Кончина Стивена Сэллоу стала совершенно несвоевременной и неуместной. В планы Эйдана на ближайшие пару лет она абсолютно не вписывалась, и дело было вовсе не в том, что мистер Сэллоу являлся сотрудником его министерского департамента. Конечно, хороших дипломатов следовало ценить, а обязанности британского атташе в Швейцарии этот человек выполнял неплохо — до тех пор, пока вообще выполнял. Потому что в последнее время он не покидал Туманного Альбиона, попросив ради такой возможности о переводе в Великобританию «по семейным обстоятельствам». На момент соответствующего запроса Эйдан просто подписал лёгшие ему на стол документы, не вдаваясь в подробности, зато теперь он знал, что эти «обстоятельства» подразумевали под собой внезапную «болезнь» его супруги — по всей видимости, смертельную.

Вивьен Эйдан отправил в Скандинавию, как и обещал, но оттуда быстро дали понять, что для лечения было слишком поздно. Не найдя источник проклятья, снять его на данном этапе было уже невозможно. Это был не самый плохой вариант для Эйдана: оперативную помощь, которую могла оценить Сандрин, он оказал, а живая и здоровая Вивьен, вдобавок, знающая, какую инициативу проявила их дочь и к чему это уже успело привести, ему была совершенно некстати. Так что Эйдан не сильно расстроился, когда скандинавские целители сообщили, что им удалось оттянуть неизбежное, но готовиться следует к худшему.

Значительно большее огорчение у него, как ни удивительно, вызвала скоропостижная смерть Стивена Сэллоу — не по причине потери ценного сотрудника, а потому, что его предположения о том, как это скажется на дочери, не сулили ничего хорошего. С того момента, как они установили факт кровного родства Сандрин с родом Эйвери, прошло меньше месяца. После Непреложного обета, который он с неё стребовал, дочь, вероятно, подозревала его во всех смертных грехах, и убийство её приёмного отца вписывалось в эту парадигму под не самым удачным ракурсом. Эйдан предполагал, что Сандрин могла интуитивно заподозрить его в причастности к этой истории. Реальных оснований для этого, конечно, не было, а потому он мог не бояться быть разоблачённым — но такой расклад мог посеять между ними недоверие, в то время как Эйдан надеялся достичь противоположного результата. Размышляя обо всём этом, он приходил к неутешительному выводу: ему придётся поспособствовать прояснению подробностей гибели приёмного отца Сандрин, чтобы полностью очистить свою репутацию в её глазах — хотя бы в этом вопросе. Пока что версия у Эйдана была только одна: цепной эффект от проклятия, ударившего по Вивьен Сэллоу, добрался и до её супруга. Как и почему всё это вышло, и на что они напоролись в Швейцарии, он не имел ни малейшего понятия.

С другой стороны, даже если выяснить, во что вляпались эти голубки, так никогда и не удастся, ситуация в целом открывала и новые возможности для укрепления отношений с дочерью-аврором. Вот только Эйдан надеялся, что всё будет происходить плавно и постепенно, тогда как вмешательство старухи с косой было сопоставимо с чувствительным пинком для придания ускорения или с прыжком с трамплина. Выбирать не приходилось. Возможно, таким замысловатым образом судьба намекала ему, что стоит поторопиться. Не исключено, что всё это, в конечном итоге, только к лучшему. Свои планы пришлось пересмотреть, но Эйдан знал, что приспособится. Он всегда приспосабливался.

На похоронах Стивена Сэллоу он присутствовал в качестве руководителя Департамента международного магического сотрудничества. Людей было много, шансов подойти к дочери и переговорить с ней нормально — нет. Поэтому он и не подходил, пока это было возможно. Эйдан окидывал гостей бесстрастным взглядом человека, побывавшего в своей жизни на слишком многих похоронах — однако в какой-то момент его лицо застыло: среди волшебников присутствовали двое стариков, которые явно и недвусмысленно отличались от всего честного собрания. Магглы. Эйвери посмотрел на них пару секунд и отвернулся. Мысль о том, что его дочь, при её чистоте крови, воспитывалась в семье магглорождённого, не доставляла ему удовольствия.

Как и положено на таких мероприятиях, всё тянулось чинно, торжественно и невыносимо медленно. Выстроившись вокруг гроба, пришедшие проводить Стивена Сэллоу в последний путь и не думали умолкать: со всех сторон доносились привычные тихие и не очень тихие шепотки. «Её мать тоже при смерти, вы слышали?» «Да, чудовищное горе: потерять и отца, и мать разом — бедная девочка!» «Если бы она ещё была замужем! Вы не знаете, у Сэллоу приличное состояние? Найти достойную партию при таком происхождении… это же магглы, самые настоящие» «Просто ужасно!» «И не говорите: такая беда» «Прошу прощения, я говорила о родителях» «Так ведь и я тоже, моя дорогая, и я тоже».

Сандрин сделала шаг вперёд. Вид у неё был так себе — как у нормальной девушки, лишившейся отца и искренне переживающей утрату, из чего Эйдан сделал вывод, что своего теперь уже покойного родителя она любила. Сандрин была сильной — но и она нуждалась в поддержке. Когда она подняла на него взгляд, полный с трудом сдерживаемой боли, Эйдан обрадовался: вольно или невольно, она искала поддержки у него. Поймав взгляд дочери, он едва заметно кивнул. «Ты справишься, — говорили его глаза. — Ты не одна».

Несколько мгновений Сандрин молчала. Тишина затягивалась. Она, впрочем, могла считаться тишиной лишь относительно и с большой натяжкой, потому что шепотки, доносившиеся с разных сторон с разной степенью интенсивности, не умолкали. Людям свойственно испытывать особый пиетет перед смертью только в том случае, когда эта смерть — их собственная и уже стоит на пороге их спальни.

«Что она там так долго? Слова потеряла?» — фыркнул кто-то совсем рядом с Эйданом, и Эйдан, чуть сместившись вбок, совершенно случайно, зато от души, опустил каблук ботинка на чужую ногу, вероятно, немало порадовав этой выходкой наиболее наблюдательных из окружающих.

Речь Сандрин была непродолжительной, но, со всей очевидностью, искренней. Оценивать её с каких-либо иных позиций Эйдан не брался, потому что не настолько хорошо знал Стивена Сэллоу и не имел желания копаться в личных отношениях этой семьи. Суть он уже уловил. Заменять дочери почившего отчима, воспитывавшего её, как родной отец, Эйдан уж точно не собирался, сам параллелей не проводил и давать Сандрин поводов для сравнения не хотел. Не хватало ещё, чтобы кто-то сравнивал его с каким-то магглорождённым. К тому же, он намеревался занять в жизни дочери не просто вовремя освободившееся в ней, а совершенно особое место — меньшего для Эйдана Эйвери было бы слишком мало. Вдобавок, это удачно вписывалось в концепцию нежелания «покушаться на святое» и могло принести ему дополнительные дивиденды в отношениях с Сандрин — хотя оценит это она, вероятно, несколько позже.

Церемония ленивой улиткой двигалась к логическому финалу. Все слова были произнесены, гроб охватили языки магического пламени, и уже наглухо закрытый саркофаг отправился к месту своего последнего приюта в фамильном склепе Монтегю. Двое старых магглов, потоптавшись на месте в нерешительности, поковыляли к Сандрин, но были перехвачены на полпути её чистокровной бабкой, решившей прийти на выручку то ли им, то ли, что более вероятно, внучке — и это, по-видимому, следовало считать актом беспрецедентного проявления любви и великодушия.

Вереница прощающихся, тем временем, потянулась к выходу с кладбища, причём большинство считало своим долгом сделать крюк и выразить свои соболезнования Сандрин лично, в то время как заметно меньшая доля, ведомая кто благоразумием, кто цинизмом, предпочла ускользнуть с церемонии тихо и, что называется, по-английски. Бросив взгляд на суровое и бледное, измученное лицо дочери, Эйдан решил присоединиться к последним. Произносить банальные слова участия у всех на виду ему не хотелось — их отношения не имели права начинаться со спектакля, да ещё в такой болезненной для Сандрин обстановке.

Уходя, он лишь однажды оглянулся на нескончаемую череду чёрных мантий. Интересно, что она подумает? Что он ушёл, сделав всё, чтобы скрыть их родство, и не удосужился даже сказать ей пару слов поддержки? Как бы там ни было, у Эйдана был свой план действий, и он от него не отклонялся.

…Прошло уже несколько часов со времени окончания похорон, когда Эйдан объявился на пороге дома, принадлежавшего родителям Сандрин. Ему, почему-то, показалось уместнее зайти через входную дверь, чем через камин. Возможно, потому что он не предупреждал дочь о своём визите, и хотел видеть её лицо, когда он появится на пороге. Правда, Эйдан не мог быть уверен в том, что его не встретит какой-нибудь домовик, но в этот день ему везло: когда он позвонил, дверь открыла сама Сандрин. Эйдан тут же впился в её лицо внимательным взглядом, в котором при желании можно было обнаружить каплю тревоги, проистекавшей из беспокойства о дочери.

— Сандрин, — сказал он, дав ей секунду, чтобы прийти в себя. — Извини, что без предупреждения. Я могу войти?

Судя по всему, она была одна — а Эйдан по опыту знал, что самое трудное начинается именно после того, как все благожелатели разойдутся. Потому что тогда человек остаётся со своим горем один на один. Не оставлять Сандрин одну было, как ему казалось, лучшим, что он мог сейчас сделать.

Вид у Сандрин был озадаченный и немного смятённый — что, несомненно, было вызвано его внезапным появлением у неё на пороге. В остальном Эйдан охарактеризовал бы состояние дочери как потерянное. Чего-то в этом роде он и ожидал.

Получив разрешение войти, Эйдан шагнул в прихожую, прикрыл за собой дверь, посмотрел на Сандрин — и сделал то, на что она, вероятно, рассчитывала ещё меньше, чем на этот непредвиденный визит. Абсолютно ничего сверхъестественного в этом не было: Эйдан просто её обнял. Ничего не спрашивая и ничего не говоря, он прижал дочь к себе — достаточно крепко, чтобы она на физическом уровне почувствовала, что не одинока; достаточно умеренно, чтобы это не напоминало насилие над личностью и попытку придушить её в порыве чувств. Отпускать он не торопился. По представлениям Эйдана, в первые несколько мгновений Сандрин могла испытать неловкость — их надо было переждать и дать ей возможность выдохнуть.

Это тоже был своего рода ритуал, но не из разряда формальных пустых условностей, а из сорта тех почти магических обрядов, которые связывают его участников незримыми узами, наподобие Непреложного обета или кровного родства. Да, им, определённо, нужен был этот третий этап для гармоничного закрепления эффекта, тем более что Эйдан в самом деле жалел Сандрин. Во всяком случае, он прекрасно понимал, что она испытывает и через что ей ещё предстоит пройти.

Момент был слишком важен, чтобы допускать хотя бы толику неискренности, поэтому, наконец разомкнув объятья, Эйдан не стал говорить, что ему жаль или произносить другие стандартные, ничего не значившие фразы. Вместо этого он задал самый непредсказуемый вопрос, какой мог бы прийти на ум в подобной ситуации.

— Где тут кухня? — Дождавшись ответа, Эйдан сделал ещё один, возможно, уже чуть менее шокирующий жест, и поймал ладонь Сандрин в свою. — Идём.

Он аккуратно, но настойчиво потянул дочь за собой в указанном направлении и отпустил её руку на пороге кухни, которого они достигли в считанные секунды. Домовиков в этом доме, очевидно, не водилось. Домик вообще был весьма скромным, с точки зрения Эйвери. Тем не менее, оглядев диспозицию, Эйдан решил взять всё в свои руки.

— Присядь, — кивнул он Сандрин, один за другим проверяя шкафчики на кухне. До скоропостижной кончины Стивена Сэллоу пару дней назад дом был жилым, и всё самое необходимое здесь, к счастью, имелось. — Ты что-нибудь ела сегодня? — Взгляд Эйдана скользнул по бледному лицу дочери. — Знаю, что не хочется, но попробовать надо. Выпить чая тебе точно придётся.

Он как раз нашёл прилично пахнувшую заварку, подогрел воду заклинанием и залил чайник. С едой было сложнее, но Эйдан предполагал, что Сандрин вряд ли найдёт в себе силы что-нибудь в себя запихнуть. Он обошёлся малой кровью, сделав пару тостов из того, что нашёл под рукой, и уложил их на стоявшую в сушке тарелку.

— И ты точно можешь говорить мне «ты», когда мы вдвоём, — мимоходом заметил Эйдан, обернувшись к дочери. — Где искать чашки?

Вероятно, столь нежданно свалившаяся на неё суета в те минуты, когда время словно остановилось, должна была действовать на Сандрин ошеломляюще. В общем-то, именно этого Эйдан и добивался — он хотел хотя бы немного отвлечь её от её горя и, возможно, отчасти заполнить зияющую пустоту, неизбежную при утрате близкого человека.

Всё происходило в точности так, как предполагал Эйдан: предугадать некоторые реакции человека, переживающего настоящее горе, было не столь трудно. Утрата близких срывала покровы, устраняла всё внешнее и наносное и на каком-то этапе затормаживала сознание, погружая его в оцепенение, которое для красного словца тянуло назвать мертвенным. Однако со смертью оно не имело ничего общего.

Если для Эйдана смерть Стивена Сэллоу уже стала прошлым, как свершившийся факт действительности, но Сандрин ещё только предстояло пройти по пути принятия и научиться с этим жить, а её биологический отец считал своим долгом ускорить этот процесс ко всеобщему благу и удовольствию. Поэтому он очень обрадовался, когда Сандрин, поначалу вздрогнув и постояв немного в ошеломлённой неподвижности, через несколько секунд всё же обняла его в ответ, прижимаясь к нему. Эйдан чувствовал тепло её такого хрупкого тела и биение сердца, её ладони, замершие у него на спине, запах её волос. Она напоминала ему Вивьен, но только внешне. Характером Сандрин, насколько ему подсказывал опыт общения с дочерью до этого момента, пошла не в мать.

Вероятно, его мельтешение на кухне у неё перед глазами казалось Сандрин избыточным, но сейчас она вряд ли могла беспокоиться или испытывать раздражение по этому поводу, и это было на руку им обоим. Закончив с наскоро состряпанными тостами, Эйдан полез в указанный шкафчик и достал пару чашек, поставил их рядом с тарелкой на стол, за которым сидела Сандрин, посмотрел на дочь. Вопрос она задала хороший, несмотря на всю вероятную спутанность сознания в этот момент. С ответом Эйдан не торопился. Он приподнял крышечку и заглянул в заварочный чайник, вдохнул поднявшийся от него ароматный парок, удовлетворённо кивнул и принялся разливать чай по чашкам.

— Мне было даже меньше лет, чем тебе сейчас, когда умер мой отец, — он начал издалека и в то же время с самой сути. — И его смерть тоже стала для меня внезапностью. Прошла всего неделя с того момента, как я вернулся из Хогвартса после выпускного курса, и его вдруг не стало.

Эйдан поставил ещё горячий чайник на деревянную подставку на столе и опустился на тот же угловой диванчик, на котором сидела дочь, но с другой стороны, чтобы иметь возможность видеть её во время разговора.

— Я всё ещё хорошо помню, что чувствовал тогда, — продолжил он, на время отфильтровав все лишние движения и просто глядя на Сандрин. В молодом Эйдане Эйвери, только что лишившемся отца, вероятно, было больше злости, но в нынешнем контексте это не имело особого значения. — И я понимаю, что ты можешь чувствовать сейчас. Поэтому я не хотел оставлять тебя одну. Дальше тоже будет нелегко, но день похорон — самый тяжёлый.

Он сам в своё время пережил этот день благополучно, главным образом, благодаря разговору, случившемуся между ним и Элеонорой Коветт, и планам мести, которые захватили его сознание после, не позволяя расклеиться — с последним прекрасно справлялась мать, готовая в своей беде опереться на кого угодно, включая убийцу отца. Счастье, что Нора тогда надоумила его посмотреть на ситуацию под иным углом и подсказала способ самому стать тем, кто подставит матери плечо.

— Худшее, что может быть после похорон, это одиночество, — сказал Эйдан. — А мы с тобой, хотя и мало знакомы, но всё-таки не чужие, Сандрин. Поэтому я здесь.

То и дело поглядывая на Сандрин ещё во время приготовления тостов и чая, Эйдан пришёл к выводу, что она слушает и понимает, что он говорит. Нельзя сказать, чтобы в нынешней ситуации это разумелось само собой, поэтому он был доволен уже тем, что сумел захватить её внимание и тем самым немного вернуть к действительности.

Сев к дочери за стол, Эйдан обнаружил, что она смотрит на него уже не с растерянным удивлением, но с приглушённой настороженностью. Вероятно, она всё ещё пыталась оценить, насколько убедительным следует считать его объяснение по поводу появления здесь в этот день и час. Доверчивой Сандрин, определённо, не была, и в целом это, вероятно, было к лучшему, потому что свидетельствовало о наличии интеллекта. Никогда не следует доверять малознакомым людям и слишком полагаться на них, даже если кажется, что вас многое связывает. Даже если изначально ты сам пришёл к ним, а не они к тебе.

Несмотря на некоторую заторможенность реакций, Сандрин воспринимала то, что говорил ей отец, и это вылилось в закономерный вопрос. Эйдан повернул ближайшую к нему чашку так, чтобы ручка смотрела в правую сторону, и немного исподлобья глянул на дочь.

— По официальной версии — остановка сердца. Инфаркт, — он сделал движение, которое могло бы сойти за пожатие плечами, но в сильно усечённой версии. — Только отец не был стар, и с сердцем у него всё было в порядке. На самом деле его отравили.

Эйдан понимал, что это вызовет у Сандрин новые вопросы, и признавал за ней право их задать. В их ситуациях оказалось на удивление много общего: каждый из них преждевременно потерял старшего родственника, и названная для почтенной публики причина гибели, по-видимому, в обоих случаях не отражала истину. Учитывая произошедшее с матерью Сандрин, Стивен Сэллоу тоже вряд ли умер своей смертью: не тот возраст, слишком подозрительные обстоятельства.

Это потрясающее случайное совпадение, как считал Эйдан, должно было сблизить их с дочерью, поэтому он счёл необходимым устроить ей маленький экскурс в собственное прошлое. Кроме того, если вдруг Сандрин подозревала, что он каким-то образом причастен к гибели её всё ещё законного отца, это могло снять с Эйдана часть подозрений. В конце концов, он вообще не был обязан заговаривать об этой тёмной странице своего юношества. Но ему хотелось, чтобы Сандрин знала, и узнать она должна была от него.

Эйдан взял чашку, поднёс к губам и сделал осторожный глоток. Чай был ещё слишком горячим, но на удивление хорошим.

— Не «ваш», а «твой», — мягко улыбнулся Эйдан. — Мы же договорились.

Привычка к профессиональному мышлению сейчас оказывала Сандрин хорошую службу, с его подачи занимая разум дочери и отвлекая её от переживаемого горя. Пренебрегать чаем волшебница тоже не стала, несмотря на состояние некоторой прострации, вызывавшей опасения, что Сандрин может попросту забыть о чашке в её руках.

— Согласен, совпадение впечатляющее, — признал Эйдан. Он не предполагал, что давняя смерть незнакомого предка вызовет у неё по-настоящему глубокий интерес, да это, пожалуй, было и не нужно никому из них. Однако, будучи девушкой наблюдательной, она не могла не проводить определённые параллели между прошлым и настоящим, а Эйдан минуту назад предельно ясно дал понять, что в истории со смертью его отца присутствовало двойное дно — как, очевидно, и в нынешнем случае.

— Чудовищная банальность, — сказал он, временно возвращая чашку на стол. — Мой отец, как я выяснил позднее, стал доставлять слишком много неприятностей своим конкурентам по бизнесу. У него был не самый лёгкий характер. Не знаю, в чём была конкретная причина, ставшая последней каплей. Может быть, они настолько опасались его, что решили нанести превентивный удар. Может быть, просто что-то не поделили — такое, к сожалению, может случиться с кем угодно. Эти люди действовали чужими руками: нашли способ переманить на свою сторону поверенного отца.

Эйдан коснулся округлого бока чашки подушечками пальцев, задумчиво изучая цвет жидкости, ещё источавшей тоненькие струйки пара. Потом он снова поднял взгляд на дочь.

— В любом случае, возмездие всё равно их настигло. Пусть и не за убийство отца, оба Томпсона в итоге оказались в Азкабане и, как я слышал, давно приказали долго жить.

Хотя далеко не всё в этой истории было так просто. Эйдан, однако, не был уверен в том, что Сандрин захочется узнать больше деталей, а потому предпочёл выдавать информацию дозированно — так, чтобы в любой момент можно было остановиться. Он, конечно, взял с дочери Непреложный обет, но всё равно сильно сомневался в том, что рассказывать аврору о совершённом собственными руками жестоком убийстве — хорошая идея. Даже если все сроки давности по этому преступлению давно вышли. Уж кому, как не ему, было знать, что правила и законы могут меняться и переписываться при всяком удобном случае.

Вопреки опасениям Сандрин, слова о «её отце» не задевали Эйдана и не вызывали у него никаких отрицательных эмоций, потому что, с одной стороны, он сам узнал о существовании дочери совсем недавно и не претендовал на то, чтобы с порога заполучить её любовь и признание или по щелчку занять значимое место в её жизни, а с другой прекрасно отдавал себе отчёт в том, что является для неё, по сути, посторонним человеком и что всю свою жизнь Сандрин считала отцом другого волшебника — того, который и был для неё папой всё это время, а теперь скоропостижно скончался.

В целом, было даже неплохо, что дочь снова заговорила о Стивене Сэллоу в таком контексте: это заставляло работать её разум и отодвигало чувства на второй план. Для неё это было к лучшему, да и для самого Эйдана, вероятно, тоже: он не имел никакого отношения к смерти её приёмного отца, поэтому тема была для него безопасной. Обет обетом, а в его планы не входило вываливать на Сандрин все свои тайны — в особенности те, которые имели явный конфликтный потенциал при столкновении с законом. Клятва была, скорее, страховкой на случай, если что-то лишнее просочится и станет известно дочери раньше, чем он завоюет её расположение — а Эйдан надеялся на то, что рано или поздно это всё-таки случится. И смерть Стивена Сэллоу в этом смысле могла стать для него неплохим подспорьем.

Когда Сандрин высказала свои сомнения в последнем диагнозе колдомедиков, Эйдан посмотрел на неё и сдержанно кивнул.

— В таких случаях я обычно советую себе доверять своей интуиции, — заметил он. — Обдумав ситуацию, я тоже пришёл к выводу, что это не невозможно — поэтому отправил в Швейцарию официальный запрос на проведение специального расследования. Если твоя мать подверглась воздействию проклятия, не исключено, что и отец тоже мог стать жертвой малефиции. Правда, пока неясно, как именно это могло произойти и по какой причине.

Эйдан приподнял чашку с чаем и сделал ещё пару небольших осторожных глотков. Чай понемногу начинал остывать до приемлемой температуры.

— Возможно, зарубежные коллеги помогут разобраться во всём этом, но поручиться за них я не могу. К тому же, как ты знаешь, границы сейчас закрыты, и это добавляет дополнительных сложностей в наши международные отношения.

Ждать многого от иностранных партнёров, по мнению Эйдана, не следовало, но в Швейцарии у него была парочка деятельных знакомых. Может быть, что-то и выгорит… если к этой истории не приложили руку сами местные власти, и если они не будут чинить препятствий маленькому "независимому" расследованию. Но даже если будут — это станет заметно. И это уже начало.

— Не за что, Сандрин, — ответил Эйдан на благодарность дочери. — Пока что точно не за что.

Будет ли какой-то толк от предпринятых им на данный момент действий, сейчас предсказать было нельзя — потому он и предупредил Сандрин, что не может ничего гарантировать. Между тем, по ряду прямых и косвенных признаков Эйдан начинал догадываться, насколько важно для неё узнать правду. Есть такие натуры, которым относительное душевное успокоение может принести только знание, — по крайней мере, в ситуациях критического значения. Сандрин, по-видимому, относилась к их числу. Или просто очень любила своего покойного отца.

— Не факт, что до этого дойдёт, — Эйдан снова опустил чашку на стол: говорить о таких вещах, одновременно прихлёбывая чай, было бы слишком неделикатно с его стороны. — Но мы живём в мире бюрократии. При международных расследованиях многое приходится согласовывать через соответствующие департаменты. Если мне что-то станет известно, я дам тебе знать.

Как это ни удивительно, иногда и от бюрократии есть толк. Что ещё более удивительно, Эйдан вдруг ощутил в себе активное желание выяснить, что же в самом деле произошло со Стивеном Сэллоу, и преподнести ответ Сандрин на блюдечке. Однако обещать он ничего не мог, тем более что насущных проблем сейчас тоже хватало — впрочем, как и всегда. Или, может быть, их было чуть больше, чем обычно. С этим предстоящим визитом фон Дорна, который Минчум нехотя одобрил ему только вчера… Интересное, к слову, совпадение: австрийские Альпы, швейцарские Альпы — как тесен мир…

Кое-что в словах Сандрин заставило Эйдана коротко улыбнуться.

— Я понял, твоё стремление к вежливости неизлечимо, — мягко сказал он. — Тогда хотя бы зови меня по имени.

Пусть переходит на «ты», когда будет готова. Надо было сразу обозначить для неё, как к нему обращаться, но Эйдану только теперь пришло на ум, что Сандрин могла чувствовать себя неловко, не зная, как это сделать, чтобы не нарушить правила хорошего тона и одновременно не обидеть его своей отчуждённостью. До «папы» им, очевидно, было ещё очень далеко.

— Чем думаешь заняться сегодня, Сандрин? — поинтересовался Эйдан — вероятно, достаточно внезапно для дочери. — Собираешься остаться здесь?

Вряд ли у неё были какие-то планы. Тем более следовало об этом подумать.

Как бы старательно ни держалась Сандрин и независимо от того, делала ли она это сознательно или сама того не замечая, сейчас Эйдан наблюдал перед собой бледную тень живого человека, мало чем напоминавшую ту целеустремлённую рыжую девицу, с которой он впервые разговорился на рождественском приёме в доме Блетчли. Это было, конечно, неудивительно, учитывая, что несколько часов назад Сандрин похоронила отца и, вероятно, не могла не думать о том, что в скором времени будет вынуждена хоронить и мать. Девочка из полной семьи внезапно оказалась одна. И пусть она была уже взрослой — по большому счёту, это абсолютно ничего не меняло.

Эйдан видел, что Сандрин накрыло пеленой заторможенности, что было, в каком-то смысле, даже неплохо, потому что она приглушала и скрадывала боль. Однако он предполагал, что эта предусмотренная природой «анестезия» не продлится долго. Через какое-то время покров спадёт, обнажив зияющую рану в области души, и это снова будет невыносимо. Но любая брешь — это пустота, а пустоту всегда можно заполнить. Чем больше пищи для ума подкинет Сандрин реальность в этот промежуток притуплённого горя, тем легче ей будет с ним справиться. Не легко — но легче. И когда-нибудь потом она, возможно, это оценит.

— Как ты смотришь на то, чтобы немного прогуляться? — спросил Эйдан, в красках представив себе остаток дня дочери в её квартире в Косом переулке. Цветовая гамма была, надо сказать, весьма однообразной. — Свежий воздух тебе сейчас точно не повредит. И потом, всё лучше, чем сидеть в четырёх стенах. В компании мрачных мыслей они имеют свойство становиться особенно тесными.

У этой шоковой заторможенности была и ещё одна хорошая сторона: она давала Эйдану шанс проскользнуть в жизнь дочери, пока Сандрин занята другими переживаниями, и бросить якорь в этой гавани раньше, чем она обнаружит его присутствие. Как будто всё так и было. Как будто он всегда был там.

Вообще-то, у Эйдана вовсе не было уверенности, что Сандрин не предпочтёт избавиться от его общества, удалиться к себе и погрузиться в переживание своих бед, и он бы даже понял, если бы она этого захотела. Однако его взрослая дочь неожиданно согласилась на прогулку и, как видно, даже сама придумала оптимальное место для того, чтобы «подышать воздухом». В принципе, вполне себе решение: кладбища — не самые людные места, кислороду там точно найдётся достаточно. Но сразу после похорон отца… Хотя, как знать: может быть, это и было наиболее удачное время.

Эйдан мягко хмыкнул.

— Разумеется, — подтвердил он факт наличия фамильного склепа Эйвери. — Хочешь на него взглянуть? Не самый обычный выбор, но почему нет. Даже если нас кто-то увидит, в прогулке по кладбищу нет ничего предосудительного.

И всегда можно сказать, что они встретились случайно. Или что заботливый руководитель международного департамента великодушно решил поддержать дочь его скоропостижно скончавшегося сотрудника.

Но чай они, конечно, допили, и тёплые мантии тоже не были забыты. Затем Эйдан с дочерью вышел из дома Сэллоу и аппарировал вместе с Сандрин сразу на кладбище, в ту его часть, где находилась усыпальница рода Эйвери. Однако немного они всё-таки прошлись. Равнодушное серое небо нависало у них над головами рваными серыми тучами, но ветра не было — идеальная погода для прогулок по территории между миром мёртвых и миром живых.

— Вон там, впереди, — Эйдан кивком указал на небольшое, но по кладбищенским меркам весьма приметное строение из белого камня с двумя ионическими колоннами, поддерживавшими устремлённый вверх стрельчатый свод над входным порталом.

— Последнее пристанище наших общих предков, — оповестил Эйдан, и это могло бы прозвучать пафосно, не будь его слова сдобрены толикой иронии. Забавное расхождение взглядов: к своему роду в целом он относился с уважением, но не мог сказать того же о каждом из своих предков в отдельности.

На кладбище что-то изменилось: как это ни парадоксально, Эйдану показалось, что Сандрин немного ожила, когда они очутились среди могил и каменных плит. Какие именно процессы происходили сейчас в этой рыжей голове и почему, он судить не брался. Хотелось бы думать, что причина перемены крылась в искреннем интересе дочери к истории рода Эйвери, к которому она имела самое непосредственное отношение, хотя и не принадлежала официально. Однако в таком случае сразу вставал вопрос о мотивации этого интереса и его возможной корыстной подоплёке. Впрочем, даже если она в самом деле присутствовала и была выше заявленной изначально, Эйдан не был обязан давать волшебнице больше, чем хотел, а шантажировать его ей не позволил бы принесённый Непреложный обет. Пока же следовало обоюдно пользоваться моментом и возможностью лучше узнать друг друга. Кладбище было для этого не самым худшим местом. Эйдану всегда нравились кладбища.

— К нашему роду в целом я отношусь с большим почтением, Сандрин, — уточнил он. — Но ты права в том, что касается отдельных личностей, захороненных в этом склепе.

Дверь была запечатана охранным заклинанием. Эйдан открыл её взмахом палочки.

— Некоторые ничего из себя не представляющие отдельно взятые субъекты, соединяясь вместе, образуют цельную и гармоничную структуру, достойную, по меньше мере, уважения. Довольно иронично, согласись, — он усмехнулся и сделал шаг в сторону, приглашая дочь не стесняться и проходить в усыпальницу её предков по линии Эйвери.

Зайдя внутрь, он притворил дверь и заклинанием зажёг развешанные по периметру склепа факелы — источник света и тепла в этом холодном обиталище памяти и смерти. После этого Эйдан неторопливо прошёл вглубь помещения, к противоположной от входа стене, в нише которой стояла старинного вида погребальная урна, над которой красовался герб рода Эйвери.

— Дракон символизирует предосторожность, мудрость, могущество и силу; свернувшийся кольцом он означает вечность, — сказал Эйдан, глядя на герб. — Дубовый лист, лежащий в его кольцах, — знак силы, прочности и победы в борьбе, а два скрещенных меча над головой змея — символ высшей формы власти и готовности к защите.

Глаза Эйдана блеснули в полумраке склепа, отражая свет пламени, прежде чем он повернулся к дочери.

— Эта урна — дань памяти Эйнару Эйвери, который считается прародителем нашего рода. Впервые о нём было упомянуто в одиннадцатом веке, во времена владычества датских королей, ещё до прихода Вильгельма Завоевателя. Никакого праха в этой урне, конечно же, нет. Я проверял, — с усмешкой добавил он. — Склеп действительно был построен позже, в первой половине тринадцатого века. Попробуй посчитать, сколько это поколений.

Конечно, не все тела предков присутствовали здесь номинально: некоторые пропадали без вести в бою, от парочки ничего не осталось после особо ожесточённых магических дуэлей. Прах других был компактно уложен в погребальные урны. И всё же для такого количества скелетов и покойников требовалось место, поэтому изнутри усыпальница была больше, чем снаружи, а захоронения располагались в обеих стенах и кое-где даже под ногами, о чём свидетельствовали мраморные плиты с соответствующими надписями.

Определённо: в усыпальнице Сандрин вела себя живее, чем в опустевшем родительском доме. Эйдан находил это забавным. На миг он даже представил, будто привёл дочь знакомиться с родственниками, а они собрались вокруг, перешёптываясь и оценивая её — и его самого, разумеется. Кто-то из предков, вероятно, осудил бы его за беспорядочные связи, кто-то одобрительно похлопал бы по плечу. В их семействе, насколько было известно Эйдану, присутствовали самые разнообразные экземпляры. Большинство из них, однако, отличались деятельностью, неравнодушием к судьбе родной страны и проистекающим из оного стремлением к власти. Некоторые вещи не меняются веками.

— На гербах редко запечатлевают недостатки, — Эйдан улыбнулся. — К тому же, любой недостаток — всего лишь обратная сторона достоинства. Избыточная осторожность превращается в трусость, чрезмерное упорство становится упрямством, а стремление к защите — агрессией. Поэтому во всём важно соблюсти меру. Большинству наших предков это удавалось. Но не всем.

Он прошёлся вдоль одной из стен, скользя взглядом по позолоченным надписям, выбитым на белом мраморе.

— Эвалль Эйвери, — Эйдан коснулся рукой одной из мемориальных табличек, — был эрлом при Эдуарде Исповеднике и так горячо переживал за будущее страны, что, когда перед бездетным королём встал вопрос о наследовании престола, попытался выдать собственного сына за лишившегося родителей монаршего племянника. Однако обман был раскрыт, и Эвалля спасла разве что кончина короля, а новым правителем был избран один шустрый тип по имени Гарольд. Практически Минчум.

Губы Эйдана тронула саркастическая усмешка. С господином Министром он имел удовольствие в очередной раз пободаться буквально вчера. Это всегда был весьма увлекательный процесс, порождавший в нём жажду к убийствам с особой жестокостью.

— Впрочем, если и осуждать Эвалля, то только за то, что тот не сумел добиться своего. — Эйдан перешёл к противоположной стене и медленно двинулся вдоль неё. — А вот Эллар прослыл опасным чудаком. Говорят, он встречал всех без исключения гостей парочкой смертельных проклятий, и пропускал их в дом, только если они успевали отбиться. Если не успевали, утверждал, что они магглы и недостойны переступать его порог. Желающих его навестить, как ты понимаешь, было немного.

Он сделал ещё несколько шагов и остановился возле очередного захоронения.

— А это уже почти современность. Бабушка Аделина, помимо повышенной сварливости, отличалась одной эксцентричной привычкой: таскалась везде со своим домовиком и требовала предварительно очистить каждый предмет, к которому собиралась прикоснуться. На случай, если до неё его касался кто-нибудь не из двадцати восьми Священных фамилий.

Да, некоторые из его предков были настолько помешаны на чистоте крови, что становились одержимы этой идеей. Не то чтобы Эйдан был сильно против, но слишком привлекающих внимание крайностей и чудачеств в поведении не одобрял. Эйвери должны быть хитрее. Вопрос Сандрин, к примеру, был очень хитрым. Эйдан обернулся к дочери и посмотрел на неё, чуть приподняв брови.

— А ты бы этого хотела? Зачем — чтобы лежать здесь, в компании надменных снобов, с которыми ты никогда не была знакома? — полюбопытствовал он. По мнению самого Эйдана, после смерти Сандрин — как и всем остальным — станет решительно безразлично, где будут покоиться её останки. Следовательно, она стремилась к тому, чтобы получить его фамилию ещё при жизни. Ну, конечно же.

— Может быть, ты немного повременишь с героической гибелью, пока я не обдумаю этот вопрос? — доброжелательно предложил Эйдан. — Даже если ты аврор, совсем необязательно умирать молодой.

Хотя шансы высоки. Пожалуй, повод задуматься о том, как бы снизить для Сандрин риски преждевременной кончины в стычках с его единомышленниками. Намекнуть в Ставке, чтобы не лезли к девочке, потому что ею уже занимается он сам? Или лучше всё же ещё немного подождать, не привлекая к ней лишнего внимания?

[icon]http://forumupload.ru/uploads/001a/c7/fc/89/963217.gif[/icon]
Любопытно, что Сандрин упрямо не давался переход на «ты», зато называть род Эйвери своим она начала с лёгкостью, в то время как самому Эйдану приходилось постоянно мысленно напоминать себе, что при благоприобретённой дочери о предках следовало говорить «наши», а не «мои». Видимо, уже спит и видит, как бы поскорее сменить фамилию на более престижную… или в самом деле почувствовала пресловутый «зов крови», чем Мерлин не шутит. Впрочем, Эйдан не мог её осуждать, даже если бы дочерью руководили чисто прагматические соображения. Всё-таки, теперь она точно знала, что имеет кровное право на принадлежность к роду Эйвери — грех был бы не надеяться им воспользоваться. Другое дело, что она весьма смутно представляла, к чему именно стремится, и столкновение с реальностью, если оно когда-нибудь произойдёт, грозило стать для неё неприятным откровением.

— Желающих пригласить её к себе точно было немного, — усмехнулся Эйдан, вспоминая бабку. Характер у старой перечницы был прескверный, но с высоты многих поколений чистокровных волшебников можно было относиться к её закидонам как к небольшому милому чудачеству, заслуживающему снисхождения. В особенности потому, что она благополучно скончалась много лет назад и уже не отравляла жизнь своим ныне здравствующим потомкам.

Если идея «лестной перспективы» приобщиться к роду Эйвери посмертно показалась Эйдану забавной, то следующий пассаж Сандрин мог смело претендовать на первое место в рейтинге «Семейная шутка года». Потому что она раздумывала о том, что может умереть красиво и со смыслом, так, что ему будет даже выгодно включить её в семейное древо. По всей видимости, в качестве самоотверженного аврора, героически погибшего при исполнении своего долга. Или в каком-нибудь ином качестве. Но сам факт! Его внебрачная дочь рассуждала о том, что он мог бы выгодно продать её смерть. Эйдан не смог удержаться от негромкого смешка, когда это услышал.

— Сандрин, ты делаешь из меня чудовище, — с шутливым укором заметил он. — Может быть, это покажется тебе странным, но поверь, мне намного выгоднее, чтобы ты была живой и в добром здравии, чем холодной и мёртвой, вне зависимости от того, какие чудеса доблести и героизма ты проявишь перед смертью. И они, — Эйдан обвёл взглядом усыпальницу, — этого тоже не оценят.

Затем он всем корпусом повернулся к дочери, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Что касается законного оформления наших отношений, сегодня я на него не готов. Но кто знает, что будет завтра? Жизнь переменчива. Мы лишь думаем, что в состоянии ею управлять, тогда как на самом деле мы контролируем лишь её ничтожно малую часть и, просыпаясь утром, не способны предсказать, где на застанет вечер.

Что он хотел этим сказать? В сущности, ничего особенного: Эйдан просто пытался быть с Сандрин честным и одновременно не отнимать у неё надежду.

А потом дочь заговорила о профессиональных рисках и своей любви к работе, и Эйдан задумался о том, как сейчас в принципе выглядит её жизнь. О том, что ни на вокзале, ни в Хогсмиде её не было, он уже знал. Правда, не мог согласиться с ней в том, что это было так уж «неудачно».

— Ты жалеешь о том, что не попала туда? — с интересом уточнил он. — Говорят, там была настоящая мясорубка. Мне сложно понять, как туда можно было стремиться. — Эйдан сделал короткую паузу. — Чем тебе нравится эта работа, Сандрин?

Ему всегда казалось странным, что в авроры идёт столько девушек. А потом они дружно появляются на каком-нибудь условном вокзале и превращают его в гогочущий курятник.

Да, такой прямоты он от Сандрин не ожидал. Оставалось сказать спасибо многолетним упражнениям в сохранении самообладания и годам дипломатической практики за способность выдержать этот внезапный натиск, не переменившись в лице. Это было трудно для него, смело для неё и опасно для них обоих. Что же.

Эйдану потребовалось несколько мгновений, чтобы принять этот инцидент как свершившийся факт, и решить, как на него реагировать. Он позволил дочери сказать и сделать всё, что она хотела; дождался, пока она шла на него штурмом и отступила снова, ещё с десяток секунд молча смотрел на неё, а после плавно взмахнул палочкой. Из пола посреди усыпальницы выехала довольно широкая скамья — мраморная, но зачарованная на то, чтобы становиться тёплой, когда её касается живой человек.

— Присядем, — велел Эйдан. Тон его голоса плохо сочетался с мягким приглашающим жестом. Сам он сел на скамью полубоком, чтобы иметь возможность постоянно видеть Сандрин, и одной ладонью оперся о мигом потеплевшую мраморную поверхность.

— Тайны бывают разными, Сандрин, — негромко сказал Эйдан после паузы. — Свои и чужие. Личные и не очень. Некоторые способны навредить репутации, а, возможно, и полностью её уничтожить. Другие могут разрушить семью или ударить по её финансовому благополучию. Третьи — заинтересовать правосудие и повлечь за собой судебное разбирательство. У нашего рода — и у меня лично — есть все виды тайн. Включая «застарелое убийство тридцатилетней давности».

Он помолчал немного, глядя на дочь без тени улыбки.

— Не вижу смысла отрицать: ты права, когда подозреваешь меня в чудовищных вещах. Поэтому я должен был взять с тебя Обет. Отчасти поэтому я не спешу открыто называть тебя дочерью даже сейчас, когда ситуация особенно к этому располагает, а ты так уязвима в своих поисках новой опоры в перевернувшемся с ног на голову мире. Любая тайна — это обоюдоострое знание. Сейчас тебе известно о том, что они существуют. Зайдёшь дальше — рискуешь ощутить на себе всю их тяжесть, и обратного пути не будет. Обратного пути нет никогда, независимо от клятв и обетов.

Эйдан сделал паузу, чтобы перевести дух, временно оторвал взгляд от дочери и посмотрел на прожилки мрамора под своей рукой. Он совсем не собирался рассуждать об этом с Сандрин — точно не сегодня — но жизнь мастерица по части сюрпризов, он сам вспоминал об этом всего несколько минут назад.

— Я мог бы и не говорить тебе этого. Но в тебе течёт моя кровь, я вижу это в твоих глазах. Ты Эйвери по плоти и по духу, и твоя судьба найдёт тебя. Не торопи её — это может быть не так приятно, как тебе хотелось бы.

Возможность проявить себя, адреналин боевых действий и никаких бюрократических проволочек — она могла бы достичь того же и другим путём… Но об этом говорить было уж точно слишком рано.

— Желаемое всегда можно получить разными способами, — только сказал Эйдан. — А риск… Все мы чем-нибудь рискуем. Каждый день.