и сразу видишь драконов, а стригои да мороайки кажутся сказками, которыми дети развлекают друг друга в сгущающихся сумерках.

Игорь цепляется за мысли о Софии из последних сил, потому что они помогают унять дрожь. И ещё – потому что привязанность, конечно, слабость, Игорь, звучит в голове голос Класа Тульпа, но и её можно поставить на службу ремеслу. Слабость – это твоя тоненькая ниточка к живым. Поэтому слабость всегда должна быть жива, Игорь. Мёртвые ничему не служат. Мёртвые – что куклы. Служат только живые.

Хойя-Бачу отпускал их, как будто наученный валашским господарем. Сложно было заподозрить, что под этими же деревьями (или под другими?) недавно тенями скользили смертоносные, жадные до крови и мяса давно мёртвые твари. Ещё сложнее было представить, что за всей этой идиллией – лес как лес, даже красивый, и закатное солнце расцвечивает прогалы в макушках деревьев, - прячется древний могильник и двести воинов.

С каждым шагом из Хойя-Бачу представлять было всё сложнее и сложнее, и от этого страх Игоря становился ещё глубже и сильнее: будто вот он вышел из пещеры без факела, один из первых людей во вселенной, обернулся, а пещеры-то и не было. И поди докажи, что тебе есть, куда возвращаться, и, что куда важнее, - что тебе есть, откуда прийти.

Они ускорили шаг у самой кромки леса и выскользнули из-под сени последних деревьев Хойя-Бачу с почти физически ощутимым облегчением. Долохов первым делом опустился на упавшее, кем-то в сторону от леса оттащенное дерево, и Игорь просто молча последовал за ним.

У него всегда хорошо получалось молчать, но в этот раз от молчания хотелось непременно избавиться. Хотелось убедиться в чём-то, что Игорь сам себе не мог до конца объяснить. Он пытался отыскать в себе хоть какой-то след чужого колдовства, но не мог – просто чувствовал слабость, но такую же, какую чувствовал всегда, когда столько колдовал сам.

- Сукаблять, - выдохнул Игорь. Он повернул к Долохову голову, вглядываясь в бледное лицо приятеля. – Ты как? Ты прости, я не мог… Я, блять, физически не мог ничего… Почему они про это не…

А, сукаблять. Игорь осёкся на полуслове, так и не договорив «почему они про это не пишут». Почему, почему. Да вот почему, сука. Потому что они не выбрались из Хойя-Бачу. Их отпустили. Игорь, конечно, нихуя не понял, что произошло, но вот это усвоил отлично. Их отпустили. Только как, зачем и почему – хуй знает.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-10-31 18:01:47)