[indent] Педагогический прием у Антонина Долохова был один.
[indent] Притом простой и ясный, как морозное зимнее утро, и удобно вложенный в емкую формулу: «не получилось – получила». Никаких разночтений, сомнительных переменных, сложных условий и двойственной интерпретации. В Дурмстранге, видимо, от этого и в самом деле были в восторге, раз не только не выставили Антонина за дверь за столько лет, но и год за годом продолжали допускать к работе с детьми.
[indent] С собственным ребенком Антонин, как стало ясно на десятой минуте их первого занятия, собирался придерживаться колеи, проторенной годами преподавательской практики. Или, возможно, он просто в глубине души надеялся, что в очередной раз оказавшись на земле, Маша посчитает его отцовский долг оплаченным в полной мере и откажется от последующих занятий. Драккла с два, papen’ka. Заниматься прекратим, когда я перестану падать.
[indent] - Если падаешь так часто, - крикнул ей Антонин на втором занятии, - то хотя бы группируйся.
[indent] Падала Маша, справедливости ради, не так уж часто. Только тогда, когда Антонин кастовал Flipendo, а она не успевала выставить защитный щит, с которого они и начали обучение. Flipendo, однако, Антонин щедро разбавлял другими заклинаниями, поэтому в те разы, когда Маша не оказывалась отброшенной на несколько ярдов назад так резко, что в груди перехватывало дыхание, а по спине разливалась такая боль, словно ее поломали в нескольких местах, она или получала удары Ictus в живот, плечо и ногу; или безвольно замирала, обездвиженная Immobulus; или шипела, когда ее в очередной раз жалила острая боль Pungo.
[indent] В начале занятия они расходились подальше, и тогда Антонин делал ей скидку, кастуя заклинания с паузами, позволявшими Маше выставить щит. Любви и заботы в этом никакой не было – сам Антонин объяснял это тем, что на расстоянии, помимо Protego, укрыться помогала обыкновенная быстрота реакции, но для того, чтобы убедиться в этом на собственной шкуре, Маше потребовалась вся первая неделя занятий. Когда они сближались, Антонин увеличивал темп и, несмотря на общую репетативность упражнения, в котором от Маши требовалось только правильно и вовремя произнести одно-единственное заклинание, он все равно умудрялся сбить ее с толку и как следует хватить своим любимым Variare virgis.
[indent] Заниматься с Антонином было больно. В буквальном, физическом смысле. Но боль, которую он ей причинял, была обратимой, потому что Антонин был колдомедиком, а она – зельеваром в аптеке, и куда важнее этой боли было то, что Protego у нее в конце концов получилось. Серебристый щит развернулся ровно в ту секунду, когда это было нужно, и поглотил Антониново Flipendo так, что Маше даже не пришлось отступать вместе со своей защитой на пару шагов назад.
[indent] Маше казалось, что когда что-то у нее начнет, наконец, получаться, она ощутит триумф или хотя бы удовлетворение. Такие чувства, по крайней мере, помнились ей следующими за успехами в школьном обучении. Но во взрослой жизни все предсказуемо было иначе, и вместо радости Маша испытывала разве что некоторое облегчение от того, что падать и пропускать удары она теперь стала реже, и тревожную неудовлетворенность от того, что защитные чары казались ей недостаточными. Уметь ведь всегда нужно чуть больше, чем тебе вероятнее всего пригодится на практике, а в случае с защитными и атакующими чарами Машу подстегивали еще собственное незнание и неопытность – сколько нужно знать и уметь для того, чтобы этого было достаточно? Есть ли какой-то порог ее способностей, около которого ей непременно нужно будет остановиться? Знать ответы на эти вопросы, наверное, должен был Антонин, раз уж взялся ее учить.
[indent] Он тоже не фокусировал внимание на успехах – куда больше времени Антонин уделял поражениям. Маша почему-то ждала, что в ее неудачах он рано или поздно начнет по-родительски ковыряться, но Антонин соблюдал дистанцию и до открытой конфронтации, как в аптеке, не опускался.
[indent] Странное это было все же чувство – общаться с родным отцом так, словно он был незнакомцем. Это было, к тому же, как-то подозрительно просто: они с Антонином вдруг заговорили на втором занятии, не касаясь ни прошлого, ни настоящего, ни их непостижимой встречи. Заговорили просто как два взрослых человека, которые волею судьбы столкнулись и на некоторое время застряли вместе. Для этих их разговоров, вероятно, было полезно, что Антонина было в Машиной жизни так мало, что она даже не держала на него зла.
[indent] Во время занятий и разговоров от Антонина окончательно, как Маше показалось, отклеилось так неподходящее ему наименование «отец». В аптеке оно было ироничным, если не сказать – издевательским, а теперь, пожалуй, могло стать и вовсе оскорбительным – Антонин не был ее отцом ни в каком смысле, кроме самого примитивного. Он не воспитывал ее, не делил с ней радости и горести взросления, не убеждал, как дед, что такую страницу как Серхио Реверте, нужно перевернуть в жизни быстро и с улыбкой; что работа консультанта-зельевара в министерстве, конечно, не предел ее возможностей, но великолепная основа для карьеры зельевара; что бояться в жизни нужно не незнания, а нежелания узнать и так далее, и так далее до бесконечности, в которую упирались воспоминания всякого счастливого детства.
[indent]  Антонин даже не разделил с ней единственное горе, которое у них в самом деле могло быть общим – смерть сначала деда, а затем – бабушки. Маша писала ему в тот год трижды – о двух смертях и о своем переезде. Антонин не ответил ни на одно письмо, но даже за это Маша на него не обижалась: она к своему отцу не испытывала никаких чувств, вероятно, и Антонин имел право не чувствовать к своим родителям ровным счетом ничего.
[indent] Когда-нибудь, вероятно, об Антонине нужно будет сложить окончательное мнение – сумму того, что Маша узнала об отце от других, и того, что успела узнать она сама. Но пока это было, наверное, не очень рационально – в этой сумме разочарование и презрение могло перевесить зародившееся было между ними взаимопонимание, что означало бы, что и их занятия нужно будет прекратить. А это пока было преждевременно, и Маша позволила себе в этом немного плыть по течению. В конце концов, маловероятно, что Антонин задержится в ее жизни. Какая разница, на какой именно ноте и с какими чувствами он исчезнет?
[indent] Восемнадцатого февраля, в ясный, прохладный субботний день, Маша аппарировала на их условное место – на кромку жиденького леса между Эшдоном и Хадстоком – ровно к назначенному времени. Антонин уже ждал – видно, в выходной день он явился чуть раньше. Или ему просто нравилось везде и всегда быть чуть раньше, чем вовремя. Забавно, но о человеке, благодаря которому она в буквальном смысле появилась на свет, Маша не знала даже этого.
[indent] - Здравствуй, - сказала она, подходя к нему, привычно на ходу снимая сначала перчатки, а потом – подаренный Костелецким защитный артефакт. На занятиях с Долоховым артефакты считались поблажками и запрещенным приемом, но в повседневной жизни зачарованный на защиту кусочек серебра Машу приятно успокаивал – она все еще могла замешкаться и, к сожалению, испугаться, а кулон осечек – по крайней мере, пока - не делал.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-23 21:49:51)

[indent] Маша кивнула, признавая справедливым сохранить монету. Она успела мельком взглянуть на нее и разглядеть, что монета была на вид как будто бы потертой. Маловероятно, что ею пользовались часто (хотя кто знает?), скорее уж она просто была старинной. Занятно – значит, Антонин или считал постоянное присутствие такого артефакта, да еще вшитым в потайной карман, рациональным, или дорожил своим другом из книжной лавки. Это было, пожалуй, открытие, которым Маша пока не знала, как распорядиться, потому что оно вдруг делало Антонина настоящим человеком из плоти и крови, а не образом, сложившимся из собственных представлений и чужих рассказов.
[indent] Вполне логично, что Антонин-настоящий-человек жил все эти двадцать семь лет такой же собственной жизнью, какой жила она. Нежелание быть отцом и сыном, в конце концов, не означало, что Антонин не желал так же быть другом, может быть, даже кому-то мужем и отцом кому-то другому. Ну или, во всяком случае, ночным кошмаром.
[indent] Маша задумалась, пытаясь отыскать в себе какие-нибудь чувства по поводу того, что у Антонина, теоретически, могла где-то быть новая, как это было принято говорить, «полная» семья, в которой он был отцом какому-то другому ребенку – ее брату или сестре. Но ничего, кроме сочувствия к этому ребенку она почему-то в себе не нашла. Очевидно, отсутствие в ее жизни Антонина на протяжении стольких лет защищало ее не только от ненависти и привязанности, но и от ревности тоже.
[indent] - Ему лучше, надеюсь? – спросила она, и отнюдь не из вежливости. Из вежливости такие вещи у Антонина Маша бы спрашивать не стала – это все было пустое, протягивающее между ними ненужную связь. Но к спасению «нашего чумного друга» она вроде как тоже приложила руку и хотела бы убедиться, что не напутала и не загубила все спасательные мероприятия.
[indent] Антонин отступил, как обычно в начале занятия, и Маша приготовилась уже к тому, что сейчас он начнет кастовать заклинания, уменьшая паузы между ними, чтобы заставить ее двигаться и размяться, но вместо этого Антонин предложил другое – атаковать ей. Причем без всякого предварительного инструктажа и пояснения – Антонин, видимо, считал, что «видела достаточно» достаточно для того, чтобы продуцировать аналогичные заклинания самой.
[indent] В Машином представлении об обучении кого-либо чему-либо это едва ли было честным подходом хотя бы потому, что Антонин сам как-то утверждал, что прилагает к своим заклинаниям максимум треть своей магической силы, а, следовательно, полного потенциала этих заклинаний она даже еще не видела. И, что самое важное, вероятно, не могла даже рассчитывать скастовать их хотя бы на ту самую антонинову треть.
[indent] Но отступать было некуда – Антонин любил слегка поддеть ее на «слабо», Маша уже предчувствовала, как после того, как он легко отобьет ее атаку, он нападет с каким-нибудь Immobulus, а потом прочтет целую лекцию о том, что нужно непременно двигаться, все время быть в движении и ожидать нападения в любой момент.
[indent] С последним, справедливости ради, у Маши было уже довольно неплохо: нападения она ожидала даже сейчас, когда Антонин вручил ей инициативу, и палочку на всякий случай держала наготове, вместе с готовым вот-вот сорваться с языка Protego.
[indent] Маше не нравилось ощущение, которое появилось у нее на самом краешке сознания, не занятом напряженным выбором подходящего заклинания: как будто магический поединок был закономерностью, суть которой она не могла постигнуть, потому что вся сущность механизма пряталась за кажущейся хаотичностью.
[indent] Решение пришло к ней быстро и неожиданно – возможно, она могла добрать то, чего ей не хватало в опыте, желанием визуализировать магию, которую она собиралась творить. В каком виде она хотела бы обнаружить Антонина в следующую секунду? Желательно – в обездвиженном и молчаливом, но обыкновенный удар тоже подойдет для начала. С синяком, например. С огромным синяком на всю руку, о котором тебе, Антонин, кто-нибудь вечером тоже задаст вопрос, на который у тебя не будет ответа.
[indent] - Ictus!

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-23 21:36:24)

[indent] «Наш чумной друг», значит, и в самом деле Антонину друг: о случайных людях или обыкновенных полезных знакомых в жизни, по Машиному скудному опыту, так не шутят. Так, будто между Антонином и владельцем книжной лавки была какая-то общая история, совместное прошлое, что-то пережитое на двоих – иными словами, то, что Антонин когда-то не захотел обрести в отношениях с собственным ребенком.
[indent] Чем больше Маша думала об этом, тем большей удачей ей казалось такое стечение обстоятельств. Как там было… «война – чума – стихийное бедствие – Долохов»? Или просто «апокалипсис – волосатая жопа великана – Долохов»? Или просто «волосатая жопа великана = Долохов»? Детские обзывательства, безыскусные и грубоватые, говорили об Антонине, наверное, даже больше, чем изощренные, хлесткие прозвища, которыми мог наградить бывшего преподавателя любой из его повзрослевших учеников. Дети таким образом, как Маше казалось, защищались от чего-то большого, омерзительного, противного, от чего-то, над чем они не имели никакой власти – потому что Антонину наверняка нравилось указывать детям на их место. На место беспомощных, ни на что не способных детей. Преподаватель от бога, как это принято говорить. Настоящий мудак.
[indent] Как Маша и ожидала, Антонин не выставил никакой защиты. Возможно, потому что это все-таки было с его стороны более-менее честно. Но наиболее вероятно – потому что он просто не ждал от нее ничего серьезного. В подтверждение этой мысли Антонин слегка дернул рукой, будто насмехался: смотри, как это больно.
[indent] Так, театрально притворяясь, что ранены, во дворе Шармбатона играли в изысканные французские войны мальчишки, которые бы сознание потеряли, услышав от кого-то «волосатая жопа великана». Впрочем, Маша и сейчас знала пару тех мальчишек и нисколько не сомневалась, что сознание они потеряли бы от такой развязности и теперь.
[indent] Маша скривилась. Потрясающие все-таки у тебя педагогические приемы, Антонин. Как ни взгляни. Да и еще и актерский дар.
[indent] Отчего-то Маше снова захотелось причинить ему боль. Это было незнакомое чувство и очень странное – темное, непривычно, неуклюже разворачивающееся внутри. Оно было укрыто Машиной усталостью от всего, что случилось с ней сначала года, и от всего, что ей пришлось как-то пережить и решить с того момента, как она познакомилась с Антонином. Тебя не было двадцать семь лет. Почти двадцать восемь. Зачем ты появился сейчас? Почему ты не сдох, Антонин Долохов?
[indent] Думать нужно быстро, потому что Антонин будет ждать от нее повиновения: еще раз, то же заклинание, другая точка, лучше представить конкретную мышцу или сухожилие. Ictus Маше не понравился. Если заклинание может как-то «лечь к руке», точнее, к волшебной палочке, то это заклинание никак не отозвалось. Хотя… Когда экспериментировать, если не сейчас? К счастью, уроки анатомии из Шармбатона Маша помнила отлично.
[indent] - Fimasucer, - пользуясь тем, что расстояние между ними было совсем небольшим, бросила Маша, направляя палочку Антонину в лицо, и тут же, вслед, опустила ее ниже, целясь в нервное сплетение, концентрирующееся в брюшной полости вокруг начала чревной и верхней брыжеечной артерий человека, известное также как солнечное сплетение или чревное сплетение, на латыни – Plexus coeliacus. – Flipendo!

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-23 22:19:29)

[indent] Мария Долохова была не добрым человеком. Не добрым – с необходимым пробелом между «не» и добротой, потому что недобрым без пробела, то есть попросту -  злым, человеком Мария Долохова тоже не была.
[indent] Доброте просто неоткуда было взяться в просторном парижском доме Долоховых, хотя свободных углов и закоулков для нее было предостаточно. Скромный запас, который остался у Романа Алексеевича и Софьи Павловны к моменту рождения единственной внучки, они держали где-то в чулане под лестницей и доставали только по особым случаям: сострадание, сочувствие, сопереживание – это хорошие чувства, Маша, но дворяне их обычно не проявляют. Дворяне, Маша, ценят достоинство и порядок во всем.
[indent] Эти прописные истины, которыми Роман Долохов дорожил еще с той поры, когда его тоска по сгинувшей родине была особенно острой, не то чтобы помогали Маше жить. Но и не мешали – до поры до времени. В достоинстве и порядке прошла большая часть ее жизни, потому что никто особенно не требовал от Маши проявления сострадания, сочувствия и сопереживания. Всех почему-то отринутых русскими дворянами чувств.
[indent] Кому сострадать в доме Долоховых? Нанятой дедом французской гувернантке? Но жизнь у мадемуазель Трюшон была вовсе не грустной, и ни разу за все время Маша не видела гувернантку не то что грустной, но даже сколько-нибудь расстроенной. Сквибу Петрусю? Но он был так добродушно и искренне привязан к Долоховым, что скорее сам им сопереживал, изредка называя Машу «маменькиным ангелом» и поглядывая на нее с простодушным сочувствием. Бабушке? Но жизнь у бабушки, в общем и целом, казалась Маше вполне счастливой. По крайней мере, не такой, в которой сама бабушка была бы глубоко разочарована. А дед… дед никак не увязывался с понятием сострадания и сопереживания. Он просто был: огромным, монолитным камнем в Машиной жизни, на котором и стоял весь порядок в доме. Весь порядок, наверное, в целой вселенной, потому что и вселенная, когда ты маленькая, имеет весьма скромные размеры.
[indent] Отсутствие доброты, впрочем, не означало допустимости жестокости. И за этим дед следил так пристально, что иногда, оглядываясь назад, Маша думала, что он словно ожидал от нее какого-то подвоха. Будто, рассматривая анатомический атлас с оживающим кровотоком, благодаря которому, в частности, она и получила первые представления о Plexus coeliacus, Маша приобщалась сразу к самой темной магии из всех возможных – к той, что останавливала кровоток и прекращала сокращение мышц. Но к этому Маша была не расположена.
[indent] И зла людям не желала, наверное, никогда. Даже тому пьянчуге у «Виверны», который ее сюда, в Эшдон, и привел. Никому и никогда Маша не желала зла так, как в этот момент – Антонину Долохову.
[indent] Зло в Маше, оказывается, принимало очертания раздражения, которое заскреблось в ней тогда, когда Антонин невозмутимо избавился от грязи, вылитой ему на лицо, и, в своей обычной манере похвалив элемент неожиданности, перешел к дальнейшим инструкциям. Лучше целиться в ноги? В ноги противника? Но мы не на магической дуэли. Я не ищу противников, papen’ka. Я хочу учиться защищать себя. Хотя надежнее всего, конечно, как, в принципе, весьма справедливо заметил Иван, - умение быстро бегать и хороший, не дающий осечек защитный артефакт. Вот только бывают ли они такие вообще, не дающие осечек?
[indent] Раздражение в Маше постепенно оформлялось в удивительно ясный образ – в образ Антонина. В его самоуверенные повадки, в его манеру держаться, в его высокомерное поведение на этих занятиях, в их разговоры-подачки, которые, видимо, позволяли ему спать спокойно ночами, считая свой отцовский долг исполненным, в то, что эти разговоры Маше иногда даже нравились, хотя она не знала, что с этим делать, и в то, что он начал приходить в ее лабораторию, чтобы пользоваться ею, как будто она была его собственной.
[indent] - Flipendo, - повторяет Маша, и целится в этот раз в ноги, но попадает только в колено. По крайней мере, так ей кажется, когда Антонин слегка дергается. Merde. Собственная неудача прибавляется к этому образу «отца» - не the otez, а все еще a otez – и бесит-бесит-бесит неимоверно. Бесит так захватывающе и упоительно, как, пожалуй, ничего не бесило раньше – будто то, что в Маше пряталось с пятнадцатого января, то, что должно было предназначаться пьянчуге у «Виверны», вдруг наконец нашло выход и перестало бурлить внутри.
[indent] - Petrificus Totalus! – бросает Маша первое, что приходит в голову. Что довольно странно, потому что о существовании этого заклинания она знала, но никогда под него не попадала на их занятиях. Она бросает его наотмашь, смело, зная, что ничего не произойдет, и поэтому когда лицо Антонина на секунду кривится, а потом он падает, Машу охватывает, пусть только на миг, то же остолбенение, что и его. Что, правда? Правда получилось? Маше не знает, что триумф тенью пробегает по ее лицу и исчезает не в беспокойстве, – которое не подобает дворянке – а в прохладном взгляде и вскинутой брови.
[indent] Она все думала, что она должна испытывать, когда что-то, наконец, начнет получаться. Неудовлетворенность от того, что она по-прежнему знает или умеет мало? Нет. скорее, наоборот, удовлетворение. Тебе же не привыкать, Антонин, правда? Ты же строишь из себя всегда такого опытного, такого знающего, такого не подверженного чужой магии. Ты же даже сейчас скажешь, что это не более чем легкий удар – опять недостаточно хорош, потому что что бы я ни делала на этих занятиях, я недостаточно для тебя хороша. Это причина, по которой ты на самом деле не появлялся? Дочь, непохожая на тебя, оказалась для тебя недостаточно хороша?
[indent] Маша даже не знает, откуда взялись эти мысли. Она ловит себя на них и тут же хочет немедленно одуматься. Одуматься и все это прекратить – это как наваждение. Это само по себе как заклинание. Наверное. Которое, к счастью, спадает, когда Маша подходит к Антонину ближе и протягивает ему руку.

Отредактировано Maria Dolohova (2021-04-27 20:09:06)

[indent] По правде, Маша была уверена, что Антонин не только не примет ее руку, но еще и в очередной раз опрокинет ее на землю – каким-нибудь заклинанием или просто резко и с силой потянув на себя. Эта уверенность была такой твердой и непоколебимой, что на долю секунды Маше показалось, что она в чем-то уравнивала их с Антонином: как будто они оба были людьми, полагавшими, что нельзя просто так принять протянутую руку противника. Как будто они оба расценивали друг друга как противников, пусть и находящихся в совершенно, несопоставимо разном весе. Из желания стереть знак равенства и быть лучше Антонина хотя бы в этом, в бытии человеком, Маша все-таки протянула ему руку. И, к ее удивлению, Антонин ее принял.
[indent] Все колкости, которые сами собой просились на язык, застряли в горле, когда Антонин направился к пню, на котором оставил артефакты, на ходу сделав признание, которого Маша не слышала никогда и ни от кого в своей жизни. Дед с бабушкой часто говорили, что во всем хорошем, во всем справном и ладном, она была как ее мама. Умная как мама. Красивая как мама (хотя это говорили реже всего, только бабушка). Добрая как мама. Ряд был не бесконечным, но он всегда сопоставлял живое и мертвое, никогда не ставя между ними знака равенства. А вот Антонин взял и поставил: дочь своей матери, плоть от плоти, и никакого «как».
[indent] - У тебя были сомнения? – насмешливо выгнув бровь, уточнила Маша, дождавшись, когда Антонин обернется к ней. В этом вопросе, наверное, было больше, чем Маша готова была сказать ему вслух. Что значит – «все-таки»? Все-таки – потому что ты сомневался? Все-таки – потому что в очередной раз убедился в этом? Все-таки – потому что ты не хотел этого признавать? Все-таки – потому что это вышло вопреки всем обстоятельствам? Дочь своей матери. Но твоя тоже. Или привязываться больно не только к женам, Антонин?
[indent] Она пыталась как-то объяснить себе этот интерес. Маша нуждалась в том, чтобы найти ему рациональное объяснение. По большому счету, ей было вполне достаточно того, что она узнала от Ивана. Более чем достаточно, собственно, чтобы принять в отношении Антонина правильное решение. Но именно потому, что это решение как будто бы было уже принято, Маше не хотелось упускать возможность узнать больше об Антонине от самого Антонина – вполне вероятно, это был первый и последний раз, когда они видятся в жизни. И, разумеется, она не будет скучать. Она просто хочет знать. Простое, человеческое желание, продиктованное воспитанием и естественным для любой чистокровной волшебницы желанием заполнить пробел в родословной на месте отца.
[indent] Вот только говорит Антонин не про себя. Говорит он про мать. Маша подходит ближе, разглядывая шрам, который Антонин демонстрирует не полностью и без особой гордости. Она помнит этот шрам даже лучше, чем ей казалось. Маше даже кажется, что она помнит, как он ощущается кончиком пальца, у самой ладони, там, где он начинает сужаться и постепенно совсем теряется на коже.
[indent] Она поднимает на Антонина взгляд и почему-то улыбается. Это забавное воспоминание. Странное. Обезоруживающе искреннее. Из него следует, что Машина мать не хотела, чтобы Антонин скончался в муках огня Flamma Subjecta, а еще – что он, очевидно, упирался, когда она пыталась ему помочь. И еще, пожалуй, что Антонин признавал за ее матерью способность мыслить. И мыслить, к тому же, нестандартно. «Думают так люди, которые никогда не любили?» почему-то вспоминается Маше. «Честно говоря, без понятия».
[indent] - Я помню этот шрам, - зачем-то говорит Маша, оттягивая момент, когда придется как-то комментировать антониново воспоминание. Она машинально протягивает руку и коротко, легко касается кончиками пальцев того самого места, на котором когда-то и прервалось их знакомство с Антонином. Может, и сейчас сработает?
[indent] Маша достает из кармана брюк пачку сигарет и машинально, прежде чем закурить самой, предлагает Антонину. Она, конечно, даже не знает, курит ее собственный отец или нет, но узнать такую мелочь, в конце концов, никогда не поздно.
[indent] - Какая она была? – спрашивает Маша, затянувшись и выпустив дым в небо. Стоять в таком случае кажется ей глупым, и она садится на один из пней, тот, с которого Антонин убрал свои артефакты.
[indent] Маша не особенно надеется, что Антонин ей ответит. Может, она протянула время. Может, он не захочет больше ничего вспоминать. Может, ему и нечего больше вспомнить: любовь Антонина к ее матери по-прежнему остается под сомнением, что бы Антонин ни говорил где-то на корабле в Норвежском море своему студенту. Если Лютный чему-то учит наверняка и сразу, так это тому, что все люди врут. Врут всегда и в больших количествах. В избыточных количествах, если угодно посчитать и вывести какую-то оптимальную цифру. Врут без всяких угрызений совести. Врут как дышат, даже не всегда потому что им это выгодно. Иногда – просто так, для красного словца.
[indent] Маше заранее известно, что ложь или молчание она простит Антонину так же легко, как то, что он не пожелал принимать участие в ее жизни. Чему еще учит Лютный переулок наверняка и сразу, так это тому, что каждый человек живет одну-единственную жизнь – свою собственную. И никакого преступления в том, что своя собственная жизнь остается самой ценной, нет.

Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинуть
с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть
в ней, выходящей из города, переходящей в годы
в погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.
Сюзанне Мартин. И.Б.

[indent] Маше кажется, что она проявила слабость, и ещё – что за эту слабость ей впору себя возненавидеть. Мёртвые остаются мёртвым, с несвойственной ей обычно строгостью говорила бабушка, когда они навещали мамину могилу. Между мёртвыми и живыми в доме Долоховых пролегала граница, которую никто не мог нарушить и никто не решался помянуть всуе. Разве что дедушка иногда забирался по ту сторону, когда сдержанно объяснял Маше, чем занимается её отец в Дурмстранге.
[indent] Её прикосновение не срабатывает: Антонин никуда не исчезает, остаётся на месте, продолжает говорить. И даже говорит то, что, наверное, не очень хочет – усилием, которое можно потрогать, как и его шрам, достаёт странно развёрнутые, но какие-то неловкие ответы на Машины вопросы. Как будто никто никогда не спрашивал его о жене. Или как будто он никому никогда не хотел об этом говорить. В отличие от незнакомцев, о существовании которых Маша может лишь догадываться, у неё есть хотя бы право знать – жена Антонина Долохова была её матерью. И, так уж вышло, что свою собственную мать, до встречи с Антонином, она знала только в идеальном агрегатном состоянии – мёртвой.
[indent] С очередной затяжкой Маша оправдывает свой интерес к жизни Антонина и своей матери вот таким образом. Это самое удобное. Самое удобное, чтобы не думать о другом: вот перед ней человек, черты которого должны были из неё когда-нибудь «израсти», чтобы она стала «симпатичной девочкой». Вот человек, которого в ней до смерти (фигурально и буквально) боялся обнаружить её дед. Вот автор сухих писем, которые дед хранил в своём кабинете. Нелюбимый сын. Нелюбимый отец.
[indent] Но они всё равно похожи. Маша видит это сходство, и ей интересно, видит ли его Антонин. Сходство становится заметнее, чем больше времени они проводят вместе. Сходство как будто в чём-то ее дополняет и освобождает: она только что хотела причинить ему боль. Не благородное чувство. Но, значит, оно всё-таки жило в ней всё это время?
[indent] Что это значит – «не курю с пятидесятого»? Маша с готовностью бросает мысль, которую не очень хочет доводить до конца, ради другой. Как будто бы более важной, потому что Антонин произнёс это вслух. С момента её рождения? Со смерти жены? С того дня, как уехал из дома? В ответ, впрочем, Маша только пожимает плечами: не хочешь – не кури, твоё право.
[indent] Антонин говорит, говорит, говорит. Маша слушает молча, докуривая сигарету, и за второй, хотя история не кончается, всё-таки не тянется. Она наблюдает за тем, как меняется лицо Антонина, когда он говорит о её матери, о выдуманном ею любовнике (тебе это что, немного льстит, а?), как смакует свою собственную выдумку с преподавательницей из Бразилии. По сравнению со всем тем, что она знала о своей матери до этого дня, история Антонина кажется бесконечной. В какой-то момент, Маша даже толком не заметила, когда, в Нормандии или в Дурмстранге, «Анна» стала «Аней». Никто на её памяти не называл маму «Аней», но у Антонина получилось сделать это так, что это даже не сразу резануло слух: словно это было что-то страшно привычное, даже родное.
[indent] Маша достаёт вторую сигарету.
[indent] Странно узнать, что у Антонина и Анны были какие-то планы. Планы, похожие на те, что строят нормальные люди в нормальных семьях. В нормальных – это не в тех, что создаются по расчёту, и не в таких, как у них. В доме Долоховых планы строил разве что дедушка, зато очень удобно – за всех своих домочадцев разом. Если он давал право выбора, то лишь из обдуманных и взвешенных им самим вариантов. Это было неплохо и до дедушкиной смерти даже казалось удобным. А после - начало обезоруживать. Как будто от некоторой части твоей жизни вдруг потерялась инструкция.
[indent] Ещё более странно обнаружить, что, несмотря на все эти «как мама» и «ты — дочь своей матери», Маша совсем на маму не похожа. По крайней мере, на маму из истории Антонина, потому что в этой истории живая мама кажется Маше лучше мёртвой: более энергичной, отважной, жизнелюбивой, умной, любознательной… любимой? Нет, они с Анной Долоховой совсем не похожи. Хотя бы потому, что для того, чтобы описать Машу, не нужно с ней знакомиться как-то особо. В этом она точно похожа на своего отца.
[indent] Осознать это после такого тёплого, даже восторженного рассказа Антонина на удивление не больно. Это вообще никак. Маше даже кажется, что она просто всегда смутно подозревала. что, раз она внешне не похожа на маму, она больше похожа на отца. И из этого, как оказалось, не израсти. Почему-то Маша вспоминает о дедушке. Забавно. Антонин был всем, что дедушка не любил в собственной семье, а Маша – всем, что он любил. А в конце концов выяснилось, что на самом деле они – две стороны одной медали. Хорошо, что дед не дожил, чтобы об этом узнать.
[indent] - Ты сильно её любил, да? – подводя черту под антониновым рассказом, не то спрашивает, не то утверждает Маша и выпускает дым в февральское небо.

[indent] Вы же наверняка соскучились, господин учитель. Интересно, если бы пьяные мальчишки на выпускном знали, что господин учитель и правда соскучился, повели бы они себя иначе? Или ненависть к Антонину и его сволочному характеру всё равно одержала бы верх? Ты же не на пустом месте тогда получил, Антонин. Дети жестоки, пьяные дети — в особенности, но всё-таки не настолько. Ты получил то, что заслужил своим преподавательским «даром», который не скупишься демонстрировать и сейчас.
[indent] Странное это чувство — осознавать, что ей удалось Антонина ошарашить. Только не заклинанием, не выученным хитрым приёмом, а тем, что всегда было при ней — словом. Словом и правом задавать ему вопросы, на которые он должен был дать ей ответ. Ещё более странное чувство — осознавать, что вопросы о её матери бьют наотмашь. Это читается во взгляде Антонина и отчётливо слышится в этом на выдохе произнесённом «бьёшь прямо в лоб». Кажется, так. Кажется, прямо в лоб.
[indent] Вот только это не приносит Маше допустимого в её положении удовольствия от того, что ей удалось отыскать слабое место у вечно отсутствовавшего в её жизни отца. Вместо удовольствия Маша чувствует что-то странное и трудно определимое: как будто она только что прикоснулась, легко и только кончиками пальцев, как к отцовскому шраму, к какой-то совершенно иной жизни, которая для неё была недосягаемой, потому что в этой жизни её попросту не существовало. Это была жизнь Антонина и Анны Долоховых: жизнь, в которой они спорили, ссорились, строили планы, просыпались и засыпали вместе, видимо, никогда не говорили друг другу о любви, дразнили друг друга несуществующими изменами… Это было их прошлое, которое так никогда и не стало ни будущим, ни настоящим.
[indent] Маша знает, что продолжать дальше расспросы — жестоко. Что разговор о матери, которая для неё всегда была мёртвой, а для Антонина — преимущественно живой, рано или поздно, если будет продолжаться достаточно долго, кому-то из них причинит боль. После всего, что Антонин уже ей рассказал, это совершенно очевидно.
[indent] — А сейчас понял? — тем не менее безжалостно спрашивает Маша, затягиваясь. Говорить о любви ведь необязательно. Не говорить о любви — вот это Маша может понять. Ей не сочиняли стихов, не дарили звёзд, не пели под окнами песен. Серхио вешал на уши лапшу, но это нельзя считать признаниями в любви и тем более — самой любовью. Его единственным признанием были слова о том, что она как тухлая рыба. Вот это больше похоже на то, что он в самом деле думал. А всё остальное — это только красивая чепуха, на которую ведёшься один раз в жизни, только для того чтобы потом сделать правильные выводы. Любовь, привязанность, просто хорошее отношение почти не имеют ничего общего со словами. Поэтому Маше кажется, что не так уж важно, что Антонин говорил или не говорил её матери. Важнее — разобрался ли он в том, что мог бы сказать.
[indent] Встречный вопрос только честный. Маша усмехается в ответ. Забавно, что Антонин, когда не на её кухне и не в аптеке, и сам понимает, что никакого общения отца и дочери у них не выйдет. По крайней мере, вот так просто. Потому что они не. разлучённые обстоятельствами родные люди. Они и есть обстоятельства. Настолько непреодолимые, что начинают Маше напоминать их свободный обоюдный выбор.
[indent] — Ты работал в Дурмстранге, — пожимает Маша плечами. — Ничего плохого мне про тебя не рассказывали, ты удивишься. Мне казалось, что дедушке не нравится то, чем ты занимаешься, потому что оно его пугало. Но дурного он не говорил. Я долго считала, что ты просто всегда очень занят. Поэтому потом было не больно понять, что тебя попросту нет в моей жизни. А мама… Маму они любили. Мама была самая-самая. Красивая, умная, талантливая. Я придумала её себе в какой-то момент. Решила, что она бы любила меня. Заботилась бы обо мне. Читала на ночь. Учила чему-нибудь. Чему там учат мамы, не знаю. Только… у меня всё равно не вышло ее полюбить. Из любви к продуманному образу как-то быстро вырастаешь…
[indent] Маша рассказывает спокойно, доставая из себя это многолетнее равнодушие, не имеющее никакого подтекста и эмоциональной окраски, не причиняющее боли и не доставляющее неудобств. Она не любит и не ненавидит отца, потому что его не знает; и она не любит и не скорбит о матери, потому что не знает и её тоже. Равнодушие к ним обоим теперь проверено опытным путём.
[indent] — Это забавно, если подумать, — продолжает Маша, немного помолчав, — но о ней не было каких-то внятных историй. С началом, кульминацией и концом. Все было похоже на сказку для ребёнка. Всё, кроме одной…
[indent] Маша обрывает себя на полуслове, на опасном желании спросить у Антонина, помнит ли он тот выпускной. Зачем ей это знать сейчас наверняка? Зачем ей знать его точку зрения? Незачем. Это прошлое. К тому же, не её и даже не её матери. Какое Маша имеет на это право?..