Вот почему никогда не следовало возвращаться в прошлое. Она же это знала. Знала пятнадцатого марта пятидесятого года, ровно двадцать восемь лет назад, когда девочку — тогда еще просто плачущий сверток, а не Марию Долохову, — унесли из комнаты, когда ушел колдомедик, когда Анна Дмитриевна Долохова в последний раз осталась одна в супружеской спальне в парижском доме: уставшая, измученная, опустошенная, совершенно не готовая к путешествию, которое ее ожидало. Она знала, что вернуться в прошлое нельзя. Нельзя представить надолго, что чего-то в твоей жизни не было, потому что жизнь оседает на человеке постепенно, как стойкий запах. Въедается в переплетение нитей на одежде, остается на волосах, тонкой вуалью прикрывает кожу.
Можно закрыть глаза и захотеть, чтобы сейчас вошел Долохов. Чтобы он, еще не получив заранее написанного письма о рождении ребенка и похоронах, почувствовал сердцем, что должен быть со своими женой и дочерью. Осознал вдруг, идя поздно вечером из преподавательской в пустую дурмстранговскую спальню, что он был не прав, когда взял ее силой — потому что зачем брать силой то, что и так принадлежало только ему?
Можно закрыть глаза и представить, что дверь скрипнет, вот сейчас, вот-вот, и он войдет. Можно представить, что Антон сядет на край кровати, осторожно протянет к ней руку. Возьмет ее ладонь несмело, потому что будет ощущать вину за то, что он все пропустил. Можно даже представить, что она улыбнется ему в ответ и скажет то, что хотела сказать девять месяцев, — что она его любит, что он ей нужен. Вот прямо сейчас, когда из нее достали целого человека, он нужен ей особенно сильно.
Но даже тогда, двадцать восемь лет назад, все это было уже прошлым и оттого невозможным. Потому что Антонин Долохов уже взял ее силой. И уже отчеркнул свою жизнь до этого момента. Он сделал выбор за них обоих. И теперь настал ее черед. Только ей выпало делать выбор за троих.
Жалела ли Анна о нем? Никогда. Лучше мертвая мать, чем та, которая не любит своего ребенка. Лучше мертвая мать, чем та, что смотрит в глаза маленькому человеку, а видит — глаза взрослого, который не нашел иного способа утвердить свое право собственности. Лучше мертвая мать, чем такая, как она. Долгие годы Анне казалось, что это и есть ее крайнее проявление ответственности.
Хотя вот это как раз была ложь. Ей было все равно. И долгие годы она ничего не испытывала к ребенку, которого родила, поэтому если и понимала что-то про «лучше мертвая мать, чем такая», то исключительно головой. Разумом, а не сердцем, потому что сколько бы ни говорили о «материнском сердце», оно ничем не отличается от любого другого — обыкновенная мышца, точнее — полый фиброзно-мышечный орган.
В ответ на всю тираду Долохова — надо же, она и правда его допекла или просто попала в цель, — Анна молчит. Она просто возобновляет движение и идет в сторону паба, что недалеко от парка.
К маггловским пабам ее приучил Эндрю: он неловко чувствовал себя в мире волшебников, а Анне было, в общем-то, все равно. Ее высокомерное чистокровие осталось в парижских салонах — Теглевы в Бостоне вели совершенно другой образ жизни, и ценности исповедовали тоже совершенно другие. В маггловском пабе забавно наблюдать за Долоховым. И каждый раз настолько интересно, что на некоторое время — пока они ищут столик подальше, пока он разбирается с едой и выпивкой, — Анна забывает, что Эндрю научил ее еще кое-чему. Нести спокойную, непрерывную, постоянную взрослую ответственность.
Эндрю, сам того не зная, привел Анну к мысли, которую у нее едва ли выйдет донести до Долохова, потому что Долохов не умирал: у нее нет дочери, но она все равно родила ребенка. Двадцать восемь лет назад смерть была лучшим выходом. Равно как и не знать ничего о Марии Долоховой. Так было лучше для них обеих, потому что у Марии была мать, которая любила бы ее со всей нежностью, на какую только была бы способна; защищала бы ее от целого света; учила бы как быть русской дворянкой, эмигранткой, женщиной, женой, матерью, профессионалом — кем угодно. У Марии была идеальная мать. Лучшая из всех возможных. Мертвая.
И живой, кентавр тебя дери в зад, Антон, отец. Ты был живым. Она знала, что ты в Дурмстранге. Знала, что ты в Британии. Она знала, что ты есть, и всю жизнь жила с пониманием, что она тебе не нужна. Хотя она — это то, что ты сделал с нами. Это, видимо, момент, когда мы стали тебе не нужны. Когда «мы» стали не нужны нам обоим.
— Я думаю, я ее все-таки прокляла, — говорит Анна и смотрит Долохову прямо в глаза. — Я — это другое. И не потому, что я чем-то лучше тебя. Я сбежала от вас обоих. Дело не в этом. Я другое, потому что для нее я мертва. Я могу быть самой лучшей матерью на свете, Антон, понимаешь? Потому что меня нет на земле. Но ты… ты оставил ее жить с мыслью, что она не нужна никому, кроме твоего отца и матери. Тебе пятьдесят два, Долохов. А твой отец — до сих пор твой ночной кошмар. И ты оставил с ним ребенка. Просто потому, что у нее мои глаза? Она жила двадцать восемь лет с мыслью, что у нее нет отца, а потом ты появился и снова исчезаешь? Тебе не кажется, что эту дверь в родительство, — Анна морщится, — нужно открыть хотя бы когда-то? Потому что сейчас ты делаешь с ней то же самое, что ты делал когда-то со мной: ты бежишь. Как будто тебе двадцать. Потому что бежать проще. У меня нет дочери, — снова повторяет Анна свое заклинание, — и я не хочу ее видеть. Но и ей не стоит видеть меня. От тебя она может узнать историю об отце, который любил ее мать, который ошибся, но осознал ошибку, который может предложить ей помощь, защиту. Хоть что-то. А от меня — историю о двух идиотах, и о том, что она — не более чем нелепая случайность. Дитя насилия и ненависти. Что лучше, Антон? С чем лучше жить еще двадцать восемь лет? И не говори мне, что она не ребенок. Ты сам создаешь Британию, в которой женщине в двадцать восемь жить одной так же страшно и опасно, как девочке в десять. Своими руками.

Нисколько не изменился. И ужасно изменился одновременно.
Анна никак не могла привыкнуть к тому, что Долохов то вел себя как и подобало взрослому человеку, то снова превращался в двадцатилетнего мальчишку, напялившего неподходящую по размеру маску старца.
Прошлое, которое было только маленькой трещинкой, когда Долохов думал, что она умерла, а она думала, что навсегда избавилась от Долохова, ширилось между ними, как ширится прореха на порвавшейся мантии, и постепенно превращалось в пропасть. Мост через пропасть уже был предусмотрительно переброшен проведенными вместе ночами и тем, что Анна увидела в его голове, но мост этот был такой ветхий и ненадежный, что она постепенно переставала на него полагаться.
Никогда не следовало возвращаться в прошлое. Потому что память, любая, даже самая хорошая, всегда сглаживала все плохое, а все хорошее делала ярче. Потому что шесть лет нельзя сравнить с восемнадцатью и преступно сравнивать с почти тридцатью. Потому что любовь, какой бы страстной, нелепой, неумелой, всеохватной она ни была, иногда тоже должна была оставаться в прошлом.
Они с Долоховым должны были остаться в прошлом.
Потому что ни того Антонина, ни той Анны больше попросту не существовало. Они были другими. Совершенно разными. Теперь они смотрели на жизнь по-разному. И жизнь вели тоже совершенно разную: Анна — вообще ту, против которой Антонин боролся в свободное от целительства время. Что за наваждение заставило их обоих поверить, что они могут друг с другом примириться спустя столько лет? Будучи уже совершенно чужими друг другу людьми?
Между которыми, впрочем, всегда будет Мария Долохова.
Анна вдруг осознала, что у этого разговора, который они неожиданно начали по случаю двух совпавших семейных праздников, нет и не будет ни начала, ни конца. Если им суждено прожить хоть еще полвека, каждый год пятнадцатого марта они будут говорить об одном и том же: об ответственности, которую они в молодости перепихивали друг на друга так быстро, что в итоге она досталась Роману Долохову и его жене; об очистке совести, пятна на которой уже никак не вывести; и о прошлом. О прошлом, которое просто должно было остаться в прошлом для всеобщего спокойствия. Let bygones be bygones. Давно пора.
Она снова слушает молча, пока Долохов говорит, говорит, говорит. Только округляет глаза и вскидывает брови, когда он заводит речь о том, что говорил с Марией о «них».
— Они обещали мне эту легенду, — слегка пожав плечами, отозвалась Анна. — Твой отец обещал мне, что у нее будет хорошая мать. Хорошая мать, очевидно, невозможна без любившего ее отца. Забавно, что он нашел в себе силы оправдать и тебя заодно...
Ничего забавного тут нет. Ничего, ебаный кентавр, тут забавного нет и быть и не может. Это было одолжение, которое у свекра хватило ума сделать невестке и внучке, но не более того. Анна кривится от этого и бездумно скользит взглядом по залу, цепляясь за неприметно, не особенно богато одетых магглов вокруг, которые, как они и с Долоховым, забрели на огонек, чтобы обсудить свои проблемы, перемыть косточки знакомым и, наконец, отвести душу после рабочего дня. Анне вдруг становится в этом пабе противно. Противно от того, что разговор, который должен был состояться в других условиях и в другом тоне, состоялся в маггловской пивнушке и предсказуемо — хотя не по вине пивнушки — ни к чему не привел.
— Я не знаю, как лучше, — наконец сказала Анна, потому что это, во всяком случае, было честно. — Но я думаю, если ты снова появился в ее жизни, ты не имеешь права исчезнуть. Я была только чуть младше нее, когда сбежала от тебя. Не такая большая разница. Но я бы все отдала за то, чтобы мои родители, между прочим, живые, тогда приняли мою сторону. А не сторону твоей семьи. Не это мерзкое «значит, сама виновата».
Она никогда никому не рассказывала, потому что всегда, целую жизнь спустя, это казалось Анне стыдным — ее родители не приняли ее сторону. Не простили этого, наверное, ни себе, ни Долоховым, но и ее сторону не приняли. Согласно сделке купли-продажи дочери, она принадлежала другому семейству. И это оно, это семейство, имело единоличное право создавать ей проблемы и привилегию помогать с ними справляться.
Никто не знает, как лучше жить, Долохов. Может быть, ты зря вообще появился в ее жизни. Может быть, тебе сейчас лучше вовремя уйти. Может быть, лучше сделать вид, что дочери у тебя нет и не было никогда, потому что она уже привыкла без тебя, и пусть по-прежнему будет умной стервой из аптеки в Лютном. Может быть, и нам сейчас лучше разойтись. Кто знает, как правильно? Кто знает, как надо жить одну-единственную, последнюю, жизнь?
— Я не знаю, как лучше, — повторила Анна. — Но мы с тобой старше, чем она. И, в отличие от нее, мы знаем правду, а не красивую легенду. Если кто-то здесь должен брать ответственность за прошлое — это мы. Но мы можем взять ее только твоими руками. А вообще... я завидую тебе, Антон. Потому что ты, видимо, считаешь, что твоя совесть и так чиста.
Она сказала это без всякого упрека и даже сама удивилась — спокойно и буднично, как будто завидовала тому, что ему, в отличие от нее, попалась не подгоревшая картошка. Может, прошлое должно оставаться в прошлом? Кто разберет?
Анна встала и вышла, коротко на прощание сжав плечо Долохова.