Когда Игорь упаковывал обнаруженный им в старом склепе браслет, связавший некроманта и его ученика, в небольшой кофр из драконьей кожи, отделанный изнутри ею же и укрепленный защитными чарами, ему вспомнилось описание, которое этому браслету, сами того не зная, дали в своем путеводителе по чумным лондонским могильникам магглы: «один держал другого за руку, бережно обхватив запястье». Пару недель назад слово «бережно» казалось Игорю неуместным – мертвецам не свойственно бережное отношение друг к другу. Друг к другу, как и ко всему остальному, мертвецы, как правило, совершенно равнодушны, и, если два скелета найдены, держащимися за руки, вероятнее всего этому есть простое и лежащее в научной или околонаучной плоскости объяснение.

В данном случае, однако, как показал один вечер, проведенный в лавке в компании с обнаруженным им артефактом, скуповатая на чувства наука должна была отступить перед простой человеческой привязанностью – браслет был интересной штучкой, особенно интересной для середины четырнадцатого века, но любопытен он был лишь тем, что хранил теплые чувства, которые питали друг к другу некромант и его ученик. Природа этих чувств, впрочем, в небольшую безделушку не вместилась, потому как на нее было наложено только одно – старинное и сложное в исполнении, а потому давно почти забытое – заклинание, соединяющее в смерти то, что было, очевидно, единым при жизни: силы обоих волшебников. Если бы кто-нибудь захотел поднять одного, пришлось бы поднимать и другого. Сомнительный выигрыш у вечности, но в 1348 чумной год это, возможно, виделось волшебникам, а особенно некромантам, иначе.

Как бы то ни было, Игорь посчитал себя не вправе сохранить вещь у себя. Она не несла практической пользы, а продавать кому-то на потеху то, что, с одной стороны, могло бы послужить причиной его смерти, а послужило в итоге причиной возвращения Софии домой, у Игоря как-то не поднималась рука. Это вроде как было похоже даже на профессиональный кодекс чести.

На этот раз, правда, Игорь не позволил себе допущения, что для старинного маггловского чумного захоронения достаточно одного некроманта. Тем более что профессиональная этика должна была в теории быть и у Долохова. И, кроме того, Игорю все никак не представлялся шанс поблагодарить друга за своевременно оказанную помощь. Чего стоила эта помощь Долохову, Игорь сейчас мог только догадываться, но от долга, конечно, не отказывался – когда они обзавелись этими зачарованными монетами после достопамятного похода в Хойя-Бачу, это означало не только готовность прийти на помощь, но еще и согласие принять на себя возможный неоплатный долг.

Встретиться они договорились днем. Во-первых, потому что романтический флер, витавший по ночам над старыми надгробиями, для них обоих давно канул в Лету, если вообще когда-то присутствовал. Во-вторых, потому что запечатывать чумной саркофаг и возвращать мертвое мертвым было сподручнее при свете дня. И, в-третьих, потому что таким образом этот поход меньше волновал Софию. Ненамного, конечно, но вполне достаточно для того, чтобы в конце концов она ограничилась тяжелым вздохом. Игорь и так чувствовал себя перед ней виноватым и расстраивать больше не хотел – в ее возвращении из-за него, в ее заботе о нем, было какое-то его самозванство. Словно он притянул ее к себе силой: она ушла из-за чужой смерти, а вернулась из-за его. Да еще и не состоявшейся.

Игорь аппарировал не сразу к воротам, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, а закуток в одном из узеньких переулочков, и до ворот добирался пешком. После заточения в пределах собственной постели, такая прогулка ясным февральским днем даже приятно бодрила. Не то чтобы, разумеется, на острове Скай был недостаток в свежем воздухе и бодрящей зимней прохладе, просто в Лондоне она была другой – городской, деловой, сосредоточенной. После своего постельного режима Игорь, пожалуй, хотел почувствовать именно это – дух занятого города с уверенно и ритмично бьющимся сердцем.

Пунктуальный Долохов уже ждал его у ворот, но ровно этим ожиданием и вызывал некоторые вопросы. Например, Игорь никогда, ни разу за практически целую жизнь, не видел Долохова курящим. Или чума как-то негативно сказалась на его памяти, вычеркнув оттуда одну на двоих привычку со старинным другом.

- Гораздо лучше, благодарю, - кивнул Игорь, принимая рукопожатие, и добавил, не удержавшись. – И, кажется, гораздо лучше тебя, потому что я не припомню, чтобы ты курил.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-03-09 15:53:50)

Свое неожиданное курение Долохов пояснил непривычно скомкано и будто даже неуверенно, а сарказм и вовсе пропустил мимо ушей. Для любителя сходу отправлять нахуй во всех выходящих за пределы очерченной им зоны комфортного общения ситуациях это было особенно странно. И тем страннее от того, что бормотал Долохов, если Игорь понял правильно, о том периоде, когда он был женат. Что обсуждать насчет этого периода? Игорь слегка нахмурился, всматриваясь в лицо Долохова. Он что, собрался жениться? Но на такую шутку у Долохова не хватило бы фантазии. А вот ума воздержаться от такого опрометчивого поступка без всяких шуток – хватило бы.

Игорю вдруг показалось, что за те пару недель, что он пробыл дома, с Софией, на их утлом суденышке семейного счастья, он пропустил не одну жизнь, а по меньшей мере несколько. И что-то у Долохова успело случиться, важное и, видимо, гнетущее, что он даже посчитал необходимым об этом поговорить.

Можно было бы задать вопросы, сами собой возникшие на языке и готовые вот-вот сорваться с губ, но вместо этого Игорь только взглянул на Долохова долгим, внимательным взглядом и коротко кивнул. Есть что обсудить, так есть что обсудить. Значит, обсудим. Игорь знал, что, вероятнее всего, все обсуждение сведется к тому, что Долохов будет говорить, а он – слушать. Но Долохов никогда не был чрезмерно разговорчивым человеком, и еще реже бывал откровенным. Правда, если уж был, он словно доверял Игорю какую-то тайну, а тайны Игорь привык хранить – не то профессиональная этика, не то обыкновенная порядочность.

Они двинулись вперед по дорожке, никем не замеченные и никому не интересные. По пути Игорь коротко обрисовал приятелю ситуацию и, признаться, был Долохову благодарен за то, что он выслушал молча, оставив при себе комментарии, которые у него, конечно же, были. За это, как и за все прочее, он поблагодарит Долохова потом – сначала дело.

Дорога до склепа двух некромантов была не близкой – их упокоили в дальней части кладбища, туда, докуда было не так уж легко добраться, если ты всего лишь праздный любопытствующий, а не пытливый исследователь погостов.

Игорь неплохо знал маггловские кладбища в Лондоне. В этом не было никакой его особенной заслуги, кроме хорошей памяти и почти случайного знакомства со сквибом Фарром, стражем мертвых в морге больницы Сэнт Бартоломью. Фарр был ценителем могильного покоя, как он сам выражался: «приятно провожать их до самой земли, мистер Игор. Приятно думать, что они обрели покой», говорил ему изредка Фарр, наблюдая за тем, что ему самому было недоступно – за серебристыми нитями, что протягивались от запястья Игоря к мертвому телу. Фарр переживал за своих мертвецов так, как не всякий в больнице переживал за своих живых. И к смерти он подходил без неуместного восхищения и вызывающего оторопь интереса, а со странно практичным уважением к непостижимой неизбежности. На кладбищах, таким образом, Фарр искал свидетельства того, что мертвецы, в конечном счете, обретали покой, но находил преимущественно скупую статистику.

Хайгейт, к примеру, в соответствии с тем, что как-то раз рассказал ему Фарр, приютил приблизительно сто семьдесят тысяч человек, уложив их спать вечным сном в пятьдесят три тысячи могил, склепов и мавзолеев. За мертвых здесь в разные эпохи фантазировали живые, и даже Игорю, к такому, в общем-то, привычному, было довольно легко ускользнуть сначала взглядом, а затем и мыслями подальше от основной цели визита – по головам согбенных в рыданиях ангелов куда-то дальше, к крестам, бюстам и вечности, прятавшейся в тени ливанских кедров. 

Может быть, нужно было почти-умереть, чтобы в полной мере оценить молчаливую прелесть таких мест, как Хайгейт. По крайней мере, для того, чтобы оценить не более разговорчивую прелесть возможности не только прийти сюда, но и уйти отсюда, почти-умереть точно потребовалось.

Долохов заговорил снова, и его вопрос оказался неожиданно мыслям Игоря созвучным.
- Кажется, - кивнул Игорь, улыбнувшись уголками губ и добавил. – Я надеюсь. Если бы не ты, впрочем, и выхаживать было бы некого. Спасибо.

Он не остановился и не замедлил шаг, и «спасибо» оказалось между ним с Долоховым ровно тогда, когда они свернули с улочки пошире на протоптанную, но все-таки подзаросшую тропинку. Только для них обоих это едва ли было важно – они так долго друг друга знали, что Игорь ничуть не сомневался, что «спасибо» достигнет ушей Долохова ровно так, как надо.

- Пришли, - сказал Игорь то, что было уже очевидным. Он положил руку в перчатке из драконьей кожи на дверь склепа и коротко, про себя, произнес заклинание, которым запечатал дверь, уходя. Механизм щелкнул, и Игорь потянул тяжелую дверь на себя.
- Там склеп внутри склепа, - пояснил он, проходя внутрь первым. – Здесь – определенно чисто, здесь часто бывали до меня, и ни одного упоминания о таинственных смертях среди магглов нет. Их склеп там, - Игорь указал на статую обезображенного скелета, будто тоже противоестественно тронутого чумой, - дверь за статуей. Перчатки у тебя есть?

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-03-10 22:20:08)

Прошлое часто казалось Игорю в целом более симпатичным, чем настоящее. Не потому что история из прошлого, какой бы она ни была, неизменно обеспечивала уютный побег от реальности с предсказуемо хорошим концом, в котором гоблин Гырг Грязный в 1612 году раз за разом проигрывал свою борьбу за свободу, а Игорь Каркаров в 1945 году раз за разом счастливо засыпал в своей постели с книжкой о гоблинских восстаниях в руках; а потому что в прошлом содержалась определенность, которой так критически недоставало настоящему и тем более — будущему. Прошлое всегда выкладывало на стол все карты, и если ты не заметил какую-то деталь сразу, если по неосторожности или самоуверенности что-то упустил из виду, в том была исключительно твоя собственная вина – мертвецы уже не умели прятать такие секреты. Они хранили при себе лишь то, о чем знали и в состоянии были молчать при жизни, да и то не всегда, а только тогда, когда времени не удавалось стянуть покров с тайны так же легко, как времени удавалось стянуть покров мягких тканей с разлагающейся плоти.

Наверное, ровно потому, что смерть делала человека беззащитным, оставляя все, что он прожил, нажил и пожелал сохранить в неизвестности, открытым для всеобщего обозрения, Игорь и считал важным вернуть браслет на место. С точки зрения артефактологии или некромантии в нем не было ничего особенного — он мог бы подарить такую безделушку своей жене; мог охотно представить, что нечто подобное закажет ему кто-то из клиентов, даже необязательно для возлюбленного или возлюбленной — для брата, матери, друга. Особенным браслет делала не магия, которую он хранил, а то, что он служил для обоих некромантов напоминанием и гарантией, что они будут вместе в смерти. При жизни, должно быть, это их успокаивало. Не могло не успокаивать, слишком страшным Игорю виделся тот далекий чумной год.

Долохов, конечно же, был к таким вещам равнодушен. Он пришел, потому что не нашел повода отказать старому другу в маленьком одолжении, которое ничего ему не стоило, и действовал со скуповатым, быстрым профессионализмом. Игорь же, из странно сентиментальных соображений, действовал с обычно не очень свойственной ему деликатностью, возвращая мертвым то, что взял у них, не подумав: ведь между людьми, которые решили остаться вместе в смерти, существовала глубокая связь – теснее супружеских, дружеских, родственных уз. Те, кто решил остаться вместе в смерти, при жизни значили друг для друга, должно быть, все или почти все. И это «все», как подсказывал Игорю опыт, практически не имело ни рамок, ни определений: воины Влада Цепеша в конце концов, тоже когда-то решили остаться со своим господарем в смерти, едва ли по одной лишь к нему любви. Прошлое всегда выкладывало на стол все карты. Но часто не давало себе труда озаботиться их толкованием.

Они вернули браслет с помощью магии, чтобы лишний раз ничего в склепе не касаться, и, не сговариваясь, разделили эту магию на двоих. Браслет подрагивал, с двух сторон подхваченный разными чарами схожей природы, но опустился на то самое место, которое для него предназначили владельцы. Зачем он был нужен? Что и кому он доказывал? Кто из них придумал его сделать? Предполагали ли они, что в тот чумной и страшный год, когда умрут многие, а выживут единицы, чужие склепы станут для кого-то последней надеждой выжить? Это было довольно легко узнать — Игорь был в буквальном смысле в шаге от удовлетворения своего любопытства. Вот только из этого любопытства он давно уже вырос и ответов у прошлого больше не требовал. Прошлое было теперь наиболее дорого ему тем, что к мигу, в котором он жил, оно уже подошло к концу и исчерпало свои сюрпризы.

О чем бы ни думал, пока они возвращали склепу более-менее первоначальный облик, Долохов, он делал то, что должно, молча, и по привычке сентиментальных разговоров не разводил. В этом состояла долоховская основная ценность. В этом и, пожалуй, в том, что для того, чтобы понять друг друга, им никогда не требовались слова — они оба были воспитаны Дурмстрангом, факультетом Локи; оба выбрали ремесло некроманта; оба разменяли родину и свое «родовое предназначение»; оба были способны идти до конца, если это требовалось. Только Долохов любил использовать пытку как инструмент дознания, а Игорь отдавал предпочтение легкой смерти. Или той, что тенью следовала за обреченным, дышала ему в затылок, словно томная кокетка на свидании брала за руку, а потом утягивала в черную неизвестность — Долохов умел мучить людей физической болью, а Игорь — проклинать их, вынося отсроченный приговор. В различиях, как любил говорить когда-то Драго Каркаров, преимуществ бывает порой даже больше, чем в сходстве.

Не сговариваясь, вдвоем запечатывают склеп. Не сговариваясь, наводят в нем не порядок, а его иллюзию — чистоту места, у которого уже отняли все, что можно отнять. Если сюда заберутся магглы, они благополучно решат, что все ценности из склепа давно перешли в собственность британской короны; если склепом заинтересуются некроманты или черные артефактологи, они, вероятнее всего, подумают, что интересующая их магия, если вообще здесь была, давно уже сгинула или ушла в чьи-то более ловкие руки.

Они с Долоховым вышли из склепа и двинулись как будто бы к выходу, но на самом деле – неизвестно куда. Хайгейт, как уверял Игоря еще Фарр, - идеальное место для бесцельной прогулки. «Там среди этих старых мертвецов, мистер Игор», говорил Фарр, «даже дышится легче». Легкость дыхания Игорь, пожалуй, оценить не мог – для этого он слишком недавно был на грани между жизнью и смертью. Ему дышалось сейчас легко даже в самой пропитанной смогом маггловской части Лондона.

Долохов молчал, но как-то по-особенному. За долгие годы Игорь привык разбираться в разном долоховском молчании: и в том, которое не значило ничего, кроме того, что Долохов не очень любит говорить; и в том, которое красноречиво подразумевало, что годы педагогической деятельности все-таки сделали из Долохова заносчивого ублюдка; и даже вот в этом – напряженном и неловком, будто Долохов собирался что-то ему сказать, но никак не мог подобрать слова.

В конце концов Долохов просто остановился у согбенного ангела и заговорил, не оборачиваясь. Игорь слушал, не перебивая, и ждал сам толком не зная, чего. Когда Долохов закурил, второй раз за день удивив Игоря незнакомой привычкой, Игорь закурил тоже. Молча затянулся, подыскивая ответ.

- Мой мастер еще не умер, - наконец отозвался Игорь и хмыкнул, выразительно взглянув на Долохова. – И, судя по всему, я имею все шансы сдохнуть раньше, чем он. Так что вопрос не по адресу.

Им с Долоховым как-то везло находить тех, кто согласился связать себя нерушимыми узами даже за порогом смерти, - будто то, что началось в Хойя-Бачу с валашского господаря, просто тянулось вслед за ними все эти годы, изредка являя себя.

- Я не уверен, - выдохнув дым очередной затяжки, наконец серьезно ответил Игорь, - что хотел бы с кем-нибудь быть в смерти. Даже с Софией. Смерть – одинокое дело.

Игорь хотел бы быть достаточно красноречивым для того, чтобы уметь объяснить, что смерть была слишком окончательным и неизбежным мероприятием, чтобы привязать к себе кого-то наверняка и навсегда. В буквальном смысле – навсегда. И, кроме того, для этого в самом деле требовалось умереть в один день. Возможно, как в случае с учителем и учеником, лишив молодого человека долгих, долгих прожитых лет.

- Что до эмоций… Ты же знаешь, что тут я с тобой не согласен. Ремесло требует хладнокровия. Но в ремесле, а не в жизни вообще. Привязанность помогает не потерять себя в этом ремесле. Но об этом ты, конечно, своим студентам не говорил, - усмехнулся Игорь.

Удивительное дело, подумалось Игорю, как Долохов, спустя столько лет сохранил эту странно трогательную, немного наивную даже веру в то, что смерть в действительности можно с кем-то разделить, и в то, что после смерти обязательно что-то или кто-то остается. Будь Долохов не Долоховым или знай он его чуть меньше, Игорь бы даже решил, что приятель пребывает в лирических настроениях. Но Антонин и слова-то такого, должно быть, уже не помнил. Если вообще когда-то знал.

- Напоминать ли мне тебе о тех, кто умирает в полном одиночестве где-нибудь под мостом и разлагается там же, или не стоит разрушать твою юношескую веру в то, что мир соткан из взаимопомощи человека человеку? – усмехнулся Игорь, но дальше зубоскалить не стал, потому что Долохов и правда, судя по всему, пребывал в лирическом настроении. Очевидно, Фарр даже нисколько не преувеличивал, когда живописал ему достоинства Хайгейта перед другими кладбищами Лондона.

Игорь слушал не перебивая и курил вторую сигарету, наблюдая за тем, как дым от нее поднимается над их головами и постепенно тает в холодном февральском воздухе. Жену Долохова он, конечно, помнил – вскользь, мельком, больше как историю, рассказанную в Хойя-Бачу, чем как живого человека из плоти и крови, но так уж была устроена человеческая память.

Вот откуда взялся этот разговор об одинокой смерти и ремесле. Стало быть, Долохову вспомнилась жена. В отличие от Антонина, который забредал по тупиковому пути сослагательного наклонения так далеко, что, как оказалось, фантазировал даже о несуществующей дочери, путавшей за спиной отца склянки в морге Дурмстранга, Игорь не очень представлял себе Долохова семейным человеком. Такое не говорят, конечно, никому и особенно – близким друзьям, но Долохову как-то удивительно шла роль бездетного вдовца: она служила и прикрытием, и оправданием, и вот уже обыкновенный заносчивый пиздюк становился фигурой сложной и трагической. «Это, наверное, потому что у него жена умерла», почти слышал Игорь шепот их общих знакомых из Дурмстранга. Вообще-то… нет. Это потому что Долохов всегда был таким, сколько Игорь его помнил.

И, кроме того, много ли счастья приносят эти аристократические браки по расчету? Со стороны Игорю казалось, что нет. Его самого от такой участи освободила смерть всех, кто мог озаботиться устройством его брака, но Игорь все равно подозревал, что счастливым такой брак мог бы быть разве что если вытянуть очень удачный билет в лотерее.

Игорь разве что позволил себе коротко усмехнуться на словах Долохова про разделанного второкурсниками любовника жены. Sukablyat’, Долохов! Это даже смешно, но почему-то нихуя не удивительно.

- А мне казалось, - разве что вставил Игорь с улыбкой, залегшей в уголках губ, - тебе нравится слава преподавателя, который долбит на досуге черепушки. Хотя, естественно, я помню твой завет – никакого удовольствия в этом нет, - не удержавшись, передразнил он Долохова.

Смех, каким бы он ни был здесь уместным и неуместным одновременно, растворяется в воздухе, как сигаретный дым, когда Долохов продолжает говорить, уже не глядя на Игоря. У тебя есть кто, блядь? Она помогла тебе сделать что?! Игорь, конечно, не любит разговаривать попусту, но это вовсе не значит, что обычно ему нечего сказать. А вот сегодня, прямо сейчас, - нечего. По-настоящему нечего, кроме:

- Sukablyat’, Долохов! – Игорь машинально берет протянутую ему газету, сложенную пополам на нужном месте, но смотрит пока все равно на Долохова. – У тебя есть дочь? Дочь?! И какого хуя я ничего об этом не знаю? Как ты ее воо…

Игорь обрывает самого себя на полуслове и тоже тушит сигарету о плечо согбенного в рыданиях ангела. Это такая нелепость, что даже спрашивать смешно. Они с Долоховым, конечно, никогда не лезли особенно в жизни друг друга, но дочь, блядь! Дочь! Которая еще и помогла Долохову спасти его от чумы?! Как помогла, блядь? Что там вообще тогда произошло?!

Взгляд падает на страницу «Пророка». Да нет. Игорь подносит газету поближе, как будто это поможет ему понять, та или не та женщина изображена на колдофото. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел жену Долохова первый и, наверное, последний раз? Но память у Игоря цепкая и лица, как и все остальное, держит хорошо и долго с профессиональной, аптекарской почти точностью. В вопросе Долохова он различает надежду. Только в свете всех этих откровений не понять толком – на что именно.

Женщина на колдофото, конечно, тоже Анна. И, предсказуемо, она, хоть и выглядит моложе своих лет, в принципе может сойти и за их с Долоховым ровесницу. Вот только разве это имеет какое-то значение, если учесть, что Анна Долохова давно мертва?

- Узнаю ли я в этой совершенно живой женщине, которая теперь глава Отдела Тайн, твою жену, которая умерла в пятидесятом? – на всякий случай уточнил Игорь, сверившись с подписью к колдофото. – Ты… ты не заработался ли, Долохов?

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-04-11 12:24:28)

[indent] Игорь хотел пояснить, что имел в виду несколько другое «как»: не как именно так вышло, что Долохов продуктивно засунул член в законную супругу, а как так вышло, что девочке сейчас должно быть… девочка уже и девочкой-то не была, собственно, а он, Игорь, до сих пор о дочери ничего не слышал. Но в ту секунду, когда Игорь уже почти открыл рот, Долохов, во-первых, заговорил об этом сам; а, во-вторых, Игорю пришло в голову, что он не очень-то и имеет право копаться у Долохова в душе, потому что, судя по всему, и сам Долохов не очень понимал, как именно ему удавалось скрывать дочь столько лет, потому что он ее не скрывал, он ее просто…
[indent] Долохов говорит, говорит, говорит.
[indent] Игорь слушает, не перебивая, только один раз молча протягивает руку, прося еще одну сигарету. Курит он тоже молча, и на этот раз уже не смотрит, как сигаретный дым растворяется в февральском стылом воздухе, а смотрит прямо на Долохова. Внимательно, но без всякого осуждения. Осуждать, конечно, можно. Осуждать всегда легко, но не в правилах Игоря. К тому же все это – все, о чем говорит Антонин, - из какой-то другой жизни. Даже самому Игорю сорок девятый и начало пятидесятых кажутся чем-то навсегда соскользнувшим с берега в Лету, что уж говорить о Долохове, у которого тогда, оказывается, были и жена, и дочь, и даже любовник у жены, невинно убиенный, как и полагается в благородных дворянских семействах.
[indent] Охуеть не встать, зачем-то повторяет про себя Игорь присказку Фарра, которой Фарр описывает приблизительно все необычное, что вообще происходит в его жизни, и лучше тут и не сказать.
[indent] Игорю кажется, что то, как буднично Долохов описывает все, что случилось уйму лет назад, – как обыкновенную последовательность действий «поссорились сорвался, изнасиловал, уехал», вся жизнь через запятую – уже загнало их обоих в ловушку, потому что в этой будничности как будто скрывается погрешность. Когда события выстроены таким образом, кажется, что все они логически вытекают одно из другого. Как будто умереть при родах не в самом деле, а только для того, чтобы сбежать, - это самое логичное, что долоховская жена могла сделать в пятидесятом. Как будто в пятидесятом, даже в Париже, даже в обеспеченной чистокровной семье, женщина не могла умереть в родах.
[indent] Знай Игорь Долохова чуть хуже, он бы даже решил, что в пятидесятом впечатлительный друг несколько тронулся умом от горя: у тех, кто сделал смерть своим ремеслом, всегда был соблазн поверить в то, что о смерти они теперь знали все. Поэтому смерть близких так обескураживала – к ней на самом деле нельзя было подготовиться. Нельзя было подготовиться к тому, что внутренности твоего отца и твоей матери в буквальном смысле окажутся вывернутыми на лестнице твоего дома. На той самой лестнице, по которой он столько раз сбегал по утрам, подгоняемый отцовскими же понуканиями. Нельзя было подготовиться к тому, что та, что была тебе обещана до самой смерти, в самом деле умрет, даже еще вот так по меркам волшебников нелепо – в родах, дав жизнь ребенку, который получился из одного-единственного акта насилия.
[indent] Игорю сложно представить, что двигало Долоховым в тот день. За запятыми и последовательностью действий не стоит никакого пояснения, а самому Игорю мысль о том, чтобы брать свою жену силой, совершенна чужда. Настолько чужда, что он даже не может ее как-то логически примерить на себя, хотя, должно быть, надо. Надо бы. Или не надо. Кто знает, кто знает?
[indent] - Лучше бы ты и правда в черепушки долбился, Долохов, - вздохнул Игорь и снова опускает взгляд на страницу «Пророка». Он смотрит долго, очень внимательно, еще раз воскрешая в памяти – как никогда подходящая фигура речи, а? – образ Анны. У Игоря хорошая память на лица. Даже на такие, которые он и видел-то всего ничего. Красивая женщина, и нечто едва уловимое, русское, в ней тоже угадывается: это Игорь знает по собственной матери и бабке.
[indent] - Странностей дохера, - согласился Игорь, поднимая на Долохова взгляд. – Мать могла просто оговориться. Мало ли что люди говорят, когда близкие умирают. И в родах она тоже могла умереть просто так. Ты, надеюсь, понимаешь, что брошка – это вообще единственное убедительное доказательство, что это твоя жена? Люди не инсценируют смерть в нормальной жизни, Долохов! Даже после изнасилования и ссор. Как будто твой отец не мог бы устроить развод.
[indent] Игорь пытается мыслить логически. Он тянет логику в происходящее всеми силами, потому что в этой его новой жизни после смерти стало как-то подозрительно, неожиданно много чужих жизней, и понять, что с ними делать, чтобы не сделать хуже, можно только с помощью разума. Потому что zagadochnaya russkaya dusha, сукаблять, ему от матери и бабки не передалась.

Игорю стало как-то мерзко и одновременно тоскливо на душе.

Хайгейт тянулся к бесцветному февральскому небу тонкими пальцами облетевших деревьев, стелился по земле густо-изумрудной, с проплешинами гальки, травой, и почему-то напоминал о Дурмстранге. Наверное, суровой, элегантной и прямолинейной красотой, как-то по-особому распахнутой перед вечностью.

С таким чувством, наверное, Игорь когда-то смотрел на небо со школьного драконьего балкона, который щерился на море большими каменными головами давно вымершего вида ящеров, а под ногами обрывался вниз в пропасть. Бытовала легенда, что с этого балкона хорошо шагнуть в пропасть и смерть, на что капитан дурмстрангской флотилии всегда ухмылялся и говорил, что внизу скалы, скалы могут не принять, а вот море – море всегда.

Странное это было время – когда верилось, что смерть может кому-то отказать.

Игорь снова перевел взгляд на Долохова, который с балкона в своей черепушке, видимо, все-таки шагнул и теперь уверенно летел вниз, прощаясь с последним здравым смыслом, который задержался в его не раз битой голове. В дружбе с Долоховым, впрочем, справедливости ради, крайне редко возникало чувство, что вот сейчас он совершит какую-нибудь глупость, от которой его никак, никоим образом нельзя будет отговорить. В дружбе с Долоховым, вообще-то говоря, и сама дружба была своеобразной, не то что какие-то отдельные проявления чувств. Но вот теперь мерзко и тоскливо стало, видимо, как раз от этого ощущения – как будто сейчас, прямо на его глазах, происходит что-то неправильное и невозвратное, а Игорь ровным счетом ничего не может сделать, чтобы этого не допустить.

- Ты ее изнасиловал, - зачем-то напомнил Игорь то, что Долохов, конечно, помнил и сам. – Если бы твоя жена захотела развода, он, вероятно, вынужден был бы согласиться – вы что, были не из тех семей, которые трясутся за свою репутацию? А письмо это… ну странное письмо, да. Но, скажи честно, ты что, удивлен, что она не хотела, чтобы ты был на похоронах?

Игорь и сам понимал, что зачем-то цепляется за то, что Долохов уже давно отпустил, - за логику и рассудок. Если инсценировать смерть, то вот на это – на чужую логику – и должен был быть расчет. Только люди не инсценируют смерть в нормальной жизни. Люди умирают по-настоящему. Как будто в настоящей смерти мало потенциала для трагедии.

Он снова затянулся, в очередной раз выпустил дым в небо. Туда же, куда тянулись пальцы Хайгейта.

- Не могу представить, если бы Соня умерла, - качнул головой Игорь, зачем-то повторив за Долоховым это странное, забавное и нежное русское Sonya. – Но если все-таки попытаться… Нет, не захотелось бы. Если умерла, но не умерла, - значит, так было нужно. Значит, не захотела, чтобы я в чем-то там удостоверился.

Любовь у Игоря была не собственническая, и, хоть смерть жены он представить себе не мог (да и не хотел), Игорь точно знал, что приди Софии в голову умереть из их брака, а не просто развестись, он принял бы это, даже если бы наверняка знал, что это не более чем подлог. И проверять бы не полез. Смерть – одинокое дело. И право каждого.

Но Долохов был другим. Сложно сказать, любил ли Антонин за всю жизнь кого-то, но если и любил, то, наверное, женщину, для которой заказал у него ракушки, передающие сообщения голосом. По крайней мере, когда Игорь их делал, у него и мысли не возникло, что этот брак, о котором Антонин всегда говорил сквозь зубы, не превратился хоть в какое-то подобие нормальных отношений: люди, вон, хотели слышать голос друг друга на расстоянии. Уже неплохо, если разобраться. Все вперед, как иногда говорила его бабка.

Судя по изнасилованию после измены, любовь у Долохова, если была, была собственническая, теперь, конечно, требовавшая знать. Знать наверняка, доподлинно, что он ошибся. А может, это не любовь вовсе требовала, а самолюбие – обмануть некроманта смертью. Умно, конечно, не поспоришь. И получилось же, если это был обман. Двадцать восемь лет – солидный срок для обыкновенной ошибки.

- Долохов, ты что, до сих пор влюблен? – напрямую спросил Игорь не то в шутку, не то всерьез, и еще раз затянулся. – Или тебе покоя не дает, что есть почти нулевой процент вероятности, что твоя семья тебя обманула, а ты повелся? Отцепись от нее, - он указал взглядом на женщину на странице «Пророка». – Ты ее только напугаешь. И это в лучшем случае. А в худшем – попадешь в поле зрения. Отдел Тайн не ДОМП, конечно, но разве тебе это надо?

Даже на маггловском кладбище Игорь не стал озвучивать, почему именно никому из них, и в первую очередь – Долохову, не стоит попадать в поле зрения кого бы то ни было из Министерства Магии. Тем более – главы департамента. Любого департамента, Долохов. Особенно с твоей мордой.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-04-26 12:41:01)

Вопреки необъяснимому унынию, которое постепенно пробиралось в Игоря, как февральский холод пробирается в кости, от этого беспомощного долоховского «ее нет уже почти тридцать лет, к чему это здесь вообще» почему-то захотелось улыбнуться.

Долохов снова закурил, затянулся и закашлялся. Игорь хмыкнул, не удержавшись. Странно: в Дурмстранге, когда это лучше всего подходило возрасту и статусу, они никогда не делили друг с другом какие-нибудь юношеские переживания первой любви. Наверное, потому что любви-то никакой у них обоих в Дурмстранге и не было. Были девчонки, конечно, которые так же, как они сами, жили в аскетичных холодных казармах. Девчонки носили туго заплетенные косы, строгую униформу и редко когда улыбались так, как улыбалась София. Вообще редко улыбались – чаще смотрели исподлобья уставшими глазами, как будто мальчики измотали их уже в пятнадцать так же сильно, как занятия и бесконечная физическая подготовка.

Дурмстранг был задуман не для юношеских нежных чувств. Скорее для того, чтобы эти чувства истребить. У Дурмстранга, судя по Долохову, получилось довольно неплохо. По крайней мере, каким-то непостижимым, сукаблять, образом Долохов как будто до сих пор не понял, что жену все-таки любил. И, кажется, до сих пор. Хотя даже Игорь, не имевший к Долоховым никакого отношения и Анну видевший только мельком, уже разобрался. Ебанат ты все-таки, Долохов. Долбился бы лучше в черепушки, в очередной раз вздохнул про себя Игорь, но вслух этого повторять не стал. Дождался, когда Долохов откашляется и продолжит.

- Я довольно часто бываю прав, - насмешливо отозвался Игорь, возвращаясь к постоянной, приблизительно возраста их дружбы, теме их редких споров, - просто ты до сих пор скорее сдохнешь, чем это признаешь. Но я тронут.

Собственная правота, впрочем, не приносила Игорю удовольствия. Даже такого легкого и ни к чему не обязывающего, как его правота приблизительно в тысяче споров с Долоховым, в которые они иногда, почти против своей природы, все-таки ввязывались, потому что ну рожа у тебя невыносимая, Антонин, сукаблять, как с таким не спорить?!

Правота в данном случае, как ни парадоксально, подводила Игоря к тому же краю, на котором стоял сам Долохов, уже носками ботинок повиснув в воздухе: нельзя было просто оставить женщину с фотографии в покое, потому что Долохов эту женщину до сих пор любит. А если любишь… любовь вроде как требовала того самого жадного «знать».

- Лондон – хороший город, - рассудительно заметил Игорь. – И я почему-то уверен, что если спросить твою дочь, она тоже скажет, что меньше всего в Лондоне ждала обнаружить тебя. Да и ты сам… Ты же должен быть сейчас где-нибудь на званом обеде в Париже. Или хотя бы гнить в румынских лесах.

Долохов снова схватился за портсигар. Их общими усилиями там осталась одна беспомощная самокрутка, за которую Долохов схватился, как за спасительный круг. Тридцать лет не курил – и вот, пожалуйста.

Игорь, который закурил в то лето, когда вернулся в родной дом, чтобы обнаружить там родных мертвецов, этого, пожалуй, тоже понять не мог: он, если вдуматься, так много, на самом-то деле, не мог понять про Долохова, что даже странно, что они столько лет провели вместе, часто работая плечом к плечу. Впрочем, вполне возможно, все эти годы у них с Долоховым были, потому что понять друг друга они могли не до конца, но вроде как добросовестно пытались, в таких случаях, как этот.

- Ты прости, конечно, Долохов, - помедлив, сказал Игорь, возвращая себе серьезный тон, - но обливиатор – это как-то трусливо. Забыл, что было, - значит, не было. Но раз любил… Поживи с этим.

Кто знает, сколько с этим осталось жить? Вопрос, в свете происходящего в Британии, мягко сказать не риторический. Сам Игорь предпочел бы со своей любовью жить все равно. Игорю вообще не нравилась мысль что бы то ни было забывать безвозвратно – словно так терялась какая-то важная часть его. Та, с которой он по закону природы просто должен был научиться жить.

- Но эту женщину, Долохов, ты оставишь в покое, - продемонстрировав Долохову «Пророк», добавил Игорь. – Отпусти. Твоя жена умерла в родах. Точка.

К женщине, которая имела несчастье чем-то напоминать внешне Анну Долохову, Игорь испытывал почти сочувствие: ей не повезло стать жертвой такого пристального, настойчивого внимания, которое непременно толкнет Долохова на какую-нибудь глупость. Игорь, конечно, из упрямой надежды продолжал взывать к разуму друга, но уже совершенно точно знал, что в итоге Антонин все равно сделает хуйню.

Игорь никогда не задумывался о том, сколько он несет на собственных плечах. Свой груз, даже если и увеличивался со дня восемнадцатилетия, не казался Игорю чем-то существенным, значительным или достойным упоминания: он просто шел вперед, нес на себе все, что наросло и прицепилось, и не особенно думал о том, каково ему будет однажды со всем этим умереть. Смерть, в конце концов, была делом довольно-таки сиюминутным. Уж это Игорь теперь знал точно.

А вот о грузе, который тащили на себе другие люди, Игорь почему-то задумывался. Хотелось бы верить, что так повелось еще с тех пор, как живы были дядья, потому что каждый в семье Каркаровых нес какой-то собственный груз, но багаж главы семьи – дяди Алекси – был всегда предсказуемо тяжелее. Хотелось бы надеяться, что привычка примечать то, что лежит на чужих плечах, появилась хотя бы тогда, когда он сам стал главой семьи Каркаровых, и семья эта тогда состояла из него и его бабки, у которой на плечах лежала целая Российская Империя, смерть мужа, дочери, зятя и всех его родственников. Можно было бы предположить, что эту способность замечать чужое заплечное добро Игорь приобрел, когда София начала раз за разом, год за годом просыпаться на окровавленных простынях, и список их семейных мертвецов начал даже слишком стремительно пополняться безымянными отметинами с датами.

Но распознавать, что лежало на чужих плечах, Игорь научился, как ни странно, работая в лавке. В магии – в артефактах, книгах, причудах и приблудах, которые он мог предложить своим клиентам – люди искали успокоения или того, что облегчить им ношу. Невозможно было работать с людьми и не научиться видеть то, что лежало в их заплечных мешках. Видеть Игорь научился, но предпочел никогда этому не сопереживать. Это был лишь отчасти сознательный выбор – в большей степени обыкновенная ограниченность собственной привязанности. Круг близких, дорогих, любимых у Игоря очертился как-то даже слишком быстро, слишком рано, и много лет состоял из крайне скромного числа людей. Тем более странным было вдруг обнаружить, что у одного из них – у Долохова, из всех! – ноша была тяжелее, чем казалось на первый взгляд.

Сигарет у них не осталось, и, когда Долохов прибег к своему коронному, но с Игорем совершенно бесполезному, взгляду под названием «а ты ли не идиот часом?», Игорь ощутил утрату самокруток как-то особенно остро. Будто огонек, который раньше тлел на кончике сигареты, не погас, а просто перекинулся на невидимый фитиль внутри Долохова.

- Нет, Долохов, ты идиот, - вздохнул Игорь. – И за это можешь меня не прощать, потому что это просто констатация факта. И мозги тебе к хуям стоило бы переплавить, пожалуй. Чтобы не бегать каждый раз подтирать из памяти то, что тебе не нравится.

Игорь никогда не лез в чужую жизнь. Не давал непрошенных советов. Не выносил никому не нужных суждений. Он и сейчас Долохова осуждал не за то, что тот изнасиловал жену, убил ее любовника, бросил дочь, а после решил – решил же, сукаблять, это решение уже читалось во взгляде – преследовать незнакомку. Игорь осуждал Долохова только за неожиданную, первый раз за почти целую жизнь знакомства проявленную трусость: взять и избавиться от воспоминания, которое выбивалось из привычной жизни. Но так делать было нельзя. И Долохов наверняка должен был знать и сам, почему: кому они могли доверить копаться в своей голове, после всего, что случилось в Британии? Кому они могли доверить эти выборочные воспоминания, делавшие их слабыми, открывавшими кому-то их давно погребенные секреты? Какому-нибудь проверенному обливиатору? Чужому? Или Тому? Едва ли. Тому такое доверять вообще не следовало.

- Не пизди, что готов послушать, - усмехнулся Игорь. – Все равно неубедительно.

Просьбу про Тома Игорь оставил висеть в воздухе – все равно Долохов и так знал, что он это уже как будто бы ему пообещал. Они слишком хорошо и долго друг друга знали, чтобы давать друг другу такие обещания словами.

- С дочерью-то что? – вдруг спросил Игорь и недоверчиво качнул головой, усмехнувшись. – Папаша Долохов. Охуеть не встать.

Из всего, что Долохов рассказал, новость о дочери была какой-то даже относительно безобидной, а то, что она, видимо, не желала отца знать, было даже каким-то логичным. Куда более закономерным, чем совершенно-точно-не-воскресшая мать этой самой дочери, на которой у Долохова уже знатно помешалась башка.

- По дороге расскажешь, - решил за них обоих, ввиду отсутствия сигарет, Игорь, и махнул рукой в сторону дорожки. Той, что, судя по карте, должна была повести их к выходу с кладбища дальним путем, с которого и аппарировать будет удобно, если что.