The art of losing isn’t hard to master;
so many things seem filled with the intent
to be lost that their loss is no disaster.

Смерть давалась Роману Алексеевичу Долохову нелегко, хотя они много лет присматривались друг к другу. Смерть заглядывала к нему, когда его единственный сын открыл для себя маленькие анатомические штудии на кухне. Смерть предупреждала о себе письмом Антонина из школы, в котором он сообщал, что делает успехи в некромантии. Смерть постояла за плечом у Романа Алексеевича, когда он «хоронил» невестку. Смерть стояла поодаль, задумчиво глядя на него, пока он хоронил своих старинных парижских друзей.
Роман Алексеевич и смерть приглядывались друг к другу и не очень друг другу нравились — Роман Алексеевич знал, что у него ещё много дел, а смерть знала, что упрямый русский старик, переживший свою родину, не станет ей дружелюбным компаньоном на пути домой. И всё-таки смерть его забрала, обозлившись за несгибаемую спину и настойчивое жизнелюбие, не дав предупредить внучку, чтобы она никогда — никогда, Маша, слышишь, — не искала своего отца.
К чему Роман Алексеевич попросту не считал нужным Машу готовить, так это к тому, что её отец однажды найдёт её сам. Тем более – вот таким нелепым образом, просто явившись в аптеку, как обыкновенный посетитель; заурядно хлопнув об косяк тяжёлой дверью и обыденно потребовав оказания – необыденной – услуги. Чем больше Маша об этом думала, тем твёрже становилась её уверенность в том, что Роман Алексеевич вообще не подразумевал, что они с Антонином когда-нибудь встретятся.
Сейчас уже не у кого было спросить, сколько в этом было любви, а сколько – прагматичного собственничества, которое шептало деду на ухо ночами, что, раз уж он потерял сына, не сумев его воспитать, он оставит себе насовсем, навсегда внучку. Единоличного, только ему принадлежащего ребёнка, которого можно будет скроить по удобным лекалам: твёрдой, но не жестокой, способной, но не имеющей никакого отношения к смерти и Дурмстрангу.
Смерть близких сняла с Маши розовые очки, и эгоизма в поведении деда она теперь видела куда больше, чем раньше. И особенно её раздражала дедова обманчивая щедрость – уверенный в своей победе над сыном, он даже не потрудился оттолкнуть Машу от отца как-то специально, позволив Антонину Долохову существовать в воображаемом в качестве безутешного вдовца, который оказался не жестоким мудаком, бросившим дочь, а слабым как все люди, безнадёжно влюблённым в свою жену и не сумевшим смириться с её утратой.
Но врать ведь нехорошо, так ты говорил. Ложь причиняет людям боль, повторял ты. Ты же не хотел причинять мне боль, а, дедушка? Ложь ставит тебя в неудобное положение, поэтому дворяне никогда не лгут. Ты же помнил, наверное, что ложь помещает лжеца в замкнутый круг: раз соврав, ты вынужден будешь лгать снова и снова, до бесконечности, запоминать ложь, правду и полуправду, постоянно прокручивать её в голове, чтобы не перепутать последовательность, и всю свою жизнь в конце концов подчинишь тому, чтобы помнить, что и кому ты соврал. Зачем тебе это было нужно, дедушка? Ты ведь всё равно умер. И смерть твою ложь разоблачила.

Lose something every day. Accept the fluster
of lost door keys, the hour badly spent.
The art of losing isn’t hard to master.

- Мисс! Эй, мисс!
Звонкий голос молодого сотрудника «Домашнего очага Лиделла» отвлёк Машу от статьи, которую она обещала закончить к концу недели.
- Гляньте-ка сюда, мисс, - потребовал молодой человек и, когда Маша подошла к нему, яростно ткнул пальцем куда-то в варочную поверхность. – Так никто уже плиты не делает. Неудивительно, что вам пришлось столько ждать.
- Вы обещали, что ждать нужно будет две недели, - напомнила Маша, скрестив руки на груди. Молодой человек не стушевался, только решительно сдвинул брови, готовясь к бою, и разразился пространной тирадой о том, как все хотят качественно и по разумной цене, и почему-то забывают, что из торопыг выстраивается целая очередь, а «Домашний очаг Лиделла», между прочим, лидер на рынке, и предлагает плиты и защитные чары, которые не позволят ни одной кухне сгореть, никогда в жизни, мисс, поэтому если не хотите такого безобразия, как у вас сейчас, и второго ремонта вслед за первым, вы уж извольте подождать, как приличная женщина.
Маше очень хотелось сказать, что если бы сотрудники «Домашнего очага Лиделла» не тратили столько времени на разговоры с клиентами, они наверняка работали бы быстрее, и её плита была бы готова в срок, то есть ещё до конца февраля, как ей и обещали в офисе мистера Лиделла, но спорить с решительно настроенным молодым человеком ей не хотелось. Спор был а) совершенно бесполезным; б) удлиннял время пребывания «Домашнего очага Лиделла» в её квартире, что совсем в Машины планы не входило, хотя до некоторой степени и было символично.
- Значит, смотрите, мисс, - выдохнув и выпустив из ушей пар, заключил хранитель домашних очагов Магической Британии. – Если будете опять гореть, то я наложил чары пожаротушения. Если будете пригорать, то вот здесь стоит артефактик. Он маленький, но хороший. Почувствует дым и завизжит, ещё раньше вас.
- Сэкономьте время на шутках, пожалуйста, - прохладно сказала Маша.
- Я не шучу, мисс. Все говорят, что не визжат. А потом вжух! И нету дома. Так… что-то ещё было… Ах да. Защитные чары…
Перед уходом молодой человек оставил ей визитку «Домашнего очага Лиделла», памятку по обновлению чар и их реакции на чужую не слишком мастерскую готовку, и грозный многообещающий взгляд. Маша закрыла за ним аптеку и, заодно, раз уж спустилась на первый этаж, закрыла и камин для посетителей тоже. На сегодня у неё было запланировано одно важное дело, которое больше не терпело отлагательств, потому что Маше казалось, что она и так порядочно затянула. Ещё больше, чем с плитой.
Можно было написать Антонину письмо. Или записку. Можно было поговорить, когда он в очередной раз придёт в лабораторию. Но наилучшего времени, места и способа для разговора, который Маша собиралась завести, просто не существовало: все подходили одинаково и были вместе с тем одинаково плохи. Так что какая разница? По крайней мере, сегодня она точно не получит ни Ictus, ни Flipendo.
А ещё… Ещё Маша не хотела быть слабой. Такой же слабой, какими были её отец и дед: спрятавшимися друг от друга за обязательными условностями переписки, спасённые от того, что нужно смотреть друг другу в глаза, когда ты говоришь «я тебя не люблю» и «я в тебе не нуждаюсь», расстоянием, временем и закорючками, выведенными пером на бумаге.
Маша аппарировала на кромку жиденького леса между Эшдоном и Хадстоком ровно к назначенному времени, как всегда. А может быть, чуть раньше, потому что Антонина, обычно не опаздывающего, на привычном месте не было.
Она прошла вперёд, к тем пенькам, на которых они впервые заговорили о матери, села на один и, помедлив, достала сигареты. Часов у Маши не было, и сверяться ей было не с чем. Оставалось только ждать.
В ожидании её уверенность таяла, как сигаретный дым, потому что в ожидании было время вспомнить антонинов немного обеспокоенный и удививший её до остолбенения вопрос «что случилось?», когда он поднялся на подгоревшую кухню; их короткие деловые разговоры в лаборатории и более пространные – после тренировок; крошечные, рассыпанные по их недолгому знакомству моменты, когда они оказывались похожими, подходящими друг другу и даже друг друга понимающими.
Отсутствие Антонина сглаживало представление о нём настолько, что их сходство даже показалось Маше если не благом, то непременным следствием – он же был её биологическим отцом, разве могло быть иначе? Разве могли они быть непохожи?
Отсутствие Антонина сглаживало представление о нём настолько, что, когда он всё-таки появился на поляне, Маша сказала противоположное тому, что собиралась:
- Здравствуй.

Then practice losing farther, losing faster.
Elizabeth Bishop, “One Art”

I lost my mother’s watch. And look! my last, or
next-to-last, of three loved houses went.
The art of losing isn’t hard to master.

Жизнь давалась Роману Алексеевичу Долохову не легче смерти, хотя у них было много времени, чтобы привыкнуть друг к другу. Он просил у жизни одного последнего одолжения — успеть сказать внучке, чтобы она никогда — никогда, Маша, слышишь, — не искала своего отца. Жизнь отказала ему в этом одолжении, видимо, памятуя об услуге, которую уже однажды оказала, открыв Роману Алексеевичу одну странную истину, которую он дотащил до самой могилы и, так и не разобравшись, нужна она кому-то кроме него самого или нет, унёс с собой.
Роман Алексеевич был невысокого мнения о жизни. Да и об истине тоже. Может быть, в этом и крылась причина их с жизнью непримиримого противоречия. Он жил как умел, не оглядываясь двигаясь к смерти, и то и дело поглядывал на единственного сына, сверяясь с ним по невидимым часам.
Антонина он не любил. Не любить Антонина было несложно. Для этого у грубо стёсанного, уродливого изнутри и снаружи мальчика были все данные. Они могли бы стать друзьями со временем, потому что были в чём-то похожи, и их сходство было непременным следствием их родства, но Роман Алексеевич упустил момент, когда эта дружба была у них обоих в руках.
Он выпустил свой шанс, позволив ему упасть в пропасть, уже поглотившую его несостоявшуюся родительскую любовь — так и не проснувшееся отцовское чувство к единственному сыну, наследнику, рождённому так близко к любви, как вообще было возможно в семье Долоховых.
Монстр. Лучше бы ты утонул по дороге из своего Дурмстранга. Монстр.
Иногда Роману Алексеевичу казалось, что смерть, которая развела их с сыном в разные стороны, могла бы их примирить. Вот только смерть эта не должна была быть его, Романа Алексеевича, собственной.
Было странно, что у Антонина и Анны получилось что-то, похожее на Машу. Роман Алексеевич был первым, кто взял внучку на руки. Первым, кто услышал её плач. Первым, кто сумел вызвать у неё улыбку. Антонин был весь смерть, а Маша — вся жизнь, и Роман Алексеевич тянулся к этой жизни, как умел. И как умел старался, чтобы Машу однажды не постигло то же разочарование, которое он увидел в приехавшем после похорон Анны сыне.
Он узнал это разочарование в Антонине, потому что уже очень давно хорошо знал его за собой. Это была та самая истина, открывшаяся Роману Алексеевичу, когда в их доме появилась Анна. Истина, которую он ужасно хотел передать внучке, пока она не рассмотрела её сама в зеркале.
Истина, взятая у жизни в долг, заключалась в том, что никто на свете не хотел однажды проснуться Антонином Долоховым. Даже — и, возможно, в первую очередь, — он сам.

I lost two cities, lovely ones. And, vaster,
some realms I owned, two rivers, a continent.

Присутствие Антонина прорастало внутри Машиной жизни как спрут. Сначала оно пробралось в учётную книгу аптеки, в которую Маша по привычке внесла проданные Антонину для его зелья ингредиенты. Потом постепенно неуместными вопросами просочилось на её разгромленную, но кое-как всё-таки приведённую в порядок кухню. Медленно вросло в расписание её работы, привязанное сначала к занятиям с Антонином, а потом – к его визитам в лабораторию.
Спрут антонинова присутствия в её жизни захватывал своими щупальцами всё, что Маша успела отвоевать для себя одной у внешних обстоятельств: право на личное, устроенное так, как ей самой хотелось, пространство вне стен дома Малпеппера; честно заработанное личное время, которое можно было тратить так, как заблагорассудится; привилегия взрослого человека – отсутствие необходимости оглядываться на стоящую за спиной фигуру un adulte.
Антонин не то чтобы проявлял к её жизни много любопытства, но его любопытство, если уж было, было спорадическим и бесцеремонным. Иногда Маша казалось, что в такие моменты слова в рот Антонину вкладывает кто-то другой, и, будь его собственная воля, он вообще не произносил бы с ней  ни одного лишнего слова. Может быть, она тоже была его спрутом? Или в него изредка вселялся демон отцовства, подгонявший Антонина вперёд, туда, где он никогда не хотел оказаться?
А может, всему виной была женщина, которая у него появилась. Он пах этой женщиной, опустил волосы, стал вести себя иначе, и Маша никак не могла понять, как она должна к этому относиться. У неё не было права на жизнь Антонина – она едва ли могла считаться ему дочерью, которая предъявляет счёт за поруганную память матери. Да и сколько, в любом случае, было лет этой памяти? Двадцать восемь. Каждый имел право забыть. Маша только однажды спросила про ту женщину. И то – мимоходом, будто спрашивала про причёску, а не про женщину. Что-то неведомое дёрнуло её тогда за язык: вспомнилаь свадебная фотография, которая стояла в парижском доме, и забавное сходство вкусов – её матери, видимо, тоже нравилось, когда волосы у Антонина были длиннее.
Щупальца, с каждым днём всё крепче сжимавшие Машину жизнь, иногда казались ей обыкновенными, знакомыми всем издержками присутствия родителя во взрослой жизни – тебе уже не нужны ценные советы, опека, постоянное чужое присутствие, а родители всё ещё находятся рядом. У неё же никогда не было опыта наличия родителя, может быть, всё ровно так и должно было быть? Может быть, вместо того, чтобы испытывать отвращение к вдруг обнаруженному в себе сходству с Антонином, ей следовало испытывать облегчение сиротки, наконец обретшей корни? Маша не знала этого точно, зато знала наверняка, что ни одни нормальные, здоровые корни не должны душить.
Присутствие Антонина, когда она присмотрелась к нему и поговорила с ним несколько раз, привело какую-то долю её жизни к общему знаменателю родства: теперь Маша точно знала, откуда родом её крупные, породистые, как принято говорить, но тяжеловесные, старомодные черты лица; её несклонность впадать в крайности в чувствах, а если уж впадать, то ужасно неловко и неумело; её жёсткость, которая всё чаще со временем напоминала Маше росток незнакомой и непривычной жестокости. Антонин как будто бы определял её собой и перечёркивал при этом её всю. Не потому что он был сильнее Маши или старше, а потому что они были похожими друг на друга.
В глубине души Маше хотелось, чтобы Антонин испытывал то же, что и она. Чтобы она тоже была спрутом, который что-то у него отнимает, а что-то в жизни размечает по-новому. Чтобы узнавая себя в ней, Антонин испытывал те же чувства – недоумение, дискомфорт, иногда – даже отвращение. Это сделало бы их ещё более похожими друг на друга – настолько отцом и дочерью, что с этим уже точно можно было бы жить спокойно.
Но Антонин или ничего подобного не испытывал или просто испытывал это иначе. Поэтому его присутствие оставляло в Машиной жизни неопределённость. Такую, которую она никогда не любила и старательно из жизни изгоняла: не приятную расплывчатость контуров от влюблённости, не тягостно повисшую в воздухе жизнь в преддверии утраты близкого человека, а обыкновенную сумятицу. Такого Маша себе позволить не могла. Не тогда, когда сдал Малпеппер. Не тогда, когда теракт следовал за терактом и было совершенно неясно, что произойдёт на следующий день. Не тогда, не тогда, не тогда… Всех этих «не тогда» набиралось столько, что становилось совершенно очевидно – с Антонином им не по пути. У Маши не возникло к нему ни естественной привязанности, ни особенной симпатии, ни потребности в нём.
Антонин Долохов просто был. Точно так же, как он «был» все предыдущие годы. Просто теперь у Антонина Долохова были лицо, голос, повадки, характер. За всё это его легко было не любить. Из-за всего этого к нему было трудно привязаться. И ровно по этой причине с ним не хотелось приходить к общему знаменателю – никто на свете не хотел однажды проснуться Антонином Долоховым. Даже – и, возможно, в первую очередь, - он сам.
Маша раздавила окурок носком сапога и встала.
- Я не задержу тебя надолго, - заверила Маша в ответ на антониново суровое «доброе утро». – Просто хотела поблагодарить тебя - за рассказ о маме и за наши занятия. Я думаю, пора нам с ними закончить.
На этом - всё.

I miss them, but it wasn’t a disaster.
Elizabeth Bishop, “One Art”

Отредактировано Maria Dolohova (2021-06-09 22:38:42)

Забавно: она готовила целую речь на случай, если Антонин решит, что его долг перед ней ещё не выплачен до конца, а он взял и согласился с её решением, притом так легко, как будто если он пришёл сюда не с тем же предложением, то, во всяком случае, и сам тщательно его обдумывал.
Было бы глупо думать, что Антонин строил планы на продолжение их общения. И ещё глупее на месте Антонина было бы их не строить и не думать о том, в какой именно момент их отношения достигнут предельной точки, потому что у их отношений такая предельная точка определённо была – о безусловной любви или мудрой, всепрощающей дружбе здесь и речи не шло. Они же Долоховы, в конце концов.
Маша тоже закурила — без удовольствия сделала затяжку и, выдохнув дым в постепенно теплеющий и набухающий весной воздух, на секунду отвела от Антонина взгляд. Как ему удавалось быть одновременно таким мудаком и таким нелепым и ещё более неспособным к нормальному, человеческому общению, чем она сама и все известные ей Долоховы?
Ей бы разозлиться. За «и без того затянули» и «я открыт для обсуждений». За то, что его двадцать восемь лет не было в её жизни, и он так легко готов был от неё отказаться, даже не пытаясь прикрыться тем, что это «для её блага», «разбитую чашку не склеишь» и всё прочее глупое и убогое в этом духе. За то, что к их прощанию Антонин подходил рационально, как к расторжению сделки, хотя не мог не понимать, что это прощание, а не просто прекращение тренировок. Но злиться Маше не хотелось — на душе было непривычно, но не от злости. Скорее — легко, смешно и немного грустно одновременно. Не каждый день удаётся в полной мере и в таких красках осознать, в какой нелепой, в общем-то, семье тебе повезло родиться.
Маша хотела ответить Антонину: «Да нет, это, в общем-то, всё», но язык почему-то не повернулся. Ей показалось, что Антонин не поймёт, что с этим делать. И тогда прощание затянется, а точка превратится в запятую. Запятые — это не всегда плохо, конечно, это она уже выучила и совсем недавно. Но в некоторых случаях без точки не обойтись. Кое-какие истории должны заканчиваться точкой для всеобщего блага — чтобы каждый персонаж мог начать если не новую книгу, то хотя бы новую главу.
Вот только было ещё кое-что, что Долохова могла обсудить только с Долоховым. Разговор, для которого не существовало никакого подходящего времени, потому что никто в их семье — Маша была в этом совершенно уверена — такие разговоры никогда не вёл.
— Тебе не кажется, — спросила она, снова сделав затяжку, на этот раз подлиннее, позволившую подобрать слова, — что в том, какие мы, есть какая-то грустная ирония? Мы, Долоховы, я имею в виду. Вообще все. Я читала твои письма к деду. Прости. Мне нужен был твой адрес. Ты ведь его не любил, правда?
Маша не даёт Антонину времени ответить, продолжая говорить и курить, глядя на него серьёзно, но без осуждения. Не любить кого-то — это нормально. Любовь — это не обязательное условие существования. И даже сосуществования — тоже необязательное.
— Иногда мне кажется, что мы с тобой могли бы стать друзьями. Но для этого ты мне слишком отец. А для того, чтобы стать отцом, ты мне слишком никто. Да и я тебе, впрочем, тоже. Вот и получается нелепость: мы не умеем любить друг друга в этой семье, но почему-то страшно боимся сказать это друг другу в лицо. Хотя это не так уж и сложно. Я тебя не люблю. И никогда не смогу полюбить.
Это не пощёчина. Не удар. Не признание. Не исповедь сиротки. Не покаяние дочери, не сумевшей стать дочерью, перед отцом, не сумевшим стать отцом. Это — констатация факта.
— Я хочу быть собой, а не тобой, — добавляет Маша, вглядываясь в антониново лицо, так в этот миг похожее на её собственное.
Это немного проверка на родство душ. На нутряное сходство, которое не записано в кровь, а приходит само собой. Ты же тоже не хочешь быть тем собой, о котором я говорю? Или хотя бы когда-то не хотел? Ты же это ещё помнишь? Когда-то же ты умел её любить?

И вот почему им лучше было не общаться вовсе – перестав молчать о том, что они чувствуют, Долоховы начинают говорить правду. А правда, как это часто случается, оказывается даже хуже, чем неуклюжее нагромождение разоблачённой лжи.
Антонин, наверное, подспудно хотел ей отомстить за то, что у него отняли право расторгнуть их сделку первым. Это нормальное и объяснимое желание, которое, наверное, Маша может не только понять и не принимать близко к сердцу, но и признать за собой: ей ведь тоже было обидно в феврале, когда условия их «сотрудничества» поставил Антонин, а не она сама. Вот только орудие мести – если это было оно – он выбрал неудачное. Копьё было мастерски сделано, искусно брошено, но цели не достигло.
«Сложно любить того, кто хотел тебя утопить», говорит Антонин и прячет отсутствие продолжения, растирая ботинком окурок. Но продолжение-то здесь и не требуется. Он – это её дед. Топить – это как котят, а не нелюбимых детей, потому что ни один нормальный взрослый человек, ни один более-менее приличный родитель не будет желать своему ребёнку смерти. Что Антонин пытался этим сказать? Объясниться перед ней за нелюбовь к своему отцу? Объяснения Маше были не нужны – нелюбовь к отцу она могла понять гораздо лучше, чем любовь. Многозначительно и утло намекнуть, что не всё в их отношениях с её дедом было просто и однозначно, и не так уж Роман Алексеевич Долохов был хорош, как ей может казаться теперь, когда он умер? Ну так и это не секрет. Дед был жёстким человеком – несгибаемым, в плохом смысле «старой закалки», и Маша легко могла представить его жестоким и бескомпромиссным. Но даже если он желал Антонину смерти, даже если допустить невероятную мысль, что он пытался её каким-то образом приблизить, это дед, а не сам Антонин, провёл с Машей всю жизнь. Это дед, а не Антонин, воспитывал её, оплачивал её жизнь, утешал, а потом учил не нуждаться в утешении… Это дед был свидетелем и соучастником её жизни. Щитом и мечом, который никогда не бросал её в одиночестве. За это Маша его любила. После его смерти, после Парижа и начала года – уже ощутимо меньше, чем раньше, и даже меньше, чем хотела бы, но всё-таки любила. Дед в её жизни, во всяком случае, был более настоящим, чем отец. А отец… отец просто был.
Машин отец по степени своей абстрактности был похож на кукольного отца из её детской игрушки. Большого, разрезанного мастером-кукольником дома, в котором жила, ради разнообразия, ненастоящая настоящая семья: важный, вечно с иголочки одетый Папа, деловая, напомаженная и причёсанная по последней парижской моде Мама и трое детей: два сына и младшенькая, маленькая пухлощёкая девочка, очаровательно капризничавшая на руках у старшего брата, стоило только открыть дверцу кукольного дома. Кукольная семья Маше не нравилась и большую часть времени проводила в одиночестве, приглушённо, за закрытой дверью своего особняка выясняя отношения.
Ей подарили кукольный дом, чтобы она знала, как ещё бывает. Так бабушка сказала дедушке, когда думала, что Маша её не слышит. Наверное, дом был призван показать Маше, что семья необязательно должна состоять из бабушки, дедушки и покойницкого портрета в рамке, на месте умершей матери и сбежавшего отца, но на деле он был совершенно бесполезен: куклы не вызывали у Маши никакого интереса, а о других семьях она знала от школьных подруг, гувернантки и самых обыкновенных наблюдений за людьми в парках и на парижских улицах. Их семья так отличалась от остальных, что найти каких-то мифических «других» никогда не составляло труда. Вот только искать этих «других» в реальной жизни было интереснее, чем командовать кукольным набором. В кукольном наборе, к тому же, ни Папа, ни Мама, ни дети Маше не были симпатичны.
Куклы, опять же, никак не готовили детей к жизни. Сложно вообразить себе ситуацию, в которой ребёнок, сидя у кукольного домика, представляет себе, что Папа и Мама на грани развода, и чудный круглолицый пупс, вертящийся под ногами, был создан не для радости и счастья, а для того, чтобы спасти то, что почти рухнуло. Или просто – по случайности.
Ты случайность, Маша. Прощальный секс. Спонтанный секс. Яростный секс. Секс-в-попытке-спасти-брак. Случайность, вот и всё. Маша не удивлена, наверное, но что-то в ней всё равно каменеет. Как кажется краешком сознания – навсегда.
- Значит, так себе у тебя любовь, если любишь только наверное, - спокойно сказала Маша и тоже потушила сигарету, наступив на бычок носком сапога. У неё хватило сил продолжать смотреть Антонину в глаза. Может, потому что такие сообщения редко вытягивали из Маши чувства. Скорее – засасывали всю её в холодную пустоту, в которой всё погибало и давно уже ничего не рождалось.
- Откуда ты знаешь, что это вообще была любовь? Думаешь, ты на неё способен? – голос мог бы дрогнуть, но вместо этого вопрос Маша задала исключительно с практическим интересом. Любовь давалась Долоховым с таким трудом, что даже «так себе любовь» была небесным даром. Но всё равно.
Так себе у тебя любовь. Она умерла. И дерьмо между вами так и осталось до конца твоей жизни. Да и ребёнок тоже остался, как видишь. Может, это зависть? невольно задалась Маша вопросом. Антонин, если ничего не путал, хотя бы испытывал любовь. И его, судя по всему, хоть как-то да её мать любила. А Маше казалось, что она никогда не испытывала ничего похожего: никогда не позволяла чувствам поглотить себя полностью и без остатка и никогда не становилась объектом такого чувства…
Нет, всё-таки не зависть. Зависть Маше была чужда в целом.
- Повезло, согласись, - с усмешкой, буднично заметила Маша, позабыв, что жестокость делала их с Антонином похожими. Как отца и дочь, а не как «что-то вроде друзей». – Она умерла, любить меня не пришлось. Никакого дерьма. Мне только эту твою новую женщину жаль.
Ты скучаешь по маме? могла бы спросить Маша. Ты думал, что что-то можно было сделать тогда иначе? почти уже спросила Маша. Почему вы были на грани развода? было бы только логично спросить Маше. Но Маша не стала спрашивать. Потому что и знать, в общем-то, не хотела. Антонин был ей не отцом, а, по обоюдному договору, другом или вроде того. О друзьях же не нужно знать всё.
- Да, из-за этого, - просто и честно кивнула Маша, отвечая на вопрос Антонина. – Но, как видишь, против природы, кажется, и правда не попрёшь.

- Ни у кого, кроме тебя, уже не спросишь, - чуть пожимает плечами Маша. Мы с тобой остались вдвоём на белом свете, Антонин, а ты ведёшь себя так, как будто этого не понимаешь. Как будто ничего не изменилось с тех пор, как ты в очередной – последний – раз уехал из дома, и за плечами у тебя по-прежнему есть кто-то, кто будет со мной говорить вместо тебя. Кто-то, кому я могу адресовать все вопросы. Вот только никого больше нет. Нас осталось двое, но каждый из нас остался в одиночестве. Никто, кроме нас, не знает, как правильно. И даже что такое это самое «правильно» тоже решать только нам.
Маша смотрит на Антонина, по привычке продолжая подлавливать в нём их общие черты, но с некоторым удивлением подмечает, что впервые в жизни ощущение, что за её спиной никто не стоит и никто не рассудить её жизнь, приносит лёгкость и облегчение. Антонин по-прежнему  похож на её отца. И теперь она будет знать, откуда пришли её характер, упрямство, не всегда уместная жёсткость, нос, массивные черты лица… Всем его повадкам, невольно перенятой у него мимике и жестам, его урокам, как обращаться с противником в Машиной жизни непременно найдётся место: учиться, говорила бабушка, нужно у всех людей, которых встречаешь на пути. Даже у тех, которые – случайно – оказываются твоим отцом. Даже у таких отцов, как Антонин Долохов. И всех людей нужно вовремя отпускать.
Интересно, а Антонин чувствует, что за его спиной тоже больше никто не стоит? Конечно, смерть деда и бабушки для него осталась письмами, которые он в лучшем случае прочёл и выбросил, но всё-таки. Ведь всех мужчин – особенно чистокровных – в определённом возрасте посещает мысль провести переоценку своей жизни. И это самое время ощутить себя одиноким, ничего не добившимся, не оправдавшим чьих-то или, что ещё хуже, собственных надежд. Ну или наоборот, ощутить себя состоявшимся, полноправным и целым – не связанным обязательствами ни перед умершими родителями, ни перед выросшими детьми.
Можно, конечно, спросить. Да и вопрос про любовь можно конкретизировать. Можно даже сказать, что вообще-то, ей известны и конец, и начало этой истории с точки зрения другого очевидца и участника событий; и что очевидца и участника этих событий она тоже знает. Можно сказать, что Антонин странно выбрал слово – «жестоко». То есть, конечно, это было жестоко. И мерзко. И, умей Антонин чувствовать хоть что-то или хотя бы говорить о своих чувствах, это должно было быть ещё и больно. Можно было поставить вопрос ребром: почему тебе не хватает смелости признаться до конца? Например, в том, что во всём этом, хотя бы отчасти, виноват и ты сам? Что за жестокость ты, наверное, отомстил мелочной местью, и принесла ли эта месть тебе удовлетворение? Дети бывают злы и жестоки, конечно. Но взрослые… Иногда взрослые этого заслуживают. Может, и ты заслужил, Антонин, а?
Маша могла сказать Антонину столько всего, что им не хватило бы ни этого дня, ни даже следующего, чтобы поговорить обо всём. Не потому что Маша была на Антонина как-то особенно обижена. На самом деле, нет. Не обиделась она даже на то, что Антонин не поздравил её с днём рождения пятнадцатого марта, а просто обронил это как бы между прочим, несколько дней спустя, на запланированном заранее занятии.
Не обиделась, потому что это многое о них обоих говорило: они так мало значили друг для друга, что даже не могли толком друг друга зацепить. Из Антонина, как она уже говорила, вышел бы хороший старший приятель. Случайный знакомый. Вдумчивый клиент-профессионал. Но не отец. Отца из тебя не выйдет, и пытаться мы не будем, Антонин. Дед не справился с тем, чтобы быть отцом тебе, а ты не справился с тем, чтобы быть отцом мне. И это, в принципе, закономерно – отцовству тоже у кого-то учатся. Да и материнству. И любви.
- Не знаю, зачем я спрашиваю, - призналась Маша. – Точно не для того, чтобы что-то понять о себе. Не думаю, что я могу что-то понять о себе, спрашивая тебя. Просто с дедом мы никогда не говорили о любви, а с годами у меня начали появляться подозрения, что это наше семейное слабое место. Интересно было проверить эту гипотезу.
Это и правда, и не совсем, но углубляться в это не хочется. Пусть остаётся как есть. Маше не хочется, чтобы Антонин уходил отсюда, чувствуя себя обязанным. Это никому не нужно. И его обязательства в конце концов обяжут к чему-то и её, а брать на себя беспокойство об Антонине Маше не хочется. Кто он ей, в конце концов, чтобы о нём переживать.
Но тут Антонин говорит «ей это понравится», и на долю секунды Маше кажется, что она поторопилась быть к нему милосердной. Так легко представить, как эта новая женщина, ради которой Антонин снова опустил волосы, будет слушать его рассказ о дочери, с которой у него ничего не получилось, и одновременно – получилось очень забавно. Она у тебя химическая реакция, Антонин? Или всё-таки, хоть немного, - любовь?
- Хорошо, не буду, - с коротким смешком обещает Маша. Испытывать жалость – глупо? Дед тоже так говорил, но Маша всегда находила в себе силы с ним не соглашаться. Её не назвать было сердобольной волшебницей, защитницей страждущих, но способность испытывать жалость к кому-то всё равно была одной из лучших её черт – по крайней мере, той, что совершенно точно отличала её от отца и деда, и, видимо, роднила с матерью и бабушкой. – Избавь меня от подробностей. Мы не настолько близкие друг другу люди.
Маша встаёт. Она смотрит на Антонина прямо, но без вызова, как в аптеке, когда они увиделись первый раз. Когда она собиралась сюда, ей казалось, что этот момент постепенно, в ходе разговора, обретёт для неё значимость и значительность, но этого так и не случилось. Когда она говорит, она говорит спокойно и уверенно. Обратного пути, наверное, уже нет. Но сейчас Маша совершенно уверена, что никому из них он и не нужен.
- Если вдруг ты тоже хочешь меня о чём-то спросить, я готова ответить на твой вопрос. А если нет… Приятно было познакомиться, Антонин. Это – всё.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-06-26 12:15:36)