Дни не сменялись один за другим – они шли сплошной непрерывной чередой, единым неделимым потоком, в котором ощущение времени терялось, а каждая секунда превращалась в вечность, и это была вечность пустоты, холода и безнадёжного ожидания смерти. За эти годы Эйдан в полной мере оценил злую шутку Фемиды: сейчас, по прошествии каких-нибудь трёх лет, он предпочёл бы поцелуй дементора этой мучительной полужизни в четырёх стенах, без солнечного света, без воздуха, без нормальной еды и возможности хотя бы на минуту ощутить внутри прежнее тепло, которое напомнило бы ему, что он всё ещё человек. Да, отсутствие свободы и общество дементоров научили Эйдана ценить такие простые вещи, о которых он никогда не задумывался раньше.

Сон тоже не приносил облегчения. Он больше походил на бесплодные попытки утонуть: всякий раз, когда «вода» начинала смыкаться у него над головой, Эйдан приходил в сознание, судорожно хватая ртом отравленный унынием воздух. Максимум, на что он мог рассчитывать – это рваные минуты дремоты, туманное состояние на грани между сном и пробуждением, не дававшее отдыха ни телу, ни рассудку.

С каждым днём – или, может быть, с каждой минутой, теперь он не мог отличить одно от другого – в нём крепло ощущение, что он превращается в мутную тень, неясный призрак собственного существования. Эйдану нечего было ждать, кроме смерти, не на что надеяться, не для чего жить. Единственным, благодаря чему он вообще продержался так долго, был Эрлинг – и немного, может быть, их фамильное упрямство. Но упрямства в себе он уже давно не находил, а мысли о сыне оставались.

Эйдан отчаянно жаждал увидеть Эрлинга ещё хотя бы раз – и с завидным упорством отказывался приходить к нему на встречи, хотя возможности посещения им, по какой-то непонятной для Эйвери-старшего причине, всё же предоставляли. Сын приходил регулярно, Эйдану об этом сообщали. Он игнорировал эти сообщения. Не хотел, чтобы Эрлинг видел его таким. Не хотел остаться в его памяти осунувшимся узником Азкабана. Не хотел оставаться в его памяти в принципе – хотел только помнить сам.

И он помнил. Всё, что сделал и чего не сделал. Эйвери не раскаивался ни в чём, кроме одного, но оно было огромным и необъятным, как эти стены, отрезавшие его от внешнего мира. Он считал себя бесконечно виноватым перед сыном. Тот факт, что на суде он взял всё на себя, заявив, что втянул во всё Эрлинга против его воли, под Империусом, и нарочно путал его сознание, чтобы сын не мог об этом вспомнить, ничего не менял. Искупления не было, как не было пути назад.

…Когда ему дали команду «на выход», Эйдан не понял, что произошло. Ему никто ничего не объяснял. Он ни о чём не спрашивал. Делая шаг из камеры, Эйвери готовил себя к единственному возможному исходу. По его глубокому убеждению, выпустить его не могли, никогда и ни при каких обстоятельствах. Единственный выход вёл в один конец – к поцелую дементора. Эта мысль внушала одновременно ужас и облегчение.

Тюремный коридор показался ему бесконечно длинным… и внезапно привёл Эйдана совсем не туда, когда он собирался. В это невозможно было поверить, однако его вывели из Азкабана – вот так запросто, как будто это было в порядке вещей – а затем и вовсе доставили в Лондон. Ему по-прежнему ничего не объясняли. Эйвери по-прежнему не задавал вопросов. Боялся проснуться.

Только в министерских камерах предварительного заключения ему, наконец, объяснили, в чём дело. Эйдан слушал что-то про магический Интерпол и про сделку, о согласии на которую его, почему-то, никто не спросил. Схема была ясной, и всё-таки он ничего не понимал. Но ему дали возможность принять душ, переодеться и даже побриться, и этим нужно было пользоваться. А ещё: он больше не чувствовал рядом навязчивого присутствия дементоров, и впервые за долгое время где-то глубоко внутри шевельнулась искра надежды. Сон не заканчивался.

Приведя себя в порядок, насколько сумел, Эйдан остановился перед зеркалом. Отросшие волосы он кое-как обстриг, но они всё равно оставались непривычно длинными для его прошлого я. Глаза впали и покраснели, щёки втянулись, губы приобрели какой-то мертвенно синеватый оттенок, а лицо стало бледным, как восковая маска. Он сам не узнал бы себя, если бы увидел это лицо тогда, три года назад. Эйдан намочил ладони и старательно пригладил непослушные волосы. Что бы ни ждало его впереди, это было лучше того, что он оставлял за собой. И даже одежда, которую ему выдали, была нормальной… его одеждой, пусть теперь она и повисла на нём чересчур свободно.

Ему сказали, что его куратор ждёт его. Имени Эйвери не спросил, это не имело значения. Он был готов… но не к тому, что увидел.

Ещё один коридор, ещё одна дверь, ещё одна комната. Четыре стены сжимающегося пространства. Эйдан перешагнул через порог и остановился. В первую секунду свет ламп ослепил его, и он не сразу узнал молодого мужчину, который его ожидал. Но мужчина поднялся ему навстречу, и Эйдан увидел, как его губы сложились в поначалу неуверенную, но такую знакомую улыбку, а глаза засияли, несмотря на затаённую тревогу. Это было уже слишком много для него. Эйдан замер. Он просто стоял и смотрел на сына, кажется, целую вечность, не в силах выдавить из себя ни единого слова. Но на одно силы всё же нашлись.

– Эрлинг…

Собственный голос прозвучал будто со стороны, хрипло и незнакомо. Эрлинг. Три года он прикрывался этим именем, как щитом. Три года цеплялся через него за реальность, не позволяя себе сойти с ума. Три года жил исключительно мыслями о нём.

Эйдан почувствовал, как что-то горячее и влажное скользнуло вниз по его щеке, но не шелохнулся, продолжая стоять всё так же прямо и неотрывно смотреть на сына. Слёзы радости впервые в жизни текли у него из глаз – и впервые в жизни он не стыдился своих чувств.

– Здравствуй, сын.

Говорить было сложно. Он готовился умереть – и остался жив, ждал встречи с чужаком – а встретил сына, начинал забывать вкус свободы – и снова почувствовал его. В этот миг мир казался Эйдану бесконечно огромным, и это действовало ошеломляюще. Ему сложно было поверить в реальность происходящего. Если бы не своевременная шутка Эрлинга, Эйдан, наверное, так и стоял бы на пороге комнаты, застыв, словно каменное изваяние, но теперь он смог улыбнуться, а вслед за этим ощутил совсем рядом тепло крепкого молодого тела. Он не остался в долгу и обнял сына. Когда он делал это в последний раз? Когда он вообще это делал? Эйдан с невесть откуда проснувшейся силой прижал к себе Эрлинга, зарывшись пальцами в волосы у него на затылке. Сердце грозилось выскочить из грудной клетки, как пуля из обоймы.

Так прошли несколько мгновений, одновременно долгих и коротких.

– Ну всё, хватит, – сказал Эйдан, отстраняясь, взял сына за плечи и, удерживая его на вытянутых руках, как следует, внимательно осмотрел его лицо и фигуру всё ещё поблёскивающими, но уже почти сухими глазами.

– Не думал, что когда-нибудь снова тебя увижу.

Эйдан улыбался, произнося эти слова, однако сохранение самообладания ещё никогда не давалось ему с таким трудом.

– Они бы ни за что не выпустили меня. Как тебе это удалось? Или лучше спросить, чего мне это будет стоить? – он мягко усмехнулся и в эту секунду заметил кольцо на пальце у Эрлинга. – Ты… женился?

Непоследовательно, но Эйдан ничего не мог с этим поделать. Он был слишком удивлён и слишком плохо контролировал себя в эти минуты. Правда, задав последний вопрос, он тут же о нём пожалел. Он не очень хотел слышать ответ – и очень не хотел узнать, что супругой его сына стала какая-нибудь гадалка из маггловского салона. В этом его взгляды за время пребывания в Азкабане ничуть не изменились, и Эйдан ощутил укол испуга. Кажется, он только что снова всё испортил. Именно поэтому он не решился спросить, кто она, и предпочёл перешагнуть через этот вопрос, сказав вместо него нечто совсем иное – простое и очевидное, но эти слова должны были прозвучать:

– Я рад тебя видеть.

Отредактировано Aedan Avery (2020-08-12 17:09:38)

Эйдан всегда ценил умение в нужный момент снизить накал эмоций с помощью ловко ввёрнутой шутки, однако первое, что сказал сын в ответ на его вопросы, которых было чересчур много, заставило Эйвери-старшего напрячься. По крайней мере, до тех пор, пока «шутка» не добралась до его сознания именно в том качестве, в каком и должна была явиться. Эйдан сдержанно улыбнулся.

Когда Эрлинг назвал имя своей избранницы, улыбка стала теплее. Ему пришла в голову абсурдная мысль, что сын выбирал себе невесту по инициалам. В любом случае, её звали не Медея, хотя само имя прозрачно намекало на иностранное происхождение. Версия подтвердилась моментально коротким замечанием о родителях. Улыбка слетела с губ Эйдана. Остался только внимательный взгляд, обращённый на сына. Эйвери-старший был счастлив услышать, что Эрлинг сделал разумный выбор, но у него появился к наследнику новый вопрос… который вполне мог подождать. Тем более что сын продолжал засыпать его ошеломительными новостями.

Сообщение о наличии внука в первый миг потрясло Эйдана своей неожиданностью, хотя, если разобраться, ничего удивительного в нём не было: в жизни всё именно так и происходит. Просто последние три года Эйдан не думал о том, что у него ещё когда-нибудь будет жизнь, и что он снова станет частью чего-то… чего-то большего.

Эйдан коснулся ладонью затылка Эрлинга, притянул его к себе и коротко коснулся губами волос над кромкой лба. Похоже, за эти три года Эрлинг превратился из безответственного раздолбая в остепенившегося главу семьи, и это известие не могло не доставить удовольствия его отцу.

– Я горжусь тобой, сын, – подвёл черту Эйдан. – Как его зовут?

Он не мог не спросить. Теперь уже его внук должен был стать наследником рода Эйвери. Ему хотелось знать.

Потом они вернулись к делу. Эйдан выслушал лаконичное объяснение Эрлинга и сдержанно кивнул. «На несколько лет» звучало неплохо для начала. При таком старте был шанс растянуть их – желательно, до бесконечности. Мысль о том, что отныне Эрлинг становится его «куратором», была отчасти забавной. Они как будто поменялись местами: теперь не отец отвечал за сына, а сын – за отца.

Официально поставленная задача стала и вовсе неожиданной для Эйдана, однако прежде чем он успел что-либо уточнить или возразить, Эрлинг добил его очередным сенсационным заявлением. Эйдан замер. Посмотрел на сына тяжёлым взглядом. За такие шутки… Это была не шутка.

– Что значит «нет»? Ты уверен? Как? Когда?

Поверить в это было сложно, практически невозможно. Эйдан слишком хорошо знал Тома с его идеями расщепления души. Точно ли его больше нет? Могло ли это произойти в самом деле?

Он не скрывал от сына своего недоверия и тревоги, но не сразу сообразил, что Эрлинг может неверно истолковать причину его беспокойства. Эйдан коснулся его руки чуть выше локтя.

– Не пойми меня неправильно. Я надеюсь, что это правда. Просто не могу в это поверить.

Потому что это было бы уже слишком хорошо.

Эйдан и сам не смог бы объяснить, отчего ему не удавалось уснуть этой ночью. Возможно, контраст между Азкабаном и жизнью оказался слишком сильным. Возможно, на него обрушилось чересчур много открытий и эмоциональных потрясений разом, и полностью отвыкшая от этого психика теперь была перегружена избытком входящих данных и отчаянно сбоила. Он полагал, что сегодня впервые за годы уснёт крепким сном свободного человека, но не тут-то было. Что-то не давало ему покоя.

Дело, конечно, не могло быть в настороженной вежливости невестки, не знавшей, чего ожидать от свёкра-уголовника и проявлявшей сдержанное радушие. И радость от появления чистокровного внука с таким же блеском в глазах, как у Эрлинга, что сулило всем старшим родственникам немало забот в будущем, тоже вряд ли помешала бы ему уснуть. Оставался сам Эрлинг. За прошедшие три года он выстроил вокруг себя ту жизнь, которую представлял для него Эйдан, но за этой идеальной картинкой скрывалась зияющая пустота. И вот это было действительно неприятно.

Помаявшись от невозможности уснуть, Эйвери-старший поднялся с постели, оделся и вышел в гостиную, погреться у камина: холод Азкабана, казалось, намертво впитался в его кости, а вид огня, как он надеялся, должен был помочь ему очистить мысли и расслабиться. Однако его опередили.

— Эрлинг.

Ему была приятна сама возможность произносить это имя вслух, и Эйдан не пренебрегал ею пользоваться. Но он не мог не обратить внимание на напряжённое лицо и расширенные зрачки сына, а также на почти опустевшую бутылку огневиски. Мутный блеск в глазах Эрлинга указывал на то, что почата она была сегодня, и это подтверждало его худшие опасения. Новая жизнь далась сыну слишком дорогой ценой — потому что это была не его жизнь.

— Бессонница, — оценив обстановку, отозвался Эйдан и чуть улыбнулся: — Не могу уснуть без колыбельной дементоров.

Он достал ещё один бокал и плеснул себе немного спиртного, пока в бутылке оно ещё оставалось.

— Поговорим? — Эйдан развернул второе кресло поближе к сыну и с удовольствием опустился на пружинистое сиденье. Оттягивать дольше не имело смысла.

— Ты достиг всего, чего я мог для тебя желать. У тебя прекрасная жена и замечательный сын. Ты сделал карьеру и даже совершил невозможное, вытащив меня из Азкабана. Остепенился, стал настоящим главой семьи. Но очевидно, что всё это не сделало тебя счастливым, — безжалостно констатировал Эйдан. — Что тебя гнетёт, Эрлинг? Чего тебе не хватает?

Он спрашивал об этом спокойно и просто, безо всяких претензий — и, может быть, впервые в жизни действительно готов был услышать ответ.

Заметив, как Эрлинг подобрался при его появлении и постарался сесть прямее, Эйдан с трудом сдержал улыбку. Как школьник, которого застукали с бутылкой огневиски из отцовского бара. Годы шли, а ничего не менялось — только на этот раз его повзрослевший сын пытался скрыть не стащенный у него алкоголь, а собственную печаль. Но тайное всегда становится явным.

Успокаивающее «всё хорошо» звучало не очень убедительно — уж точно не для Эйдана, знавшего сына всю жизнь за исключением последних трёх лет. Сейчас он отчётливо видел, что Эрлинг сам не верит в то, что говорит. Возможно, сыну не очень хотелось обсуждать его проблемы в принципе. Или, может быть, он не готов был делать это сегодня. Однако момент выдался подходящий, и Эйдан не видел смысла откладывать неизбежный разговор в долгий ящик. Он больше вообще не хотел ничего откладывать: три года между жизнью и не-жизнью не прошли для него даром — он научился больше ценить время. К тому же, он опасался, что через несколько дней или недель его благородные порывы могут улетучиться под воздействием целительного воздуха свободы. Лучше было сразу сжечь все мосты, чтобы прошлое не вздумало вернуться. А попытаться оно могло.

Эйдану не нравилось думать об этом, но рассказ о «падении» Лорда вызывал у него смешанные чувства: он всё ещё помнил о нездоровом интересе Тома к расщеплению души более чем на две части — эта идея вызвала у Слагхорна ужас в их школьные годы. Поэтому у Эйдана имелись некоторые сомнения относительно того, что Лорд Волдеморт мог исчезнуть полностью и окончательно… но ему не очень хотелось вдаваться в детали или, тем более, выяснять, нет ли способа вернуть Милорда с того света на этот. Его самого из Азкабана Том вытащить не потрудился. Видимо, не слишком-то хотелось.

Испытав лёгкий приступ раздражения, Эйдан отмахнулся от этих мыслей, пока они не спровоцировали волну эмоций посерьёзнее. Сейчас это было совершенно ни к чему. К счастью, голос и искренняя улыбка Эрлинга помогли ему быстро вернуться к реальности.

Эйдан чуть кивнул в ответ, размышляя над его словами. «Сын», «ответственность», «жена». Всё было, вроде бы, прекрасно, и в то же время до оскомины отвратительно. Особенно неприятно стало в тот момент, когда Эрлинг признал, что последние три года жил одной мыслью — вытащить его из тюрьмы. А значит, всё, что сын делал в эти годы, было сделано для него и ради него.

Эйдан сглотнул ставший в горле ком и залил его виски.

— Ты молодец, Эрлинг, — твёрдо сказал он после паузы, подался вперёд и на несколько мгновений накрыл его руку своей ладонью, глядя ему в глаза. — Я рад, что ты мой сын, и ценю всё, что ты для меня сделал.

Потом он отстранился и откинулся на спинку кресла. Оказанное ему доверие Эйдан тоже оценил.

— Я всегда был на своём месте. — И получил то, что заслужил. — Но тебе оно не подходит.

Эйдан сделал тихий вдох и не менее тихий выдох, прежде чем нашёл в себе силы продолжить:

— Не беги от себя, Эрлинг. Я изрядно покалечил тебе жизнь. Не доламывай своими руками то, что от неё осталось.

Потому что если ты сделаешь это ради меня, я себе этого никогда не прощу.

Эйдан поднялся на ноги за миг до того, как стекло соприкоснулось с полом. Он не вздрогнул, когда стакан со звоном разлетелся на осколки — но отчётливо ощутил, как разбивается в этот миг самое ценное, что у него было.

«Слишком поздно. Ничего не осталось».

Эйдан почувствовал, как непривычно сжалось и похолодело сердце, пропуская удар. Это не было похоже на боль, но ощущение было физическим, осязаемым и реальным. Он стиснул зубы, отвернулся и подошёл к камину. Стакан с недопитым виски он поставил на высокую каминную полку и сам оперся о неё обеими руками, опустив голову и глядя на пляшущие внизу языки пламени. От них поднимался жар, но уютный и мягкий, совсем не похожий на адский огонь. Эта мысль показалась Эйдану настолько странной, что отчасти его успокоила. По крайней мере, настолько, что он смог снова начать дышать и говорить.

— Ты прав: я это заслужил, — глухо произнёс он, продолжая смотреть на потрескивающие в камине поленья.

Эрлинг был пьян настолько, что плохо держался на ногах, и, может быть, придавать так много значения его словам не стоило — ведь только что он говорил совсем другое, а его поступки последних трёх лет красноречиво опровергали его же заявления. Однако Эйдан знал, что упрёки сына справедливы.

Его не было рядом в эти годы, но, даже выпав из жизни Эрлинга и не предпринимая ровным счётом ничего, он продолжал диктовать наследнику свои условия. Как будто тот единственный Империус, который он применил к сыну там, в салоне Медеи, продолжал действовать до сих пор — вплоть до этого момента.

Эйдану потребовалось время, чтобы отлепиться от каминной полки и снова повернуться к сыну.

— Пять лет назад я думал, что всё делаю правильно. Я был уверен, что знаю, что тебе нужно, и надеялся, что однажды ты поймёшь и оценишь. — Его губы сложились в кривую усмешку. — Но в действительности это я был тем, кто заблуждался. Я не понимал, что по-настоящему важно.

Важно в те времена было слишком многое. Эйдан расставлял приоритеты по-своему, и мнение сына его интересовало далеко не всегда. У него были основания полагать, что его старания не прошли совсем уж даром: как минимум, Эрлинг выжил и не попал в тюрьму. Но в чём-то он, должно быть, перегнул палку без насущной необходимости, а чем-то пренебрёг, посчитав неважным. Вернуть и исправить ничего уже было нельзя.

У Эрлинга был сын, которого он явно любил, жена, которую он, по меньшей мере, уважал, и работа, которую он не мог оставить, если не хотел, чтобы его отец вернулся в Азкабан. До последнего они, по-видимому, не дошли, но ощущение чужой несвободы петлёй затянулось на шее Эйдана, сдавливая горло новым спазмом. С Эрлингом это сотворил не Тёмный Лорд — это сделал он сам.

— Я ошибался. Я виноват перед тобой. Прости, — поймав взгляд сына, с трудом произнёс Эйдан и быстрыми шагами вышел из комнаты.

В возможность прощения он не верил, как не верил в то, что мог его заслужить, но это не имело значения — он всё равно должен был это сказать. Хотя бы раз в жизни.

Стрелой вылетев из уютной натопленной гостиной, Эйдан стремительно направился к выходу из особняка. Возвращаться к себе ему не хотелось: стены давили на него, ему нужно было больше воздуха. В остальном ему было всё равно, куда идти — лишь бы поскорее удалиться на достаточную дистанцию от эпицентра эмоционального взрыва.

Он выскочил за порог дома, в чём был, не удосужившись хотя бы сорвать с вешалки мантию и набросить её на плечи. Входная дверь хлопнула у него за спиной. Эйвери прошёл несколько шагов по аккуратной садовой дорожке и остановился, поднял голову и посмотрел в небо. Оно было глубоким, чернильно-чёрным, но, к его удивлению, сплошь усыпанным звёздами — погода стояла ясная. Эйдан застыл, внезапно поражённый открывшейся ему красотой бесконечности. Он не видел этого звёздного неба три года — а ещё раньше вообще на него не смотрел.

Запоздало сообразив, что не может никуда уйти, Эйдан порадовался, что вовремя остановился и не успел аппарировать куда-нибудь подальше. Может быть, установленные Министерством правила его и не волновали, но создавать Эрлингу лишние проблемы он не хотел.

Прошло немного времени, прежде чем Эйдан услышал, как дверь позади него распахнулась снова. Судя по звукам, дальше порога Эрлинг не продвинулся. Возможно, это было к лучшему. Услышав голос сына, Эйдан едва заметно вздрогнул. Нет, это точно было к лучшему.

Первые несколько мгновений Эйдан не оборачивался, продолжая стоять, запрокинув голову к небу — только звёзд он уже не видел, потому что его глаза теперь были закрыты. Это время было нужно ему, чтобы совладать с эмоциями и взять себя в руки. Потом он повернулся к сидящему на крыльце Эрлингу, подошёл и опустился на ступеньки рядом с ним. Поддавшись спонтанному порыву, Эйдан притянул сына к себе, придерживая ладонью его голову, наклонился к нему и прижался лбом к его виску. Так, в молчании, прошли ещё несколько секунд. Молчание всегда давалось им лучше разговоров.

— Выбор был твоим, но ты был в нём несвободен, — снова отстранившись, негромко сказал Эйдан, глядя в темноту сада. — Я всегда слишком давил на тебя. В юности это шло тебе на пользу, — он усмехнулся. — Но потом ты вырос, а я остался там, где был.

Эйдан помолчал ещё немного, повернул голову и странно посмотрел на сына.

— Сделаешь кое-что для меня? — спросил он и, получив молчаливое согласие, продолжил:
— Когда в следующий раз встанешь перед выбором, не думай обо мне. Ты уже достаточно взрослый мальчик, чтобы принимать действительно самостоятельные решения. И даже если они окажутся неправильными, я всегда буду на твоей стороне.

Эйдан понимал, что выполнить это обещание будет трудно. Он собирался попробовать.