[indent] Жизнь у Альберта Петровича Устинова в какой-то момент пошла под откос. Но не одна — по откосной стене мироздания покатились, как шары в боулинге, и жизни его одноклассников, соседей, приятелей, дальних знакомых из Якутска и ближайших родственников из Магадана. Если бы у Альберта Петровича Устинова было время об этом подумать, он бы выбрал себе врага и назначил кого-то за это виноватым: америкосов, которые по-пиндосски вечно лезут, куда не просят, и поэтому все почему-то живут плохо, а они — хорошо; или главу, который поди и не живет тут, потому что нахуй ему тут жить, тут никто бы не жил, будь его воля; жену, которая тоже как-то не вовремя жила, вечно разводя то стирку, то готовку, то бабьи сопли, и умерла как-то не вовремя, в одночасье сгорев от чего-то, что Альберт Петрович и выговорить-то не мог. На худой конец, будь у Альберта Петровича время, он мог бы винить жизнь в целом — жизнь в Мунгуре, в конце концов, была трудная, как ни посмотри, потому что когда ты живешь в рыбе, легко-то быть и не может. Но Альберт Петрович был чаще всего занят. И вина его пущенной под откос жизни, спусковой крючок для шара, сиротливо подмерзала у самого окна, потому что «холодная, Вовк, вкуснее».
[indent] Альберт Петрович Устинов был отец, вдовец и алкоголик. Необязательно и не всегда в таком порядке. В свободное время — сержант милиции. В трезвое время — полиции. В каждую секунду своей жизни — страж ебать его в рот правопорядка. И пил он, по собственному глубокому убеждению, как раз от того, что права, порядка и правопорядка в его жизни было как-то маловато.
[indent] Пьянство свое Альберт Петрович Устинов как-то по-своему осознавал и даже иногда, выпив, осмысливал, но ни в коем случае не связывал с мундиром и издержками профессии. Честь мундира — это другое. Это святое. За это и выпить не грех. Тяжкий сержантский крест Альберт Петрович тащил с христианской кротостью и смирением, заслуживающим лучшего применения, и пил как частное лицо, а не при исполнении.
[indent] Работать, если получалось, Альберт Петрович Устинов предпочитал на трезвую голову. Он годами разбирался в паутинке, в которую запутались в Мунгуре закон, порядок и правопорядок. Вот, например, если муж колотит жену, это что? Уже преступление или все еще поделом ей? А если убьет? А если она его сковородкой отходит, да так, что того этого, того самого, будьте здрасьте в землю покласьте? Тогда как? А если он пил, ее бил, а она его сковородкой? А если последние деньги пропил? А если заложил? А если она шалава, каких свет не видывал? А если дите только кулаком и воспитаешь? «А если» громоздились в голове у Альберта Петровича так же, как на его потертом рабочем столе громоздились бесконечные папки с помятыми от перекладывания туда-сюда уголками: кто-то пил да не допил, кто-то только что вышел, кто-то на воле так и не пристроился и мечтал снова сесть, кто-то любил, ну товарищ сержант, до усрачки, вот аж горло давит, вы уж простите его, кто-то ненавидел так, что был бы у меня топор, я бы ее и топором отходил, ну сил блять нет терпеть суку.
[indent] По мере возможности Альберт Петрович старался контингент понимать. Он в Мунгуре все-таки родился, вырос и как-то в местную вечно стылую землю врос — грех не понимать земляков. И вроде как не прощать кое-что — тоже грех. Вот только тут ведь какое дело: живешь в России, живешь, и то одно грех, то другое. А в Мунгуре, блять, даже в прорубь не окунешься в Крещение, ничего с себя не смоешь — так и таскаешь грехи за собой, туда-сюда, туда-сюда.

[indent] Володька — то есть Владимир Альбертович Устинов — был послан Альберту Петровичу не зря. Может, не прямо как наказание, но — как испытание. Веры, христианского терпения, отцовского добронравия и чего там еще скрепное завалялось и просыпалось на маленькие поселочки вроде Мунгура.
[indent] Володька мнил себя современным человеком. И немножко — сатанистом. А еще — первым тиктокером (прости господи всемогущий иже еси на небеси) Мунгура, в свободное время — грозой школьных училок, которые так и не придумали, куда деть Володьку из школы так, чтобы никуда не деть его из Мунгура, и носконосцем. Носконосцем Володьку прозвала соседка Устиновых, Ирина Владимировна, которая носками оприходовала всех мужиков, до каких смогла дотянуться, но особенно радовалась, что в них гоняет по дому Володька Устинов, потому что молодежь, которую Ирина Владмировна иногда смотрела по телевизору, по домам гоняла босиком, а по улице — с голыми щиколотками, и Ирина Владимировна с полным правом опасалась, что поветрие примчится и к ним, потому что дураков в Мунгуре на квадратный метр хватает, и не бубенчики, так пятки себе кто-нибудь обязательно застудит.
[indent] О Володьке и думал Альберт Петрович с раннего, непроглядно темного утра, когда ему позвонили с проходной и голосом Ванька сказали, что кто-то приехал с Москвы. «Она это… ну такая», понизив голос, добавил Ванек, протрещал что-то еще помехами в трубке и рассыпался короткими гудками. Альберт Петрович положил трубку и подержал на ней ладонь, собираясь с мыслями. Она — это плохо. С Москвы — еще хуже.
[indent] Он собрал со стола папочки, зачем-то сложил их на тумбочку, которую Олег притащил из дома, когда гарнитур менял, поправил на тумбочке горшок с жухлым фикусом и, сцепив пальцы в замок, уставился на дверь, ожидая, когда раздастся этот особый московский стук — в Мунгуре редкий и звонкий, но сукаблять требовательный и какой-то заранее злоебучий.

Отредактировано Igor Karkaroff (2022-02-05 02:51:20)

[indent] Крайний раз, когда в Мунгур приезжал кто-то с Москвы, приезжал толстый и блестящий от пота и жира подполковник, и то — летом. В Мунгуре подполковник оставил нервные клетки, которые, как гласила распечатка над рабочим столом у Ванька, не восстанавливаются, предписание и немного подкожного жира, подтаявшего на местных неизобильных харчах. Подполковник по-пидорски растягивал «а» и протирал салфеткой вилки и ложки, прежде чем начать есть, но в целом для москвича был почти ничего — с натяжкой, но ничего. По Мунгуру бродил слух, что подполковник был приглашен в поповскую баню, где много пил за честь мундира и славу бескрайней родины, поэтому и смотрел на все приятно сквозь пальцы, со снисхождением подкормленного столичного жителя, который мог позволить себе благосклонно относиться к беспорядку в системе правопорядка, потому что твердо знал, что скоро вернется домой.
[indent] Когда московский подполковник убыл, Николай Иваныч, тот самый Попов с поповской баней, наоборот, прибыл в отделение и строго сказал, глядя Альберту Петровичу не то в глаза, не то в душу, не то через него на фотографию главы государства в слегка рассохшейся старой рамочке: «Чтобы больше никогда». Как все облеченные властью люди, Николай Иваныч был свято уверен, что сказал все, что хотел. Более того, все, что мог. И уж точно даже больше, чем следовало. Альберт Петрович ничего не понял, но на всякий случай кивнул, про себя отнеся это «больше никогда» не на счет выявленных нарушений в протокольных процедурах и статистики раскрываемости, а на счет гостей с Москвы.
[indent] Никто не предупреждал Альберта Петровича, что следующим с Москвы пришлют негра. То есть негритянку. Да еще и журналистку. К тому же — Нину Симонову.
[indent] Кажется, никто не предупреждал. Из того, что говорила Нина Симонова, выходило, что Альберт Петрович про нее должен был знать заранее, но он, как ни старался, никак не мог откопать в своей памяти тот самый крошечный кусочек, который хранил бы воспоминание о том, что кто-то что-то ему говорил о приезде московской журналистки. Как человек, твердо про себя знавший, что хорошо (пусть и незаметно) работать он может даже пьяным, трезвый как стекло Альберт Петрович смутно ощущал себя этим утром не в своей тарелке. Но корочку из рук у девицы все-таки взял и даже зачем-то машинально погладил обложку большим пальцем, как будто по гладкости и какой-то необщупанной новизне мог определить, подлинное ли было удостоверение и подлинная ли была журналистка. Молодая она какая-то для этого. К тому же — баба-негр.
[indent] Правда, еще меньше, чем все это вместе взятое, Альберту Петровичу не нравилось то, что журналистка с Москвы приехала, чтобы поговорить о Марине Евстигнеевой. Горьким опытом Альберт Петрович был научен, что по ерундовым делам с Москвы никто не приезжал: у них в Москве дел было и без Мунгура навалом, и разные уровни власти во всех ведомствах вспоминали о ПГТ Мунгур только когда там что-нибудь случалось или вдруг оказывалось, что оброк, установленный московиями, пришел не в срок и не в размер. Заковырка заключалась в том, что Альберт Петрович решительно не представлял, чем для Москвы было интересно Маринкино дело. Ну посидела баба в сарае. Мужик закрыл, или сама щеколду уронила да не заметила… с кем не бывает. Если это такое для Москвы важное дело, то чего про Поповых не спросят. Николаевых. Кузнецовых. Альберт Петрович перебирал в голове известные ему случаи среди контингента, которые можно было бы назвать сомнительными, и находил их столько, что кабинета бы не хватило, приди ему голову вместо внушения завести дело. Это ж архив целый придется держать. Отдельное, на бюджетную денюжку построенное здание. А кому это надо? Нету тела — нету дела. Система, как говорил его когдатошний начальник, очищает сама себя.
[indent] Евстигнеевы, по меркам лично Альберта Петровича и по средней мунгурской температуре, жили примерно так же, как все. Ссорились, мирились, орали друг на друга, иногда подбухивали, но алкоголиками себя не считали, да и среди соседей ими не считались. Евстигнеев работал дальнобоем, но карьеру делал недолго: все в Мунгуре рано или поздно падало и летело по наклонной вниз. В этом было так мало странного и удивительного, что никто особенно и не удивлялся, все просто ждали своего момента падения: когда рыба перестанет ловиться, вахтовики — приезжать, закроется магазин и очередная туристическая база, которая почти весь год тут никому и не нужна. Удивительно в Мунгуре было, если удавалось прожить трудовую жизнь, примерно равно по продолжительности обыкновенной, — вроде как ты вытянул счастливый билет в лотерее, в которой даже победители немножко проиграли.
[indent] Нет, ничего особенно выдающегося о Евстигнеевых Альберт Петрович сходу припомнить не мог. Маринка же даже битой ходила недолго и нечасто, не так, как кузнецовская жена, у которой на лице в синяке и лицо-то не всегда рассмотришь, даром что в школьной столовке работает.
[indent] Обеспокоенный необъяснимым московским интересом необъяснимой московской девицы, на вид чуть старше его Вовки, Альберт Петрович нахмурился и открыл удостоверение. Нина Симонова. И лицо с фотографии смотрит по-прежнему не русское, а коричневое, словно в грязи измазанное.
[indent] Альберт Петрович вздохнул. Значит, придется говорить. Лишнего москвичам Альберт Петрович никогда не сообщал: знал, опять же, по горькому опыту, что порой десятое дело, предупреждал ли кто его, выезжал ли он на вызов, что там предпринял и что случилось после. Москвичи, если что-то хотели, всегда об этом намекали, и Альберт Петрович просто вернул девчонке удостоверение и изрек глубокомысленное:
[indent] — Допустим. Ну и?

Отредактировано Igor Karkaroff (2022-02-07 12:06:17)

[indent] Альберт Петрович хмуро посмотрел сначала на девицу, которая с кульком своей легонькой московской одежды уселась перед ним, а потом на телефон, который она положила на его стол ровно между ними, как будто линейкой вымерила. На экране телефона, пока журналистка с Москвы (Нина, что ли? Прям как жена покойная) говорила, прыгали нервные красные столбики на белом фоне, и Альберт Петрович зачем-то стал думать, сколько такой телефон, с большим экраном и без всяких кнопок, мог стоить в Москве.
[indent] Вовка все просил новый телефон. Вовка вечно что-нибудь просил, потому что понятия не имел, что сколько стоит по-настоящему и как достаются в Мунгуре (да и за его пределами, чего уж) деньги, и, как все местные дети, отчаянно и настойчиво хотел большего. Только чего — сукаблять его разберет. Летом Вовка убирался в новой гостишке и мечтал, что к следующему сезону сможет там поработать еще, но гостишка прожила только одно лето с легким наплывом в осень, а потом испарились сначала туристы, а потом — хозяева, и следом — все Вовкины планы чего-нибудь заработать себе на новый телефон. И на компьютер.
[indent] Как все взрослые люди и более-менее нормальные родители, Альберт Петрович смотрел на хотелки сына сочувственно, но без особого глубинного понимания проблемы. Он знал, потому что когда-то еще Нинка его учила, что детям все время что-то нужно. Хоть бы и мечтать, добавляла, вздыхая, Нинка и встряхивала мокрые после стирки труселя, чтобы повесить их на веревку, натянутую в большой комнате от косяка из коридора до косяка их спальни. Альберт Петрович только смутно к своим почтенным годам представлял, как это — о чем-то мечтать, и в душе не еб, почему мечтать нужно именно о телефоне, но из необъяснимых соображений каждую зарплату откладывал по сколько-нибудь рублей в непропиваемый фонд, чтобы летом, не этим, так следующим, сделать Вовке подарок. Глядишь, в сатанисты передумает уходить.
[indent] С другой стороны, вот как раз за это сыновнее увлечение Альберт Петрович был совершенно спокоен. Мунгур все-таки не Москва — быть тут сатанистом было так же безопасно, как быть тиктокером. В каком-то смысле, даже проще, потому что кто такой Сатана знали все, а кто такой тик-ток — нет.
[indent] Интересно, а журналистка с Москвы сама в своей Москве на телефон заработала, или тоже папа отгреб из своего непропиваемого фонда? Вопрос этот Альберт Петрович, конечно, придержал при себе, потому что не особенно хотел знать, как устроена в столицах покупка телефонов. Как и все, наверняка чутка получше, чем в Мунгуре. Тем более что на вопросы у Альберта Петровича была аллергия. Особенно — на московские вопросы.
[indent] Москвичи, как дети, влетевшие в возраст почемучки, всегда задавали много вопросов и требовали на них ответа, как дети, уверенные, что имеют на эти ответы право. Кое-какие москвичи, конечно, такое право имели. Например, подполковник, который приезжал с проверкой. И всякие районные, областные, федеральные и прочие, иногда заезжавшие к Николай Иванычу, утепленные и застегнутые на все пуговицы. А вот журналистка с Москвы такого права не имела. Тем более — чумазая молоденькая девчонка. Если московские дети хоть чуть-чуть кроились по тем же лекалам, что мунгурские, то они все мечтали о том, чтобы сделать что-то до пизды важное и прославиться. В Мунгуре, чтобы прославиться, можно голую жопу зимой в окно показать, а в Москве надо еще постараться. И что-то Альберту Петровичу подсказывало, что вот стараться девчонка и приехала. Альберт Петрович не много общался с журналистами и москвичами (вместе и по отдельности), но телевизор смотрел, про интернет слышал от Ванька и Вовки, и в общих чертах представлял себе, куда катится мир. Под откос, конечно. Туда же, куда все жизни. Все там будем, как говорится, да не все вылезем.
[indent] Когда поток вопросов иссяк и стал не рекой, а тоненьким ручейком-сикалкой, Альберт Петрович вздохнул и сцепил пальцы в замок. Можно было, конечно, журналистку с Москвы одернуть, чтобы знала свое место. Можно было выставить вон, потому что хоть убей Альберт Петрович не помнил, чтобы кто-то что-то ему говорил. Но если выяснится, что все-таки говорил? Ведь могут и сбрехать, услышав звон московских колоколов. Переобуться, как Вовка говорит, в воздухе. И чего тогда? Тогда придется Николай Иванычу объяснять, почему, да чего, да куда. А если потом чего в новостях всплывет… События протянулись в воображении Альберта Петровича далеко, прямиком от «закрытая информация, дверь найдете» до «уволен, Петрович, ты уж прости», и еще дальше — до подработки, долгов за коммуналку, и Вовкиных укоризненных вздохов.
[indent] — Если в общих чертах, как обычную охарактеризую, — глянув на нее исподлобья, ответил Альберт Петрович. — Соседи на шум жаловались. Пацан вызов оформил. Приехал — а там сарай закрытый…

[indent] — … открыл его да выпустил Маринку, — закончил Альберт Петрович и умолк, придавленный своей куцей и казенной недоложью. Журналистка с Москвы еще сыпала вопросами, но они были какие-то детские, что ли. Наивные. У москвичей в погонах такие тоже нет-нет да проскальзывали, но вызывали только злорадство, а вот девчонкина наивность будила в Альберте Петровиче почти что сочувствие. Жизни еще толком не хлебала, а сразу — сюда.
[indent] — Ты сама-то как думаешь, почему не открыл? — вопросом на вопрос ответил Альберт Петрович, чуть подавшись вперед. Красные столбики диктофонной записи прыгнули вверх и тут же обвалились вниз. Альберт Петрович вспомнил, как вот так же прыгнули вверх и сразу же упали вниз столбики Нинкиной кардиограммы и плотно сжал челюсти.

Отредактировано Igor Karkaroff (2022-02-12 21:11:27)

[indent] Триста рублей — это деньги. В прямом смысле: три мятые бумажки — две по сто рублей и одна по пятьдесят — и один новенький, извилистыми путями попавший в Мунгур полтинник. И в переносном смысле: это обед в школе, три больших пачки чипсов в супермаркете и приятное дополнение к содержимому копилки, которую Вовка устроил в материной старой банке из-под печенья, куда она раньше складывала нитки, иголки и оборвочки тряпок, чтобы потом ими что-нибудь заштопать. Вовке в детстве нравилось — и он об этом помнил теперь с какой-то болезненной ясностью — наблюдать, как мама прикладывает клетчатый кусочек ткани к ткани цветастой, и вещь словно срастается заново. Как будто пластырь прилепила. И даже шрам оставался, из мелких-мелких маминых стежочков.
[indent] Банка осталась Вовке единственным настоящим воспоминанием о матери. Остальные ее вещи куда-то исчезли раньше, чем он мог заметить, но почему-то он решил, что их увезла тетьИра. ТетьИра всегда придумывала, что можно сделать с вещами, как и мама, а у папки и толку бы на такое не хватило. Иногда Вовка думал, что осталось у отца на память о маме, и приходил к странно утешительному заключению, что, наверное, обручальное кольцо. У Вовки вот была банка. И хотя достигнув солидного возраста — шестнадцати лет — Вовка предпочитал думать, что банка просто была удобной и надежной, защищающей его сбережения от отцовской руки, банка была вроде как талисманом. Вещью, которая за много лет успела каждой выпуклостью, каждой танцующей мышью, в Вовку врасти.
[indent] Вопреки расхожему мнению, что нынешняя молодежь деньги не ценит, к содержимому банки и ее пополнению Вовка относился не менее трепетно, чем к памяти о матери и ее штопках. Деньги в банку он клал при любой возможности, а доставал — только при крайней необходимости. Иногда крайняя необходимость приходила в виде жгучего желания взять два литра колы. Иногда — в виде пустых полок в холодильнике, которые папка должен был вообще-то чем-то пополнить, но не сумел, потому что, вероятнее всего, просто не знал о том, что полки опустели. Пришел поздно, ушел рано, пожрал на работе в столовке, подразумевая, что и Вовка пожрет в столовке, только в школьной. Или у тетьИры.
[indent] Но Вовкина душа просила роскошеств. Особенно в те дни, когда его карьера тиктокера не шла в гору, а на бытие сатанистом не хватало времени из-за других дел. В тот день, когда он познакомился с темнокожей девушкой с Москвы, Вовка выгреб из заначки целых триста пятьдесят рублей — четверть того, что в заначке вообще было — и пошел в магазин, чтобы купить продукты. И колу. От столовки Вовка как-то подустал, от пустого холодильника и нравоучений тетьИры тоже и решил гречкой и молоком укорить отца, который опять припрется за полночь и будет в коридоре шуметь на кота.
[indent] Деньги Вовка, правда, на свое потратить не успел: в дверях магаза столкнулся с этой девчонкой, и только и смог, что посмотреть ей вслед, когда она вдруг покачнулась, рухнула и что-то забормотала неразборчивое. Пришлось Вовке тащить девицу в гостишку, а потом — бежать в аптеку, а потом — еще раз приходить и спрашивать, не откинулась ли там случайно девчонка до того, как вернула ему его триста рублей.
[indent] Триста рублей — это деньги. Триста рублей Вовка бы никому не подарил просто так, даже близким друзьям. Этим он себя и оправдывал, когда вышел из дома и натянул капюшон поверх и без того теплой шапки. Иногда Вовка подумывал сделать на видном месте татуировку, чтобы все видели, что он не просто так, а сатанист, но потом Вовка выходил на улицу и понимал, что видных-то мест у него зимой особо и нет, а зима в Мунгуре — это такие девять, иногда десять, месяцев, которые обнимают короткое смутное лето.
[indent] На ресепшене гостишки Вовку встретила Саймина, которая работала в свою всегдашнюю смену, потому что менять Саймину могла только Галина Владимировна, а Галина Владимировна постоянно сидела с какими-нибудь своими очередными внуками, сброшенными на нее детьми-вахтовиками.
[indent] — За деньгами пришел, а, Вовк? — хохотнула Саймина, окинув его насмешливым, каким-то девчачьим взглядом с ног до головы. Вовка переступил с ноги на ногу и кивнул, ощутив потребность объясниться.
[indent] — Ну а че… Я за продуктами шел. Ну… гречка там. Молоко.
[indent] — Хозяйственный ты, Устинов, до сраки, — совсем уж откровенно расхохоталась Саймина и взялась за свой старенький телефон. — Але? Симонова? Готовь деньги, сатана за тобой пришел. Ну. Устинов. Ага. Жду.
[indent] Она лениво положила трубку и уставилась на Вовку. Вовка спрятал руки в карманы и как-то даже почти пожалел о своем порыве прийти. Почему-то такие люди, как Саймина, превращали в показуху и хайп все, чего касались. Ну типа… ну он же не за деньги этой с Москвы помогал. Просто так. Да и какие там уж деньги, если он свои потратил и за своими же и пришел. Просто замерзла бы она в сугробе в этой своей одежке. А сколько тут таких историй — зазевался, и вот уже опаньки, обморожение, больничка, конец. Ну или алкаш какой выйдет из магаза, до дома не донесет, да в сугробе и откинется. От папки Вовка знал кучу таких историй и по сторонам машинально поглядывал повнимательнее — как бы чего не приключилось.
[indent] Вовка стряхнул с ботинок снег и, пока ждал, оттаивая вместе с ним в тепле гостишки, думал, как живется в Москве. Что по-другому — это ясно. Но вот интересно, а там триста рублей — это деньги или так, чих? А телефон у нее какой? А квартира? А компьютер? Хотя бы Дарк Соулс тянет или прям крутой?
[indent] Запоздало Вовке пришло в голову, что москвичка сейчас спустится и подаст ему как убогому, потому что так все москвичи и делали. Ну, те, которых Вовка видел в жизни. А видел он их, во-первых, краем глаза, а во-вторых, с одного ракурса — презрительного сочувствия, побуждавшего москвичей иногда к необременительной доброте, в народе называемой сраной подачкой. Про себя Вовка решил, что от такой подачки откажется. Он копил, конечно, если не на комп, то на айфон, хотя бы десятку, но было в жизни и что-то превыше этого. Приготовившись держать удар, Вовка сжал руки в карманах в кулаки и приобрел странно мужественное выражение лица.

Отредактировано Igor Karkaroff (2022-02-15 13:48:22)