София ушла навсегда.
Дверь за спиной скрипнула, но Игорь не обернулся. Затянулся и выпустил дым в темное, беззвездное небо. Гайтан заскулил и ткнулся ему в ладонь.
- Замерзнешь, - сказал собаке Игорь. Странная это была привычка – говорить с псом так, словно он в самом деле что-то понимал. Но это начала София в тот миг, когда притащила щенка в дом, и, как и многое другое, что она принесла в их дом, общение с Гайтаном стало естественным. Таким же естественным, как пускать его, скулящего, под свое одеяло.
Гайтан вильнул хвостом, будто что-то понял, и сел рядом, грузно привалившись к ноге Игоря. Положил голову ему на колено и стал смотреть, как Игорь курит.
И что теперь они будут делать вдвоем? Как люди расстаются? Нужно отправить вещи? София сама за ними вернется? Он не должен идти за ней, но у них остался целый дом. Их целая жизнь. В их жизни все было настолько общим, даже невыносимое молчание, что у Игоря никак не укладывалось в голове, как все разделить пополам. Может быть, это ему стоило уйти. Оставить ей дом и собаку, всю их жизнь. У него была лавка. И второй этаж там, в общем-то, скорее пустовал, чем вправду использовался.
Игорь был так обескуражен оставленным Софией кольцом, что до самой главной мысли все никак не мог добраться — ее ведь тоже больше не будет. Он проснется завтра один. По-настоящему и навсегда один. Никто не сморщится смешно от того, что он слишком крепко заварил утром чай. Никто не будет прятать замерзшие ноги у него под боком на диване. Никто не промолчит о беде. Ничьи руки не пробегут по его рукам в маленькой, еще остававшейся у них недавно нежности. София заберет вещи, из дома выветрится ее запах, и он останется один, как после ее летних каникул в Румынии. Только тогда он мог написать ей и ждать зимы или лета, чтобы вернуться. А сейчас не сможет.
Игорь опустил взгляд на кольцо на левой руке. Вздохнул. А еще он узнает, когда найдется кто-нибудь другой. Лазейка в супружеской клятве. София об этом знать не хотела — его жизнь ее больше не касалась. Почему он не смог ей соврать? Почему не смог соврать, даже когда она попросила? Он даже ей не сказал, что тоже ее любит. Хотя что значит — тоже? Игорю никогда не нравилось это дурацкое тоже. Он любил Софию не тоже, не за компанию с кем-то еще. И не потому, что она любила его. Он любил Софию, потому что сколько себя помнил, просто не мог себе представить себя любящим кого-то еще. Но его любви — и даже ее любви — оказалось недостаточно.
– Пойдем домой, - сказал Игорь, обращаясь к Гайтану и погладил его по голове, привычно перебирая шелковистую шерсть между ушами. Было холодно, и долго сидеть на улице никому из них не хотелось — пес залетел в дом едва ли не раньше него, встряхнулся и потрусил к дивану, в гору подушек, поближе к камину и теплу.
Игорь зачем-то обошел дом. Проверил каждую комнату, начав с их спальни. Убрал со стола все, что должно было стать их ужином. Не торопясь, уничтожил все следы праздника. И вспомнил еще об одном.
Он спрятал подарок Софии в коробке в несостоявшейся детской, в которую она никогда не заглядывала. В коробке лежали книги о родовых проклятиях — Игорь прочел их все, помнил их наизусть, но никому бы не посоветовал. Они все оказались бесполезными. И лучше всего прятали от них счастье и маленький сверток.
В свертке была миниатюрная, красивая книжица о вымерших еще до рождения драконологии как науки драконах. Когда-то давно, когда они только переехали в Лондон, и София занималась переводами, она искала эту книжку. Но в Европе был только один экземпляр. Один экземпляр у очень упрямого коллекционера-магозоолога, которому давно перевалило за сто. Нужна была целая жизнь, чтобы он согласился продать Игорю эту книгу. И, ради разнообразия, правда, а не ложь: мне нужна эта книга, потому что ее очень хочет моя жена. А я очень хочу, чтобы у моей жены эта книга была.
Игорь хотел подарить ей эту книгу и снова спросить о драконах. Чтобы их смешные имена снова слетели с ее губ в их доме. Чтобы потом у него появился повод заговорить снова, спросить, как там какая-нибудь Царапка или Клыкастик. Он забыл, что у него не было права на эти вопросы. Драконы и заповедник были единственным ее местом, где не было его отравляющего следа. Где метка не играла роли, и Темный Лорд не играл роли, и поднятые из могил мертвецы были бессильны против драконьего пламени.
Все почему-то думали, что это он должен ее бросить — бездетную, неправильную, смурную. Но это же не так. Это ей надо было бежать прочь. И ты-то это знал, Игорь. Зачем забыл?
Игорь достал сверток с книгой из коробки, поставил коробку на место и пошел в спальню. Аккуратно положил сверток на стол, а сверху — ее кольцо. Вдруг придет за вещами и увидит. Он не будет спрашивать про драконов. Но книга пусть будет у нее.
Дома было душно от жарко натопленного камина, одиночества и пустоты. Почему-то пустота в их доме всегда была жаром, а не прохладой. Игорь переоделся в дорожную одежду, погладил задремавшего Гайтана и строго наказал ему ждать. Знал, что Гайтан, порядочный пес, непременно дождется.
Он взял с собой только волшебную палочку и больше ничего. Вышел в ночь, вдохнул холодный воздух и зашагал прочь от дома. Ненадолго. До утра. Пока рождественская ночь не закончится. Хотелось сходить туда, где мелкая речушка, пересекающая остров, вдруг расширялась и обрушивалась вниз. В этом было что-то успокаивающее и могучее — сила, которая превосходила их всех, смерть и рождения, и неслась вперед, не обращая ни на что внимание.
Оглядываясь назад, Игорь понимал, что в тот день, двадцать пятого декабря, ему казалось, что если провести на улице всю ночь, если позволить зимнему промозглому ветру хорошенько продуть себя насквозь, решение непременно найдется само собой. Как будто привычный уход из дома – короткая отлучка, так необходимая им порой передышка – все вернет на свои места.
Но когда он вернулся домой на рассвете, когда непроглядная зимняя темень приподнялась, обнажая бесцветное утро, Софии по-прежнему не было. И все ее вещи по-прежнему были на месте. Игорь понял каким-то шестым чувством, что она и не приходила. И еще кое-что понял, но предпочел себе тогда не говорить.
В образовавшуюся после уходя Софии пустоту Игорь тоже предпочитал не верить.
Наверное, потому что первое время – в последние дни года – отсутствие Софии еще не казалось Игорю постоянным и окончательным. Оно напоминало одно из тех расставаний, которые в последние годы заканчивались молчаливыми, но все еще нежными, встречами, в свою очередь перетекавшими в еще одно расставание. Чередование присутствия Софии и ее отсутствия составляло неотъемлемую часть того, во что постепенно превратилась их совместная жизнь. Игорь поначалу старался под нее подстраиваться и знал, что она подстраивается под него, а потом вдруг понял, что вместо того, чтобы попытаться выкроить в своих жизнях за пределами дома время побыть вместе, они все чаще пытаются выгадать время, чтобы побыть порознь.
Игорь так долго думал, что с этим можно сделать, что было больно и обидно проснуться еще одним серым утром и понять, что он так и не придумал ничего стоящего. Вообще ничего не придумал. Не придумал даже лжи, на которую мог возложить надежду. Лжи, чтобы сказать Софии, когда она вернется. Он даже правды для нее так и не придумал. И так и остался один.
Четвертого января одиночество пришлось на выходной. Выходной Игорь устроил по нелепой привычке – праздновать день рождения он никогда не любил. Но София старалась устроить праздник, и он никогда не хотел обидеть ее равнодушным к поводу для этого праздника отношением. В этом году все впервые за много лет было иначе. И на долю секунды, открыв глаза утром, Игорь почувствовал себя дома – в Софии, в тот год, когда бабка умерла, оставив его совсем одного. Наедине со всеми праздниками и поминками.
Чтобы не ждать, что София может вернуться, Игорь с раннего утра, прихватив с собой Гайтана, ушел гулять. Привычным долгим маршрутом, который пересекал остров, огибал маггловскую деревушку и вел Игоря привычным, исхоженным втроем маршрутом, который спустя столько лет на острове как будто тоже был частью их дома.
Ждать Софию дома не хотелось. Игорю вообще не хотелось никого ждать, поэтому камин он заблокировал еще накануне дня рождения, поговорив с Долоховым и убедившись, что старый приятель не заявится по несуществующему поводу. Долохов был бесценным собеседником, когда хотелось молчать. Но молчать в компании кого бы то ни было Игорю не хотелось – это он уже проходил двадцать пятого декабря.
Они шли, шли, шли, шли, и всякий раз, когда Игорь задумывался о том, что мог бы провести этот день в Лютном, на работе, Гайтан то подпихивал его боком, то тыкался холодным влажным носом в ладонь, приглашая играть. Будто как умел пытался его привязать к дому, хотя в тот день это выглядело как плохо спрятанный, неумелый упрек – ты должен был быть дома, Игорь. Почаще быть дома, чтобы она не ушла. Чтобы она не заподозрила, какой ты на самом деле. Чтобы и дальше продолжала себе лгать, что ей все равно, что ты не испытываешь жалости к большинству людей на свете. «Там же были дети, Игорь». Ну и что? У нас с тобой дети тоже были. Ну и где они все сейчас, эти дети.
На полпути к дому Игорь вдруг почувствовал неладное. Неладное заворочалось в его душе отголоском одностороннего диалога с Софией, который он вел весь день, выстраивая его раз за разом так, чтобы однажды, в конце концов, она приняла решение остаться, и забывая, что в действительности она уже приняла решение уйти. Кто-то был дома. Кто-то прошел сквозь защитные чары, а не через камин. Тонкая ниточка, протянутая между магом и созданными им чарами дребезжала, натягиваясь все туже и туже, но опасности во вторжении Игорь не чувствовал. Значит, это все-таки был кто-то знакомый. Но не София. Потому что София ушла навсегда.
Игорь ускорил шаг, подгоняя пса, но к дому, в котором кто-то зажег свет, все равно подошел вторым: Гайтан все понял первым, едва втянув носом воздух. Залаял, завилял хвостом и нырнул в щель открывающейся двери. Игорь узнал гостя не по запаху, а по голосу.
- Я и не беспокоюсь, - спокойно отозвался он, входя в гостиную и наблюдая за тем, как пес бурно радуется нежданному гостю за них двоих. Почему-то сразу, едва ли не раньше Эйвери и открытой бутылки огневиски, бросился в глаза букет цветов в вазе – для Софии. Почему-то от этого на душе стало погано – будто он не догадался подарить ей цветы сам. Будто он вообще до чего-то с ней не догадался.
- Спасибо, - сказал Игорь и перевел взгляд на каминную полку. Там и правда ждал своего часа бархатный футляр, перетянутый атласной лентой. Игорь взял его с полки и открыл машинально, из вежливости, даже без особого удовольствия. Но все же улыбнулся, обнаружив на бархатной подложке часы.
- Спасибо, - повторил Игорь теплее и добавил, - София ушла. Я один.
Сказал это первый раз вслух и сам удивился, как буднично это прозвучало.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-02-20 00:23:51)

Игорь еще раз посмотрел на часы, зачем-то машинально взвешивая их в руке. Артефакт воспринял это как сигнал к действию, и циферблат на миг подернулся пеленой, чтобы вместо времени показать ему его собственный возраст. Игорь хмыкнул, поднимая на Эйдана взгляд.

- Хороший подарок и правда, - кивнул он без всякой иронии. Интересно будет опробовать их в лавке на чем-то сложном и капризном. Игорь нисколько не сомневался, что размениваться на неточно или избирательно работающий артефакт Эйвери не будет, и, движимый профессиональным любопытством, хотел опробовать новую игрушку в деле. На долю секунды этот интерес даже заслонил все прочее – по привычке от семейных проблем Игорь заслонился своим ремеслом.

Игорь вскинул бровь в ответ на вопрос о «мире ином». Эйвери что, таким образом пытался шутить? Но Эйвери, к сожалению, был предельно серьезен, и эта серьезность уже много лет Игоря воодушевляла еще меньше, чем привычное обманчивое легкомыслие, с помощью которого Эйвери подбрасывал дров, заставляя разгораться внутри что-то, чему Игорь много лет не мог найти подходящего определения. Он разве что твердо знал, что много лет назад ровно это чувство побудило его отправить в полет в сторону Эйвери целую полку дорогостоящих книг.

На полумеры Эйвери до сих пор был не способен, поэтому даже прежде, чем Игорь успел ответить хоть что-то или хотя бы положить часы в футляр, он оказался в крепком, непрошенном, но явно предложенном из лучших побуждений захвате, и даже рассеянно слегка хлопнул Эйвери по спине в ответ. Наверное, он ждал от Игоря чего-то такого: простого, понятного принятия предложенного добровольно сочувствия, хотя никакого принятия в себе Игорь отыскать не мог. Ему, кажется, не нужно было утешение. По крайней мере, такое, от которого ничего в его жизни поменяться не могло.

С некоторым сожалением Игорь подумал, что все это Эйвери может принять на свой счет, но потом решил, что они слишком давно знали друг друга, чтобы Эйдан сейчас всерьез ждал от него каких-то проявлений чувств.

- Пей, если хочешь, - пожал плечами Игорь и вернул часы в футляр, а футляр – на каминную полку. Он успел уже снять куртку и оставить ее в передней, но в целом все равно еще чувствовал себя как будто не до конца вернувшимся в собственный дом – словно для того, чтобы по-настоящему расслабиться, требовалось еще что-то. Но определенно – не огневиски.

Их с Эйданом взгляды встретились ровно на обещании, что Эйвери за ним присмотрит, которое подразумевало, что Эйдан предлагал ему напиться настолько, что с непривычки ему может потребоваться чужая помощь. Это было щедрое предложение, и Игорь даже нисколько не сомневался в том, что Эйвери в самом деле не даст ему пропасть и не оставит в одиночестве. Но топить что бы то ни было в алкоголе Игорь не привык и приучаться не собирался.

Он сделал приглашающий жест в сторону кресла и сам сел в кресло напротив облюбованного Эйданом, раздумывая над вопросами старинного друга. Все серьезно? Пожалуй, да. А может, все в кои-то веки правильно. Ровно так, как должно было быть давным-давно. Почему? Что случилось? Sukablyad’. Это ты мне расскажи, что случилось. Ты-то наверняка об этом знал. Может, даже был там сам.

- В Рождество включили радио, - спокойно пояснил Игорь и закатал рукав джемпера, демонстрируя тусклый, почти сливающийся с кожей рисунок на коже. – А следующим утром почитали газеты. Так что ты мне расскажи, насколько все серьезно и что именно случилось. Я не имею ни малейшего понятия.

Игорь говорил спокойно, без обвинения и злости. Просто отвечал на поставленный вопрос и пользовался возможностью удовлетворить свой странно будничный интерес к рождественским событиям. Он ведь узнал о них по радио и из утренних газет, как все непричастная магическая Британия, а мог узнать из первых рук. Глупо было этим не воспользоваться. Хотя бы для того, чтобы знать, что он мог бы сказать Софии, если она вернется за вещами. Если вдруг ему представится шанс ей соврать.

Спиртное никогда не вызывало у Игоря интереса: ему был известен состав и эффект, но ни то, ни другое не было привлекательным и никак не походило на способ решить какую бы то ни было проблему. «Помогает забыться», сказал ему однажды Стефан, когда они гостили в общине Софии. Почему-то Стефану казалось, что их с Игорем соединяет общее горе бездетного брака, от которого и бегство только одно – выпить и забыться. Но Игорю никогда не хотелось никуда бежать. Он был из тех, кто остается решать проблемы. Так, по крайней мере, ему казалось.

Он пил когда-то давным-давно. В Софии, в последние школьные каникулы, когда отец еще был жив, чтобы посадить его за стол напротив себя и заставить пить «за ушедших». Они пили тогда водку, потому что последним из отцовых братьев ушел Георги – водка шла к его памяти, потому что олицетворяла, кажется, все, чем он был и чем так и не смог стать. Игорь помнил этот вкус – горечи, сожаления и разочарования. И это – все? И ради этого все?

Отец, помнится, почти никогда не пьянел, но память упорно отказывалась сообщать, было ли это каким-то свойством или просто врожденным чувством меры. К мере он всегда призывал и Игоря, и после того, как отца не стало, и он лужей крови и вывернутыми внутренностями растекся по лестнице в их доме, раз и навсегда смешавшись в смерти с его матерью, Игорь этой мере следовал. А потом и вовсе перестал. Это было до их с Эйвери дуэли в лавке, но тоже, по иронии судьбы, летом.

Ты остался один, Игорь, сказал Сандро, дядьев друг. И горя у тебя будет еще много, Игорь. Там, на дне бутылки, от этого горя ищут ответы. А ты не ищи. Холодный разум дает ответы, вот что, Игорь. Холодный разум и только он.

Годы сделали те слова утверждением, которое нуждалось в ряде оговорок – в магической Софии, пережившей поражение Гриндевальда, которое отпало от всех бурливших в городе конфликтов как засохшая кровяная корка от раны, знали только крайности. В спиртном или искали утешения, или подкрепляли им безудержную радость. В той Софии все либо жили, либо умирали, и, когда Сандро говорил все это, сидя, вытянув ноги, на крыльце их дома и лениво поглядывая на улицу, ему и самому, наверное, казалось, что он дает один из тех совет, что не стареют и не покрываются пылью. Жизнь показала, что Сандро тогда тоже ошибался. Но пить Игорь так и не приучился – просто никогда не хотел вернуться ни в состояние искусственной радости, ни в состояние преувеличенного горя.

Эйдану, как, впрочем, и никому другому, Игорь никогда этого не объяснял. Над непьющими, так уж повелось, обычно шутили или сочувствовали. Порой считали, что спиртного Игорь в жизни даже не пробовал, и тогда считали его как будто бы взрослым не до конца – словно вкус водки, вина или огневиски занимал в процессе становления личности такое значительное место, что если к полувековому рубежу место так и не заполнилось, оно оставалось уродливой прогалиной в личности.

Игорь вздохнул и, вместо чая, за которым еще нужно было идти на кухню, ставить чайник, искать заварку и совершать все эти манипуляции, налил себе огневиски. Поставил бокал на подлокотник кресла и выжидательно, прямо взглянул на Эйдана.

- Чтобы тебе было не одиноко, - прокомментировал он. Пить Игорь по-прежнему не собирался, но наличие второго наполненного бокала, к тому же удачно не пустеющего, иногда помогало поддерживать видимость компании.

- Значит, не все, - пожал плечами Игорь. Он снова говорил спокойно – он никогда не боролся за место подле Риддла и неведение его не уязвляло. Он и пришел к Риддлу не затем, чтобы убивать детей и взрывать поезда.

Там же были дети, Игорь.

Как все опять вернулось к этому? К этим словам Софии, которые прицепились к нему почти против воли. Там же были дети. Avada Kedavra – и не были. Дети умирают точно так же, как взрослые. Вообще все люди умирают одинаково.

Кроме того, как справедливо заметил Эйдан, даже если бы Игорь знал о готовящейся акции, это ничего бы не изменило. Если было во всей ситуации что-то в самом деле отвратительное, так это ее глупая необратимость: не существовало никакого условия, при котором она не могла состояться; ни малейшего шанса, что люди остались бы живы, а София осталась бы дома. И Эйдану, кажется, неотвратимость всего этого Рождества тоже не очень нравилась – он старался говорить на языке скупых фактов, но «бойня», «нелепые смерти», «выводок бешеных хвосторог» и извечная дипломатическая привычка Эйвери его, кажется, все-таки выдавали. Или Игорь, как всякий иноземец, просто приобрел привычку слишком внимательно слушать и прислушиваться к каждому слову. Было, пожалуй, и еще кое-что.

Друг с другом, наедине, они, насколько Игорь мог в этом разобраться, никогда не были Пожирателями Смерти: их дружба с Эйвери была старше, чем это Рождество и разошедшиеся от него по их жизням волны; старше, чем множество других событий, которые для всей остальной Британии, должно быть, были не связанными между собой камерными трагедиями, а для тех, кто носил метку, вот уже почти десятилетие сплетались в единое целое.

- Рвения и правда многовато, - согласился Игорь. Уголки его губ чуть дрогнули в усмешке на последней части рассказа. – Крыша ему чем не угодила?

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-02-28 00:31:21)

Игорь, пожалуй, догадывался, что незнание в этом случае должно было быть буквально манной небесной: благосклонным дозволением Тома в чём-то не принимать участия, просто и без всяких дополнительных обязательств оставаясь в стороне. С практической точки зрения, разумеется, это означало всего лишь то, что он попросту был не нужен ни в деревне, ни на вокзале — в этот раз все по стечению обстоятельств, которое могло бы быть даже счастливым, обошлось без него. Даже удивительно, как то, что могло бы стать залогом их с Софией спокойствия, избавив от ненужных и неловких объяснений, в конечном счете стало тем, что пролегло между ними пропастью.

Поэтому в ответ на слова Эйдана Игорь лишь пожал плечами: может быть, это кое-что о нем и говорило, только скорее им двоим и Риддлу, а не Софии, а потому в контексте этого разговора не имело никакого значения. По большому счету, то, что думал об Игоре тот, кто когда-то обратился к нему в Болгарии с деликатным делом, а теперь называл себя Темным Лордом, в стенах этого дома никогда не имело значения. Игорь долго носил Метку и долго бродил по сумрачной границе жизни и смерти. Пожалуй, достаточно долго для того, чтобы позволить себе фатальное заблуждение: их с Софией крест — бездетность, а не его ремесло. С его ремеслом она как будто бы сжилась сразу же, по обыкновению просто приняла как данность.

На долю секунды Игорю показалось, что Эйдан успокоится на своем «допустим, про Софию я примерно понял» и в этот раз ему хватит терпения удержать в себе любопытство, беспокойство и все прочие чувства, которые не повернут время вспять и не поменяют ход их с Софией разговора, даже если Игорь сейчас воспроизведет его дословно. А он мог бы. Для этого нужно было только сосредоточиться — он так часто об этом думал (или говорили они так мало), что мог бы воспроизвести в памяти весь тот день поминутно, включая каждое сказанное слово.

Но Эйдан, конечно же, не удовольствовался «примерным пониманием». И в этом было даже что-то успокаивающе привычное — Эйвери еще в юности дружил настырно и с полной самоотдачей, и во взрослой жизни и взрослой дружбе придерживался тех же правил. Иногда это утомляло точно так же, как в день их знакомства, но с годами — все реже и реже, и дружбу с Эйданом Игорь ценил за то, что различия между ними никогда не становились больше их взаимопонимания.

— Она сказала — там же были дети. А я на это не сказал ничего, — спокойно пояснил Игорь, хотя, конечно, об этом Эйдан, в общем-то, догадался уже и сам. — Ничего, вероятно, оказалось хуже правды. Но другого у меня не нашлось.

В Эйдане можно было быть уверенным — он понимал, что значит это «ничего» и знал цену и избирательному сочувствию, и непроницаемому равнодушию. Равнодушие, во всяком случае, чаще всего бывало искренним — Игорь совершенно не верил в то, что кто-то из живущих способен душой сопереживать всему сущему и страждущему, а особенно тому, что не имело к сопереживающему прямого отношения. Невинных жертв чудовищных обстоятельств просто принято было жалеть — на страницах «Пророка» этой жалости было столько, что ею можно было затопить Лондон. Но это не делало ее искренней. Это было не более чем великодушие выживших, которые могли позволить себе, не сильно потратившись, сострадание к мертвым. Нелепость.

— Утопил? — уточнил Игорь и добавил. — Похоже и не похоже на него. И это мне не нравится.
Даже если бы София была сейчас в соседней комнате, например, на кухне, суетилась бы, как обычно, чтобы угостить гостя, который, в общем-то, до сих пор ей не очень нравился; если бы все в жизни Игоря сейчас было «как надо», то есть относительно хорошо, он все равно сказал бы то, что сказал. То, что Риддл устроил в Рождество, было тревожным знаком. Это, может, и был самый короткий путь к желанной цели, но на этом пути легче всего было свернуть шею. Даже твою почти бессмертную шею, Том.

Прямой и, наверное, с любым другим человеком, кроме Эйдана, — провокационный, вопрос не застал Игоря врасплох. Почему-то ему казалось, что этот вопрос просто логично вытекает из тех разговоров, которые они вели раньше, пользуясь тем, что иногда их все-таки никто не слышит. Да и из нынешнего разговора, в общем-то, его можно было вывести тоже. Ведь самое же время пожалеть об этом, потому что лучше поздно, чем никогда, не так ли?

— Нет, — после недолгих раздумий ответил Игорь. — Я помню, почему я это сделал. Я знаю, что сделал бы это еще раз. А ты?

Еще никогда, ни разу в жизни, с того достопамятного сентябрьского утра пятидесятого года в Софии, Эйдан Эйвери, спрашивая «сказать тебе, что об этом думаю я?» не давал Игорю паузы достаточной, чтобы туда влезло слово подлиннее «да». Например, «нет». Или даже – «нет, спасибо». Паузами в своей речи в таких вопросах Эйвери с юности распоряжался весьма стратегически верно, особенно если был настроен подольше послушать звучание собственного голоса или, к примеру, всей душой собирался помочь.

Почему-то в том, что в этот раз успокоиться Эйвери не мог ровно потому, что вознамерился если не напоить его и заставить забыться, то хотя бы облагодетельствовать советом, Игорь нисколько не сомневался. Это было так же забавно, как в пятидесятом, и даже вызвало у Игоря слабую, короткую улыбку, хотя формального повода веселиться, конечно же, у них не было.

Утешения, они же – соображения Эйдана по поводу их с Софией распавшегося брака, больше всего напоминали продолжения поздравления с днем рождения, и Игорь даже почувствовал себя почти обязанным дослушать их до конца. Эйдан вряд ли разбрасывался словами вроде «раз узнав, тебя невозможно оставить», говоря с людьми своего пола. К советам Эйдана об общении с противоположным полом Игорь питал некоторую долю здорового скептицизма – в смысле количества этого общения опыт Эйвери превышал не только его собственный, но, в общем-то, немного и границы допустимого в приличном обществе, но в смысле качества это общение было… своеобразным. Деликатно выражаясь.

И все-таки зубоскалить по этому поводу – хоть и мог бы – Игорь не стал. Во-первых, он сам не рассказал Эйдану всех обстоятельств ухода Софии. Во-вторых, Эйдан в самом деле хотел ему помочь. И откровенность, лишенную сарказма, Игорь ему все-таки должен был – хотя бы за то, что Эйвери вспомнил о его дне рождения, позаботился о подарке и продолжал тратить время на чужую семейную драму, словно ему не доставало того, что происходило в стенах его родного дома.

- Когда София ушла, она оставила кольцо, - ответил Игорь, так и не придумав, как поблагодарить Эйдана за приятные слова. Он никогда не умел найти им применение и просто надеялся, что, раз уж Эйдан в самом деле все это о нем думает, в не озвученных благодарностях он тоже разберется. - Может быть, ей лучше уйти. Это ведь не означает, что я перестану ее любить, - зачем-то пояснил Игорь, потому что эта мысль была в его мире относительно новой и для него самого как будто бы нуждалась в пояснении.

Том в этом смысле был темой и более тягостной, и более безопасной: по крайней мере, в этой области их общения всегда царил разум, а не чувства. Кроме того, восстанавливая в голове ход событий, свидетелем которых он мог и, отчасти, даже должен был стать, но не стал, Игорь испытывал какое-то странное, мрачноватое удовлетворение – о таком не пишут в газетах и такое не передают по радио. Это безумие, переданное из первых уст, от очевидца событий.

- Никто теперь не подумает, что он мелочится, - усмехнулся Игорь. Его рука машинально скользнула к бокалу огневиски. Пить он по-прежнему не собирался, просто занял себя, качнув бокал из стороны в сторону, размышляя о великом темном лорде и наблюдая за тем, как тусклый свет преломляется в янтарной жидкости, не имевшей для него никакой привлекательности и не сулившей отдохновение усталой души.

Игорю казалось, что он знал, каким будет ответ Эйдана на его вопрос. Вероятно, как и сам Эйдан знал заранее ответ на свой, когда спрашивал. Их история с Томом всегда казалось Игорю более тягостной, чем собственная, - школьная дружба играла со взрослыми людьми опасные шутки. Она прорастала куда-то вглубь существа, оплетала все в нем и держала крепко и прочно даже тогда, когда пути должны были бы уже разойтись. Возможно, что-то подобное, только гораздо более спокойное и нутряное, связывало его самого с Долоховым: они почти делили на двоих школьные годы, но по-настоящему сдружились после, практически сразу после окончания школы. Если примерить то, о чем говорил Эйдан, на то, что связывало Игоря с Антонином (потому что никакой другой дружбы, чтобы это сделать, у Игоря попросту не было), становилось, в общем-то, ясно, что без серьезного, очень серьезного повода, такая связь не рушится. Вопрос только в том, что можно было в случае с Томом Риддлом считать серьезным поводом.

- Понимаю, - кивнул Игорь, принимая ответ. Помолчал, раздумывая, стоит ли продолжать, потому что вопрос одновременно произрастал из ухода Софии и совершенно ее не касался. Он крутился в голове у Игоря уже довольно давно, но только сейчас, оформившись в поезд, взорванную крышу и погром в Хогсмиде был облечен в слова. – Тебе не кажется, что все это вот-вот зайдет слишком далеко для того, чтобы кто-то из нас мог позволить себе закрыть глаза на методы, которые он выбирает, потому что закрывать глаза – безопасно, пока мы по одну сторону с ним? Ты сказал, что всегда знал, что и ради чего ты делаешь. Ради чего?

Игорь задавал этот вопрос без драматизма и ненужной конспирологии: они были в этом доме вдвоем, они оба знали, что ни одно сказанное слово не ускользнет за пределы острова Скай, и оба трезво смотрели на жизнь.

Отредактировано Igor Karkaroff (2021-03-08 21:08:09)

«Извини, больше не буду»? На секунду Игорю даже показалось, что он ослышался, потому что такие слова от Эйдана, уже вставшего на путь умудренного опытом преподавателя жизни, больше всего были похожи на слуховую галлюцинацию. Слуховая галлюцинация, впрочем, делала все, что Эйвери сказал до, каким-то до странности трогательным и заботливым.

- Мы оба знаем, что будешь, - усмехнулся Игорь. – Но дело же не в том, чего хочу или не хочу я. Потому что я-то могу жить с тем, что делаю. Я могу жить со своим равнодушием к чужим детям. К чужой смерти. Даже к собственной. Я не имею ни желания, ни возможности менять что-то в своей жизни. Если София не может с этим жить, я не имею права ее удерживать.

Я, я, я, я. Игорь не любил это слово и прохладно относился к регулярному его использованию, особенно – в начале предложения, но в данном случае это было даже уместным. Они с Софией, в конце концов, видимо, тоже разделились на два «я», и Игорю не хотелось привязывать ее к себе только потому, что он продолжал ее любить. Чужая любовь, особенно та, что имела большой стаж, держала, как казалось Игорю, крепче всяких других уз, потому что имела свойство к чему-то обязывать принимающую сторону, если принимающая сторона по счастливому (или несчастливому) стечению обстоятельств оказывалась порядочным человеком. А он не имел права обязывать Софию – в его жизни смерти всегда было больше, чем собственно жизни, а неравнодушия к ней, очевидно, оказалось недостаточно для того, чтобы сделать ее счастливой.

Отчасти Игорю было даже любопытно, что скажет на это Эйвери. Он придерживался другой точки зрения не только в том, что касалось брака, но и в том, что касалось жизни вообще. И эта другая точка зрения, хоть и лежала далеко за пределами собственных принципов Игоря, всегда освежала угол зрения и иногда даже помогала выстроить правильный фокус. Правда, в вопросах, которые не касались семейной жизни, но раз это срабатывало до, может быть, сработает и сейчас? Подумать только, как это жалко – переложить собственную, еще не изжитую надежду, на Эйвери.

Обещать, что подумает над его словами, Игорь не стал. Обещания он тоже не любил, да и точку в этом обсуждении еще не поставил. В сегодняшнем вечере, похоже, точек вообще будет куда меньше, чем обычно, и даже меньше, чем Игорю бы хотелось.

- А лучше бы, чтобы он забылся поскорее, - без особой надежды на то, что это возможно, устало произнес Игорь. Было всего-то четвертое января, а ему уже пришлось успокаивать нескольких своих встревоженных клиентов с континента, которым происходящее в Британии решительно не нравилось. Не столько тем, что делал Том, впрочем, сколько тем, что в ответ пыталось сделать британское министерство. Предусматривал ли Риддл такие последствия? Желал ли он и их тоже или, ввиду отсутствия необходимости иметь собственные международные дела и заботы, просто не просчитал такие последствия?

- Ты же понимаешь, что быть подле него и по одну сторону с ним – это разные вещи, - так же спокойно сказал Игорь. Это могла быть крамольная мысль. Мысль, ведущая к неминуемой и мучительной смерти, но они с Томом Риддлом были по одну сторону. Пока. Потому что от всех противоречий и сомнений Игоря защищало его равнодушие. Грязнокровки, магглы, сквибы… чужие оборвавшиеся жизни. Они все умерли бы и так. Рано или поздно.

- Я не хочу от него уходить, к тому же.  Я уже сказал, что ни о чем не жалею. Я просто думаю, на сколько еще нас всех хватит. Как долго то, что он делает, не будет касаться лично нас.

Кто угодно в его семье назвал бы это трусостью. Каркаровы верили в чистокровие и шли бороться за него с открытым забралом. Ради этого они готовы были рискнуть всем, включая единственную женщину на свете, носившую их фамилию, - его мать – и единственного их наследника – его самого. Но Игорь никогда не находил в себе сил ни разделить эту истовую веру, ни в самом деле за нее бороться. Он мог помочь Тому в вопросах растяжения одной земной жизни до бессмертия. Мог отнять чужую жизнь ради Тома. Вероятно, не колебался бы, если бы при этом ему пришлось отдать свою собственную, но только потому, что принести Тому весть о неудаче и так было равносильно смерти. Только куда более мучительной и долгой, а растягивать свою единственную смерть до бесконечной агонии Игорь не хотел.

Что он имел в виду, но, возможно, не сумел выразить, потому что они с Эйданом никогда не говорили о таких вещах: как долго они, будучи при Томе, будут защищены от его методов. У Игоря не было других друзей, кроме двух, что состояли в числе доверенных лиц Тома, но у них, у всех остальных, такие друзья наверняка имелись. Как скоро придется постучать в их двери? Когда придется сверяться со списками случайных жертв в «Пророке», надеясь не обнаружить там знакомое имя? В какой момент нельзя будет предупредить кого-то дорогого или просто нужного и потому важного, не ходить туда, не делать это… Все это начинало напоминать ловушку, из которой не было никакого выхода, потому что она захлопнулась как будто бы даже раньше, чем кто бы то ни было из них, включая самого Тома, вообще осознал это ловушкой.

От этого было не по себе. Но по большей части, конечно, - все равно. Вот поэтому Софии лучше было уйти. Заповедник укроет ее Пожирателей Смерти. И от смерти, вполне вероятно, он укроет ее тоже.

- Нет, не ожидал, - беззвучно, коротко рассмеялся Игорь. – Этот ответ тебе исключительно к лицу.

Нет, слуховых галлюцинаций у Игоря не было и вообще в мире все было в порядке: Эйдан обещал перестать лезть в их с Софией жизнь со своими непрошенными советами и не перестал. Любого другого человека ровно на этом самом месте «праздничного» визита следовало выставить за дверь, но только не Эйдана Эйвери. Держи он и в самом деле подобные обещания, у них даже в пятидесятом в лавке не вышло не то что многолетней дружбы, но даже нормального разговора.

Игорь коротко, беззвучно рассмеялся и качнул головой, когда Эйдан снова заговорил, вернувшись к исходному посылу. Не то чтобы на душе от этого стало легко и спокойно, но определенно легче, чем было. С Эйвери, по крайней мере, можно было не притворяться, что ему не все равно или, напротив, все равно, и не делать вид, что разговоры по душам удаются ему так же хорошо, как деловые переговоры, с которых и спрос-то, на самом деле, не так уж велик.

- Я же не могу заставить ее с этим смириться, - разом посерьезнев, сказал Игорь. Его взгляд почему-то уперся в бокал в руке у Эйдана, и некстати вспомнилось, как четырежды в году Эйвери пытался убедить его выпить. Так, словно у этих несостоявшихся алкогольных эскапад было какое-то особое расписание, которого Эйдан пытался придерживаться. Впору было, пожалуй, начать сожалеть о том, что он не принимал способ «напиться и забыться» как основной для решения проблем, у которых решения в действительности и не было. – И не хочу. Ты знаешь хоть одну по-настоящему счастливую жизнь, в которой человек вынужден постоянно смиренно жить с тем, что противно его природе? Я – нет. Если бы она психанула, как ты говоришь, - хотя Игорь не мог представить жену «психанувшей» и чуть поморщился, употребив это слово по отношению к ней, - это можно было бы считать сиюминутным. Но она выглядела скорее опустошенной. Ошарашенной. Уставшей.

Игорь не то чтобы владел даром меткого описания человеческой натуры. Уж не словами – точно. Ему приходилось разбираться в том, как и почему люди вели себя в тех или иных ситуациях, как всякому, кто зарабатывал, работая с людьми, но на этом его способности, пожалуй, и исчерпывались. Слова вообще не были сильной стороной Игоря. И вся ситуация с Софией только служила этому еще одним, хотя вроде бы и никому не нужным, доказательством.

Когда Эйдан заговорил о жертве, Игорь только пожал плечами. Можно было бы сказать, что жертва Софии в их совместной жизни и так была больше, просто была другого толка; можно было сказать, что Эйдану, прожившему всю жизнь в странноватом, но как-то, видимо, по-своему счастливом союзе с Магдалиной, было просто не понять, что в браке было довольно глупо мериться тем, чья жертва больше или «жертвеннее»; можно было изыскать какую-нибудь подходящую случаю патетическую фразу и обронить ее с усталым видом, подводя под этим разговором черту. Но Игорь выбрал другое.

- Потому что у меня уже нет выбора, а у нее он еще есть? – спокойно предположил Игорь. – Или потому что я не хочу принимать ее жертву и смотреть, как она мучается рядом со мной?

Отсутствие выбора, которое у них с Эйданом было по случайности общим, уводило их довольно далеко от этого дома. Прочь, прочь от безопасного уединения гостиной, туда, где ныне обитал Том Риддл. Едва ли Тому было дело до них сейчас. Но когда-нибудь… когда-нибудь он в самом деле мог им это припомнить. Только что-то Игорю подсказывало, что если дело дойдет до такого сеанса у Риддла, их не спасет уже даже хвалебная ода в адрес лорда Волдеморта, исполненная в стихах и под живой оркестр.

Замечал ли Эйдан, как он менялся, когда говорил о Томе? Они говорили о Риддле очень редко, практически – никогда, с осторожностью лишний раз не поминая всуе, но от этого контраст становился только более очевидным. О Софии, о семье, о жертве Эйдан говорил с участием и вечным, не стареющим и не тускнеющим с годами энтузиазмом, который так шел ему много лет назад в лавке, а сейчас у многих – тех, кто знал Эйдана уже главой министерского департамента, - вызвал бы, пожалуй, даже некоторое недоумение. О Томе – так, словно составлял министерский циркуляр. Выверенные, взвешенные формулировки, емкие фразы, прохладный тон. Как будто в этом разговоре уже незримо присутствовал третий.

Но Эйдан продолжал говорить, и что-то неуловимо менялось, – словно разговор все еще непостижимым образом оставался вполне искренним обменом мнениями.
- Ты будто предостерегаешь меня от побега, - заметил Игорь. – Я не собираюсь бежать. Хотя к смерти, пожалуй, отношусь ввиду некоторых обстоятельств легче, чем ты. Я только думаю… В этом есть некоторая ирония, тебе не кажется? Вот я, к примеру, пришел к нему в надежде, что он сможет сделать то, чего не смог я сам. Увы, - короткий, без всякой паузы произнесенный приговор всем их с Софией неудачным попыткам обзавестись ребенком. – А я все равно выберу его, если придется выбирать. Я уже выбрал.

Чтобы она жила, не договорил Игорь, но, в общем-то, он был уверен, что Эйдан поймет и так. Идейной преданности от него никогда не требовали. Достаточно было хладнокровия, знаний и лояльности. С этим у Игоря не было проблем.

Игорь хотел бы разделять веру Эйвери в то, что Том прислушается к чьему бы то ни было мнению, если это мнение будут разделять несколько его сторонников, но почему-то думал, что Эйдан и сам верил в это не без необходимых оговорок. Скорее всего, верил с надеждой.

- Всегда, - очень серьезно кивнул Игорь.